На суперобложке этой книги совершенно точно указано: эти стихотворения — это введения к курсам по литературе, которые Полициано читал во Флоренции. Это интересная и любопытная идея — чтобы заинтересовать студентов изучением творчества какого-либо поэта, ты пишешь поэму, восхваляющую этого поэта и намекающую на его разные произведения. Интересно, действительно ли такой подход производил какое-то впечатление на студентов Полициано. Произвёл бы он впечатление на меня? Захотелось бы мне больше узнать о каком-либо авторе, если бы я сперва прочитал довольно длинную повествовательную поэму о нём и его сочинениях? Откровенно говоря, сомневаюсь. Моё главное возражение против этих поэм Полициано в том, что они чересчур учёные; они буквально напичканы классическими аллюзиями и подобными вещами, ни одно божество не названо обычным именем, если только есть хоть какое-нибудь редкое прозвище, ещё не использованное, и т. д. Иногда мне казалось, что Полициано просто хочет показать свою учёность, доказать, что может соперничать с самими античными авторами в этом отношении. Редактор в предисловии справедливо замечает, что «он — квинтэссенция поэта-учёного» (стр. x). К счастью, редактор снабдил текст примечаниями, всякий раз когда Полициано упоминает что-либо из классической мифологии или отсылает к какому-либо конкретному произведению поэта, о котором идёт речь; но, честно говоря, вряд ли кто-то получает истинное удовольствие от чтения литературы, где такие пояснения нужны к каждой второй или третьей строке. (Примечания, содержащие действительно интересный материал, — другое дело, конечно; например, сноски Гиббона справедливо известны и часто доставляют истинное удовольствие при чтении).

Как и все другие тома в серии I Tatti Renaissance Library, этот том двуязычный: на чётных страницах дан латинский оригинал, на нечётных — английский перевод. Возможно, если бы я понимал по-латыни, мне книга понравилась бы больше; но так как я не понимаю латыни вообще, я был ограничен английскими переводами. Поэтому я не могу судить о том, насколько они хороши или точны (хотя у меня нет оснований сомневаться, что переводчик справился добросовестно), но я определённо почувствовал, что они вовсе не поэтичны. По сути, это простая и ясная проза. Оригинал, разумеется, написан в стихах, с соблюдением размера и так далее, но в переводе ничего этого не осталось. Не вижу ни одной веской причины, почему кому-либо сегодня стоило бы читать эти поэмы, если только он не владеет латынью и не может оценить техническое мастерство оригинала.

Что касается меня, то простая похвала поэту, например Вергилию (ему посвящена первая поэма в книге, Manto) — не значит для меня почти ничего. Полициано кратко упоминает все стихотворения Вергилия, включая и те, что в эпоху Возрождения считались его, а теперь признаны принадлежащими другим (неизвестным) авторам. Он редко или вовсе никогда не ссылается на стихотворения по названию, а вместо этого кратко описывает их содержание (например, пасторальную и сельскую жизнь — для Буколик и Георгик), или даёт краткий пересказ (в случае Энеиды). Полициано очень много восхваляет Вергилия, но не делает никаких попыток объяснить или продемонстрировать, в чём именно заключается его величие и значительность; большинство его похвал едва поднимаются над уровнем: «У Вергилия член больше, чем у Гомера, у Рима яйца круче, чем у Греции, ня-ня-ня» (строки 14, 23, 79–80). Возможно, моя проблема с этой поэмой в том, что я и сам не слишком люблю Вергилия. На самом деле я читал только его Энеиду, и она показалась мне довольно скучной, куда скучнее гомеровских эпосов. Невозможно было отделаться от ощущения, что всё это — просто переделка Гомера; кроме того, меня глубоко отталкивало раболепное стремление Вергилия угодить императору Августу и его предкам. В глубине своей Энеида казалась мне наполненной тем самым уродливым, шумным, задиристым патриотизмом, которого в мире и так слишком много; тем, что может понравиться разве что какому-нибудь неоконсерватору, фанату PNAC, но не приличному человеку.

Мне, конечно, следовало бы когда-нибудь попробовать прочитать другие произведения Вергилия. Если они действительно о пасторальных темах, они, вероятно, придутся мне гораздо больше по вкусу, чем Энеида; я вообще люблю пасторальную поэзию. Мне понравился Календарь пастуха Спенсера, а Дафнис и Хлоя Лонга я просто обожал. Кажется, я также когда-то читал несколько идиллий Феокрита, но почти ничего о них не помню. В любом случае, надеюсь, я всё-таки когда-нибудь доберусь до коротких поэм Вергилия.

Возвращаясь к «Манто»: ещё одна вещь, которая мне в ней несколько не понравилась, — это то, что тот, кто ещё не знаком с творчеством Вергилия, в любом случае не сможет понять и половины аллюзий в поэме Полициано. Думаю, как средство побудить к изучению Вергилия, это следует признать неудачей. Если бы я хотел введение к Вергилию, я хотел бы видеть ясный и внятный прозаический текст — с краткой биографией, описанием контекста, в котором он писал, и перечнем его произведений с кратким описанием каждого. После этого уже можно было бы переходить к чтению фрагментов собственно из Вергилия. Вместо чего-либо подобного Полициано предлагает свои собственные педантичные стихи, восхваляющие поэта до небес, но при этом дающие крайне мало чёткой и конкретной информации о нём. Я не мог избавиться от ощущения, что эти стихотворения — своего рода самовосхвалительный кружок; что Полициано заботился больше о демонстрации собственных способностей, чем о введении в Вергилия — или, тем более, о создании чего-либо действительно приятного и поэтического.

Вторая поэма в книге, «Крестьянин» (Rusticus), выглядит как вполне типичный образец буколической поэзии. Она полна романтической идеализации сельской жизни — простой, скромной, довольной, беззаботной, спокойной и умиротворённой, окружённой красотами природы и т. д., и т. п. Большая часть всего этого, конечно же, полнейшая чушь. Конечно, любому должно быть очевидно, что фермеры выполняли огромный объем тяжелой и грязной работы, что они часто были бедны, мерзли, недоедали, притеснялись различными правителями и землевладельцами и т. д. и т. п. Возможно, есть некоторый смысл в том, что бедный городской житель смотрит на жизнь фермера с некоторой завистью — тот, пусть тоже беден, но хотя бы окружён растительностью, а не мощеным уродством, которым является город. Но это чистейшее лицемерие, когда сельскую жизнь идеализирует интеллектуал вроде Полициано, который, несомненно, за всю свою жизнь не провёл ни одного дня за изнурительным физическим трудом. Если бы он и вправду считал, что крестьянам живётся так хорошо, что мешало ему купить ферму, взять в руки мотыгу и начать пахать землю? Впрочем, если отбросить этот досадный момент, стихотворение само по себе довольно неплохое; жаль только, что его перевели прозой, а не стихами — для такого буколического сюжета стихотворная форма подошла бы куда лучше.

Третья поэма, «Амбра», посвящена Гомеру. На самом деле поэма начинается с упоминания о том, что она будет посвящена Гомеру, но затем сразу же переходит к длинному описанию собрания языческих богов, включая пространные жалобы богини Фетиды на потерю ее смертного сына Ахилла (83–112). Я начал задаваться вопросом, какое отношение все это имеет к Гомеру, но затем дошел до места, где Зевс обещает Фетиде возместить смерть Ахилла тем, что обеспечит его посмертную славу — великий поэт воспоёт его в своей поэме (162–171). Полициано также упоминает несколько легенд о ранней жизни Гомера: его матерью была «дева с соседнего острова Хиос, которая в союзе с даймоном из хора Муз родила Гомера». Полициано приписывает это эзотерическое сведение Аристотелю, в его «Речи к толкованию Гомера» (примечание переводчика №56, с. 177). После обзора содержания Илиады поэма продолжается любопытной сценой: призрак Одиссея является Гомеру и убеждает его написать ещё одну поэму — о нём самом, так же как он уже написал о Ахилле (411–431). Затем следует краткий пересказ Одиссеи и, наконец, несколько строк, восхваляющих Гомера и его влияние на всех последующих поэтов (515–589). Интересно, что Полициано упоминает, что «земля Ганга давным-давно перевела его [то есть Гомера] на свой язык» (581–582) — жаль, что переводчик никак не прокомментировал это. Было бы интересно узнать больше об этом предполагаемом древнеиндийском переводе поэм Гомера. Полагаю, это не исключено, ведь греческая и индийская культуры действительно некоторое время соприкасались в период эллинизма; в конце концов, армии Александра Македонского дошли до Инда. Но Полициано говорит о Ганге, который находится гораздо восточнее.

Четвёртая и последняя поэма в этой книге, «Нутриция», посвящена поэзии вообще и, в частности, знаменитым древним поэтам. Она начинается с довольно странных идей о происхождении и ранней истории поэзии; люди изначально жили в грубом и нецивилизованном состоянии природы (34–74), пока, наконец, боги, «устав от тупости этих грубых умов и сердец, оцепеневших от долгого сна» (66–67), не ниспослали им поэзию и песню; на что «дикая толпа сбежалась, и, удивляясь ритмам и размерам голоса и таинственным законам поэзии, сбившись в группы, с бдительными умами, они стояли молча, пока не узнали, чем обычай отличается от того, что нравственно правильно; каковы начало и предел должного» и т. д., и т. п. — словом, все основы приличия и цивилизации (75–82). Именно «Красноречие» (120) и его «сладостная песнь» (122) привели прежде дикого человека «к красоте добра» (ст. 124). Первая поэзия, говорит он, состояла в основном из оракулов и подобных вещей и была вдохновлена богами (146–245): «первая поэзия распространяла туманные прорицания» (199; — хотя то же можно сказать и о многих позднейших поэтах :-)). Он также мимоходом упоминает, что в Библии тоже есть стихи (246–260). Полагаю, эти его любопытные идеи о происхождении поэзии вряд ли заслуживают обсуждения. В наши дни, конечно же, никто не сомневается, что в каждой человеческой культуре, сколь бы «примитивной» она ни была, есть какая-то поэзия. Красноречие — умение убедительно излагать свою точку зрения на переговорах с соседним племенем — тоже высоко ценится в таких обществах. Правда в том, что прогресс в поэзии шёл рука об руку с прогрессом в других сферах жизни; когда образ жизни какой-либо группы менялся, её поэзия реагировала на новые обстоятельства; но утверждать, что когда-либо было наоборот, что поэзия вела народ к прогрессу, – это, конечно, нелепо. Или, может быть, это значит лишь, что я, сам того не осознавая, пропитан некими марксистскими идеями, будто материальная культура — экономика, техника и т. п. — влияет на культуру духовную (включая искусства вроде поэзии), а не наоборот?

Остальная часть Нутриции — это по сути длинный перечень намёков на множество древнегреческих и латинских поэтов. Большинство из них названы не прямо, а по каким-то косвенным признакам — возможно, для подходящего читателя (скажем, для студентов Полициано?) это могло быть занимательной викториной: сколько из этих поэтов вы сможете узнать? Но, конечно, не для меня; большинство из них слишком малоизвестны для меня. К счастью, все они указаны в примечаниях переводчика в конце книги. Впрочем, этот перечень поэтов и их сочинений не особенно интересен, и большинство упомянуты вскользь (что естественно, учитывая их огромное количество). Больше всего внимания привлекают два самых ранних и более или менее полностью мифических поэта: Орфей (283–317) и Мусей (318–339). Ближе к концу поэмы Полициано упоминает и нескольких современных ему поэтов: Данте, Петрарку, Боккаччо и Гвидо Кавальканти (720–727).

---

Когда в примечаниях переводчика находишь больше интересного, чем в самом тексте, это верный знак, что что-то тут не так 🙂 Тем не менее, вот несколько занятных фрагментов:

«Но труд поэта остаётся навеки и длится сквозь века» (Манто, 338–339). 

«Когда мудлая шелковица начинает пускать листья (прежде она была мудра, теперь — амбициозна)» (Крестьянин, 122–123). Поскольку я и сам презираю честолюбцев, мне особенно по душе его намёк, что амбициозность несовместима с мудростью 🙂

«Амбра» заканчивается довольно пасторальной сценой, не имеющей, впрочем, почти никакого отношения к Гомеру (которому посвящена большая часть поэмы): в ней есть следующие запоминающиеся строки (614–616): «пока нежные овцы пасутся, огромная калабрийская свинья, тучным телом своим, заперта в своём зловонном хлеву и хрюканьем требует одну кормёжку за другой». Это очень подошло бы для карикатуры на жадного капиталиста, политика или кого-то подобного.

«В античных источниках Сафо приписывается изобретение плектра» (Примечание переводчика 167 к «Нутриции», стр. 167). «Пратинас из Флиунта (город к юго-западу от Коринфа) был первым, кто вывел на сцену обнажённых диких сатиров. Ср. Гораций, Ars poetica 220» (Примечание переводчика 229 к «Нутриции», стр. 201). «Эсхил […] был поражён черепахой, упавшей с неба» (Nutricia, 667). Примечание переводчика №217 к Нутриции (200): «Сотадические стихи получили название в честь критянина Сотада из Маронеи (IV–III вв. до н. э.), автора распутных и сатирических поэм». Слово sotadic я впервые встретил в «Заключительном эссе» Ричарда Бертона, опубликованном вместе с его знаменитым переводом Тысячи и одной ночи. Уже по контексту было очевидно, что он употребляет его в значении мужской гомосексуальности, но тогда я не знал происхождения этого слова. Ну вот теперь замечаю, что объяснение есть и в Википедии.

Что сказать в заключение? Как и многие другие тома серии I Tatti Renaissance Library, этот оказался не так уж плох, когда я заставил себя его прочитать. Но я не могу сказать, что он доставил мне особое удовольствие, или что меня удерживало в чтении что-то ещё, кроме моего упрямства. Возможно, если вы умеете читать по-латыни, вы сможете насладиться оригиналом; но для такого, как я, всё ограничивается английскими переводами, которые не произвели на меня особого впечатления. Крестьянин — вполне приятная пасторальная поэма, если вам такое по душе; остальные три поэмы книги в основном дидактичны, и человек с классическим образованием (чего у меня, опять же, нет) мог бы получать от них удовольствие как от интеллектуальной головоломки (сколько аллюзий вы сможете распознать без подсказок в конце книги?), но случайный читатель вроде меня мало что потеряет, если вовсе их пропустит.

К прочтению:

В примечаниях к Нутриции упомянуты несколько любопытных (и малоизвестных) поэтов:

• Парфений Никейский: «Его Erotika pathemata — собрание прозаических пересказов эзотерических любовных историй — сохранилось» (примечание 87, стр. 188).
• «Гельвий Цинна, уроженец Брешии, друг Катулла, который высоко отзывался о его короткой эпической поэме Смирна, посвящённой инцестуозной любви Мирры к своему отцу Киниру» (примечание 224, стр. 201). — Однако статья о нём в Википедии не оставляет особых надежд, что эта поэма дошла до нас, кроме, пожалуй, нескольких фрагментов.