Позитивизм после Конта (Лесевич)

Фев 21, 2024

Статья публикуется по: Лесевич В . В. Собр. соч. М ., 1915. Т. 1.
Впервые напечатана: Отечественные записки. 1869. № 4

Фигура Владимира Викторовича Лесевича (1837-1905) давно интересовала меня лично. Впервые обратил внимание на него, читая собрание сочинений Ткачева, где этот человек фигурирует как лидер позитивистов России. Позже я узнал, что Лесевич был украинцем по происхождению, принимал участие в «Громадах», которые боролись за самостоятельность украинского народа и популяризацию его культуры и языка, а также, что он взял себе псевдоним «Украинец», и был похоронен в Киеве, на Аскольдовой могиле. К сожалению, сейчас это парк, и там нет никаких могил, и нет даже памятной таблички. В Советском союзе его персонаж считался вражеским, и поэтому ни памятников, ни названия улиц, ничего подобного, не говоря уже о переиздании сочинений, не происходило. Творчество Лесевича может быть условно разделено на два периода. В первом он старался быть правоверным последователем Конта, а во-втором перешел на позиции т.н. «эмпириокритицизма».

Здесь мы опубликуем статью Лесевича про позитивизм, написанную в первый период творчества. Впрочем, статья не отличается особенным качеством. Лесевич воспринимает позитивизм, как «теорию теорий», некую философию, витающую над всеми науками, что непоследовательный позитивизм. Он отстаивает приоритет Конта над Миллем и Спенсером, что является в некоторых моментах скорее слабиной. Но для нас, исследователей эпикурейской традиции мысли, и позитивизма в частности, даже такие работы представляют интерес.

Состояние позитивизма в Европе 60-х годов XIX века

Я не настаиваю на том, что становление позитивной философии закончено, и на том, что не осталось ничего большего как повторять слова учителя. Я далек от этой мысли. Г-н Конт оставил нас и наших последователей лишь в преддверии. Необходимо проделать еще огромную работу, так как изменилась лишь старая точка зрения на вещи, но речь идет о том, чтобы изменить все. Я хотел бы со всей полнотой, и в то же время со всей определенностью сказать, что г-н Конт создал позитивную философию, которая основывается на науках и базирует свой метод на научной иерархии, а свой результат на концепции мира. Но хочу сказать также, что философия, созданная им, есть лишь философия начинающаяся.
(Литтре. О . Конт и Стюарт Милль, с. 40; пер. Г. Ф Сейфи).

В статье моей о философии истории [1], на которую прошу читателя смотреть как на введение к настоящему этюду, я старался объяснить значение умственной деятельности в процессе исторического развития и привел доказательства на то, что деятельность эта была главным элементом прогресса. Рассматривая интеллектуальное развитие с этой точки зрения, я представил общий очерк основного закона развития, закона трех состояний, установленного Ог. Контом и составляющего одно из основоположений позитивной философии. Закон, о котором я говорю, — если помнит читатель — представляет последовательные исторические фазисы умственного развития и определяет постепенность перехода от теологического миросозерцания к метафизическому, и от этого последнего к миросозерцанию научному, или положительному. Вступив в этот фазис, разум отказывается от супранатурального и субъективно-умозрительного объяснения наблюдаемых им явлений, а обращается к знанию, к науке и в обобщениях ее изысканий ищет и находит желаемое объяснение, подлежащее, по самому существу своему, широкому и неопределенному развитию. Я сказал также, что прогресс наук в нашем веке дал возможность окончательно осуществиться переходу от метафизического миросозерцания к научному в умах некоторых передовых мыслителей и что в наше время переход этот начинает уже совершаться мало-помалу и в общественном сознании. «Наука, — сказал я, — стремится прийти в окончательном результате к доктрине, обнимающей все, что только может регулировать жизнь и развитие человечества. Она стремится к тому, чтобы сделаться не только истолковательницей, но и руководительницей жизни; она ставит социальную систему конечной целью всей своей работы. Стремление это совершенно законно, конечно; но полного успеха в настоящее время оно еще иметь не может, потому что, несмотря на громадные успехи наук, предварительный анализ, необходимый для осуществления такого стремления, все-таки далеко еще не окончен. Многое остается еще недоступно научному исследованию, многое гадательно, неточно, неполно. . . Метафизики и т. п. ставят все это в укор науке и выставляют полноту и законченность своих систем. Но справедливо заметил Фейербах, что никто не становится под водосточные трубы, чтобы укрыться от дождя. . Возврата к прошлому нет; мы это знаем и потому смело предпочитаем неполноту попыток, обобщающих наше положительное знание, мнимой законченности предшествовавших им миросозерцаний. Одною из замечательнейших попыток в этом направлении была попытка Ог. Конта. . . На наших глазах уже тропинка, пробитая Контом, обращается в широкую дорогу, и вместо системы, которую мы можем назвать контизмом, возникает позитивизм с непрестанно расширяющейся, и теперь уже весьма широкой сферой влияния».

Такой успех позитивизма совершился, однако же, весьма медленно. В течение двенадцати лет появлялся том за томом «Курс положительной философии» Ог. Конта, и не находил почти нигде отголоска. Поверхностному наблюдателю легко могло показаться, что учение Конта лишено связи с идеями века и не имеет будущности. Молчание, окружавшее Конта, имело, однако же, совершенно частную, преходящую причину, а именно ту, что в эпоху, когда появился «Курс положительной философии», разобщение между наукой и философией решительно препятствовало пониманию философии, основанной на науке. Представители науки работали отдельно и независимо от господствовавшей тогда философии, а эта последняя развивалась тоже отдельно и независимо от положительного знания и держалась в Европе вообще (особенно же в Германии) в форме более или менее туманных метафизических систем, рядом с которыми во Франции процветал еще и выродок метафизики — эклектизм. Неудивительно поэтому, если Ог. Конт не рассчитывал более, чем на пятьдесят читателей во всей образованной Европе. Для него было очевидно, конечно, что его могут понять только те очень немногие личности, которые по особенно счастливому стечению обстоятельств соединяли в себе солидные научные знания со способностью к обобщению, но затемненною влиянием метафизики. Это предвидение было верно до такой степени, что даже в 1859 году, т. е. через 17 лет после выхода последнего тома «Курса позитивной философии», Литтре, замечательнейший из последователей Ог. Конта, имел основание писать следующее: «Назвать позитивную философию — далеко не значит еще дать понять, что она такое… Позитивная философия обретается еще — это не подлежит сомнению — в мраке… Известны только ее отрывки: в целом она совершенно неизвестна. Для одних она представляется каким-то математическим умозрением… Для других она кажется возобновлением учений Эпикура и Гольбаха и т. д…» (Е. Littré. Paroles de philos, positive, 1863, p. 1 et suiv. 2-e éd.). В самом деле, еще и в это время, если не считать последователей всей системы Ог. Конта, т. е. и той ее части даже, которая появилась во время несомненно патологического состояния его разума, если не считать, говорю я, позитивистов-мистиков — Лафитта, Робине, Констан-Ребека, Конгрева и проч. — можно было по пальцам счесть всех последователей Ог. Конта как философа. Кроме упомянутого уже Литтре, к числу их принадлежали: д’Ейхталь, Робен, Лебле и де Блиньер во Франции, Ст. Милль и мисс Мартино — в Англии. О позитивизме было еще почти не слышно. Сочинения самого Конта, написанные языком крайне тяжелым, были совершенно неспособны провести идеи его в общество; то немногое же, что вышло до этого времени из-под пера того или другого из последователей Ог. Конта, не было еще замечаемо публикой, и только разве «Система дедуктивной и индуктивной логики Ст; Милля» (1843) имела в этом отношении какое-нибудь значение. Не особенно послужило делу пропаганды даже и то, что Литтре посвятил позитивизму несколько страниц предисловия к своему переводу Штраусовой «Leben Jesu», вышедшему в 1856 году. Как ни жадно читалась книга, но предисловие ее было все-таки мало замечено.

Позитивизм не мог, однако же, остаться навсегда в неизвестности. Существенный характер его заключается в том, что он есть естественный результат всей предшествовавшей ему работы мысли, что он есть тот неизбежный вывод, к которому идет положительная наука, не чуждая философских обобщений. Позитивизм поэтому есть более дело времени, чем личности. Личность могла предвосхитить его — и это заслуга бессмертная — но личность не могла преподать его обществу, как свою доктрину; всему, что было в этой доктрине контовского в тесном смысле слова, предстояло, так сказать, отшелушиться, и позитивизм должен был выработаться наконец как продукт умственного развития своего времени.

Такое расширение и распространение значения Контовой доктрины и совершается именно в настоящее время, когда мыслящая часть общества начинает мало-помалу давать своему миросозерцанию строй научного учения и когда вследствие того интерес к системе Конта принимает значительную интенсивность. Усиление этого интереса начало заметно обозначаться лишь с первых годов настоящего десятилетия. В 1864 году потребовалось новое издание «Курса позитивной философии», так как первое издание стало редкостью и покупалось за цены баснословные.

Всего же важнее то, что за это время явились поводы к возникновению полемики. Литтре в предисловии своем к новому изданию «Позитивной философии» Конта отвечает на статью Ложеля, помещенную во 2-й, февральской, книжке «Revue de deux Mondes» за 1864 г., и Спенсеру по поводу воззрений, изложенных в его «Основных началах». «Время идет быстро, — пишет Литтре в этом предисловии, — и недолго придется ждать, вероятно, пока борьба возобновится на почве более подготовленной, более определенной. Только двадцать два года прошло со времени выхода последнего тома «Позитивной философии», сочинения, которое, по словам автора, могло быть оценено только по окончании его как целое. В противоположность другим системам, которые наделали много шуму и вслед затем не находили последователей, позитивная философия произвела мало шуму, не перестала тем не менее укрепляться посредством скрытого прозелитизма, основывающегося на силе вещей, а не пропаганде» (Préface d’un disciple, XLVI). И действительно, Литтре не ошибся. В следующем же году появилось замечательное сочинение Милля «A. Comte and positivism. London, 1865», в котором знаменитый автор подвергал систему Ог. Конта глубокой критике, опирающейся — и это было в высшей степени важно — на положительную же точку зрения. Ответ Литтре на критику Милля появился во 2-й, августовской, книжке «Revue de deux Mondes» за 1866 год и в следующем же году вышел отдельной брошюрой, к которой была приложена статья соотечественника нашего г. Вырубова «St. Mill et la philosophie positive», написанная также против Милля и назначенная для «Revue Encyclopédique», существование которого, благодаря бонапартовскому режиму, было подвержено таким превратностям судьбы, что статья не появилась в свете, хотя и была уже отпечатана. Таким образом, борьба мнений, возбужденная вопросами позитивизма, все более и более усиливалась… Становилось очевидно, что настал момент вступления положительной философии в новый фазис. Моментом этим как нельзя лучше воспользовались: Литтре и вступивший с ним в товарищество Вырубов. Они с 1-го июля 1867 года начали издавать обозрение, которое и назвали «La philosophie positive». Обозрение это выходит 6 раз в год небольшими книжками и, группируя вокруг себя последователей позитивизма, служит центром развития положительной философии и главным очагом ее пропаганды. Хотя обозрение это существенным образом обосновывается на «Позитивной философии» Ог. Конта, тем не менее оно относится к нему совершенно свободно, и можно уже теперь указать на несколько весьма важных вопросов, в которых «Обозрение» отошло от первоначальных решений этих вопросов Ог. Контом. Своевременность появления «Обозрения» обнаруживается не только богатством его содержания, но еще и тем, что ему нередко приходится заносить в свою библиографию обзоры книг, написанных позитивистами, и от времени до времени вступать и в полемику. Все это показывает, что положительная философия вышла из того состояния неизвестности, в котором она была еще 10 лет назад, что она действует уже в качестве культурного элемента и дает результаты, которые неизбежно будут иметь свое воздействие. Есть поэтому основание полагать, что в будущем непрерывное развитие положительной философии вполне обеспечено. Начиная второй год своего обозрения, Литтре мог уже заявить, что обозрение это приобрело свой круг читателей и принесло свои плоды [2].

В 1867 же году позитивизм стал заметным явлением и в итальянской литературе. Здесь особенного шуму наделала статья профессора Вилляри, напечатанная в «Politécnico» и изданная потом отдельной брошюрой, разошедшейся так быстро, что летом прошлого года достать ее уже было невозможно, и мне удалось прочесть ее только тогда, когда она вошла в общий сборник статей автора, появившийся в Милане в конце прошлого года под заглавием: «Saggi di storia, di critica et di política». Метафизика, недостаточно потрясенная еще возрождением умственного движения в Италии, значительно препятствует успехам позитивизма в этой стране; но важно уже и то, что положительная философия сильно занимает там умы в настоящее время. В течение одной только половины прошлого года (за другую у нас нет еще сведений) в итальянских журналах появилось более десяти статей о позитивизме, а именно: в «Nouva Antología», «Rivista Bolognese», «Politécnico», «Rivista universale», «Palestra» и даже «Civilta Cattolica». И, кроме того, мы можем указать на обширное сочинение профессора Боккардо (Física del globo), как на имеющее позитивный характер и не лишенное достоинств серьезного научного труда.

Философские направления мысли в Германии слишком самостоятельны, и немцы слишком свысока относятся ко всякому философскому движению, совершающемуся вне германских пределов, а потому и неудивительно, если здесь на позитивизм обращают пока мало внимания, и кроме статьи Гарстена (в философском журнале Фихте), чуть ли и говорил там еще кто хоть несколько слов о позитивизме. Зато направление мысли здесь принимает чем далее, тем более позитивный строй, и я думаю, что немецкий корреспондент журнала Литтре и Вырубова не без основания находит возможным писать в первой книжке журнала («Juillet-Aout», 1867, р. 156), что Германия, быть может, более Англии и Франции подготовлена для позитивизма и что здесь повсеместно замечают позитивистические тенденции.

Что касается Англии, то позитивистические тенденции здесь обнаруживаются в значительной степени, хотя, разумеется, трудно решить, обнаруживаются ли они в большей или меньшей степени, чем во Франции. Мы упомянули уже о Ст. Милле и мисс Мартино как последователях позитивизма. Прибавим теперь, что книга мисс Мартино (The positive philosophy of A. Comte freely translated and condensed. 2 vol.), вышедшая еще в 1853 году, свидетельствует, что в Англии предрасположение к позитивизму весьма живо. Заметим еще, что знаменитый физик Брюстер (Brewster) был одним из первых ученых в Европе, признавших ученое достоинство философского труда Ог. Конта. Тогда, когда труд этот ограничивался еще двумя первыми томами, Брюстер поместил в «Edimburg Rewiew» (1838) статью, в которой отзывался о Конте как о глубокомысленном ученом.

Известности позитивизма в России помешало прежде всего малое развитие у нас интереса к философии вообще и, наконец, условия положения, в котором находится печатное слово. Впрочем, несмотря на это, русский читатель может познакомиться с учением Ог. Конта по статье г. Ватсона, помещенной в «Современнике» за 1865 год, и по книге, содержащей трактаты Льюиса и Милля, о которой я уже упоминал. Что же касается критического разбора этого учения, то, кроме упомянутых статей и трактатов, я укажу еще на одну статью, а именно на: «Задачи позитивизма и их решение» г. П. Л (прим. — Лавров). Статья эта, по глубине и ширине взгляда, может быть поставлена по меньшей мере рядом со статьей Ст. Милля и может служить прекраснейшим руководством для понимания задач позитивизма. Я вполне уверен, что появление этой статьи во французском переводе произвело бы оживленную полемику и послужило бы непременно к уяснению многих важ ных вопросов положительной философии.

Но если читатель может ознакомиться с позитивизмом по русским источникам, то все же знакомство это не может идти далее 65 года; на этом годе обрываются все имеющиеся у нас на русском языке сведения о развитии этого учения. Неблагоприятные ли условия, в которых так долго после этого времени находилась наша литература, или иные обстоятельства были тому причиной, но русский читатель лишен сведений о ходе развития положительной философии, именно за тот период времени, когда развитие это, приобретя новый орган, приняло новую жизнь и стало заявлять себя рядом статей и трактатов, в высшей степени интересных для всякого, не чуждого умственной деятельности Европы, и имеющих чрезвычайно важное значение для тех, которые, будучи утомлены бесплодностью метафизических умозрений, ищут твердой точки опоры для своего мышления Ввиду всего этого я решился пополнить пробел в наших сведениях о положительной философии и представляю теперь читателям «Отечественных Записок» статью, в которой стараюсь очертить современный фазис развития положительной философии и указать на главнейшие вопросы, разрабатываемые новой позитивной литературой.

1 — Имеется в виду статья «Философия истории на научной почве» из 1-го тома собр, соч. В. В. Лесевича, в которой он излагает основные положения позитивизма.

2 — Замечательнейшие новые книги, написанные с точки зрения положительной философии, суть следующие: 1) Leblais. Matérialism e et spiritualism e; 2) Bourdet. De la morale dans la philosophie positive; 3) Id Principes de l’éducation positive; 4) Buysset. Catéchism e du X IX siècle; 5) L. André. Le positivisme pour tous. 6) Littré. Etude sur les barbares et le moyen âge; 7) Grenier. Etudes médico-psychologiques du libre-аrbitre humain, и др.

Классификация наук

В основании всякого миросозерцания всегда лежит положение, от принятия или непринятия которого зависит усвоение или отвержение самого миросозерцания. Основное положение это представляется последователям учения, принимающим его за точку исхода, аксиомой и служит пределом, за который они не переходят. Так как положение это не может быть принимаемо или отвергаемо на основании доказательств, то принятие или непринятие его всегда заключает в себе нечто произвольное и может быть объяснено одним только историческим законом последовательности в ряде этих основоположений различных миросозерцаний, ряде, представляющем свои правильные фазисы изменяемости. Предельное понятие, сказал я, составляет принадлежность всех философских учений. Они неизбежны, как в учениях непозитивных, так и в позитивной философии. Предельное понятие супранатуральной философии, например, есть понятие о внемировой силе. Бытие этой силы признается супранатуралистами аксиомой, не подлежащей ни исследованию, ни доказательству. Очевидно, однако же, что вопрос о возможности логического исследования, шагающего за предел, обозначаемый понятием об этой силе, остается вечно открытым, так как супранатуралистический ответ, утверждающий, что за пределом этим ничего не существует, равнозначущ с нежеланием идти далее и обнаруживает необходимость принять положение, о котором идет речь, как предельное. То же самое можно сказать и о всякой метафизической системе. Иначе и быть не может. На этом пункте все философские системы согласны между собою, и разница между ними заключается лишь в выборе того или другого основного положения. В каком же порядке следовали смены этих основных положений? В общем, порядок этот заключался в том, что понятие о бытии супранатуральном было заменено, в смысле основного положения, понятием о бытии натуральном: так пантеизм и материализм принимали силу или силы, присущие материи, как предельную аксиому своих философских построений. Этот шаг вперед сравнительно с супранатуральным миросозерцанием был важен; но оставалось пойти еще далее, что и сделала положительная философия. Пантеизм и материализм вместо бытия невидимого поставили бытие видимое; положительная же философия из всей совокупности свойств этого бытия избрала только свойства, подлежащие наблюдению. Из этих свойств состоит, согласно ее взгляду, то, что она считает познаваемым; все же, лежащее вне их пределов, она исключила из сферы своего миросозерцания как непознаваемое. «Все, — говорит Литтре, — что находится вне пределов положительного знания, в области ли материи или в области разума, т. е. в глубинах беспредельного пространства или в нескончаемой цепи причин, — все это безусловно недоступно человеческому разуму. Говоря «недоступно» , я не утверждаю, что оно не существует. Беспредельность, как материальная, так и интеллектуальная, тесно связана с нашим знанием и, в силу этой связи только, становится она идеей положительной; я хочу сказать, что, соприкасаясь и гранича с положительными идеями, беспредельность эта представляется в своем двойственном виде: реальности и недоступности. Это океан, волны которого вечно бьют о наши берега, но пуститься в который мы не можем, так как у нас нет ни ладьи, ни паруса…» (A. Comte et la philos, pos., p. 519, 1 éd.).

Читателю известно, конечно, что и Спенсер тоже различает познаваемое от непознаваемого. Взгляд Спенсера существенно отличается, однако же, от взгляда позитивистов. Спенсер полагает, что супранатуральное миросозерцание и наука сливаются в одно в сфере непознаваемого и таким образом миросозерцание это и наука представляются как бы двумя различными сторонами одного учения. Положительная философия, как известно уже, отрицает пункт соединения науки с супранатуральным миросозерцанием, находя, что между ними в качестве переходной ступени стоит метафизика. Таким образом, непознаваемое, отвергаемое совершенно положительной философией, всецело принадлежит супранатуральной философии.

Итак, предмет изучения позитивной философии есть действительность в теснейшем смысле этого слова, т. е. та часть вселенной, или космоса, которая в какой-либо мере может, во времени и пространстве, принадлежать нашему наблюдению и опыту. Понятие о действительности есть, следовательно, то предельное понятие, о котором было говорено выше. Положительная философия систематически отвергает переход за черту, определяемую этим понятием, хотя и признает, что логически возможно идти далее. Замыкаясь в такой круг, сравнительно ограниченный, она приводит тот основательный довод, «что орудия прежних философских доктрин пришли в негодность, а те орудия, которые находятся в ее распряжении, не дозволяют переступить этой черты». Положительная философия, следовательно, ничего не знает и знать не хочет о том, чего не знает наука, с которой она составляет одно нераздельное целое.

Объяснив значение понятия о познаваемой действительности как предельного понятия положительной философии, мы можем предварительно определить ее как миросозерцание, слагающееся из всей совокупности положительного знания. Более полное определение мы представим при дальнейшем развитии нашего предмета.

Данное нами определение естественно предполагает два элемента: 1) явлений, существующих вне человека, и 2) человека, наблюдающего и подтверждающего эти явления, а потому, следя за развитием основного принципа, высказанного в определении, нам следует познакомиться теперь с воззрением положительной философии на отношения, существующие между двумя этими элементами, т. е. нам предстоит определить, какие знания имеем мы право считать положительными, или истинными. Поставленный таким образом вопрос сводится на определение отношений между истиною и действительностью. Разработку этого в высшей степени важного вопроса находим мы в статье г. Вырубова «Le certain et le probable», помещенной во 2-й книжке «Обозрения» за 1867 год. «Очевидно, — говорит автор статьи, — что два термина — истина и действительность, принятые в самом общем их значении, не могут считаться синонимами. Если мы и можем брать для точного исхода всех наших философских построений аксиому, что все истинное должно быть и действительно, то мы не имеем права обратить эту аксиому и утверждать, что все действительное должно быть истинно. Утверждать оба эти положения значило бы питать пристрастие к той игре слов, которую так любила схоластика, значило бы установлять один из тех принципов, которые всегда верны, потому что они стоят вне всякого контроля. Действительность не непременно истинна; и не трудно доказать, почему это именно так. Факт действительный есть тот факт, существование которого было подтверждено нашими чувствами, факт, открытый нашим наблюдением. Но всегда ли достоверно свидетельство наших чувств? Настаивать на утвердительном ответе, конечно, не станет никто… Никто не станет отвергать, что всякий человек способен заблуждаться, может плохо видеть, плохо слышать… И этого достаточно, чтобы не дозволить нам вывести общее заключение, будто все кажущееся нам действительным — истинно. Можно возразить, пожалуй, что наше понятие о действительности не есть еще самая действительность, что все нас окружающее нисколько не зависит от ошибок в наших наблюдениях и что, следовательно, эта, окружающая нас действительность всегда истинна. Но такое рассуждение есть не более, как тонкая уловка, которая не может затруднить философию, строящуюся на научном основании. Истина для нас не есть нечто отвлеченное, ни нечто такое, что может существовать независимо от человеческого разума; истина, напротив того, есть понятие относительное и условное, результат наблюдения и опыта, произведенных посредством метода, выработанного специальными науками. Без человека, или точнее, без науки, без длинного ряда способов исследования, истина невозможна» (Le certain et le probable, p. 170).

Определяя истину не как нечто реальное, не как нечто существующее an sich und für sich (в себе и для себя), а как условное отношение между субъектом и объектом, между познающим человеком и познаваемою им действительностью, положительная философия должна была определить и свой критериум достоверности. Критериум этот заключается в том, что всякое явление, согласно требованию положительной философии, не должно быть рассматриваемо отдельно, но непременно в связи с другими сопутствующими и сосуществующими ему явлениями. Следуя этому правилу, мы уже не подвергаем себя опасности, угрожающей нам от иллюзий, производимых нашими чувствами, а устраиваем наше наблюдение таким образом, что чувства перестают играть первую роль, и поверка становится возможной для всех. Рассматривая явление в связи со всеми сопутствующими и сосуществующими ему явлениями и тщательно отделяя в этих последних то, что в них есть постоянного по отношению к рассматриваемому явлению, от того, что есть в них случайного, мы получаем то, что в науке принято называть законом. До тех пор, пока явление не подведено под закон, т. е. пока оно остается совершенно обособленным от других явлений, которыми оно окружено, до тех пор оно может быть до известной степени (принимая во внимание обманы чувства) действительным; но понятие о нем мы ни в коем случае не можем считать достоверным или истинным.

Когда закон установлен, наблюдение и его поверка перестают зависеть от одного человека, но уже могут быть производимы всеми. Такая постановка вопроса исключает веру в авторитет и установляет автономию мышления каждого отдельного человека. Но, чтобы закон мог служить удовлетворительным критериумом достоверности, следует признавать законами только те формулы подмеченной между явлениями связи, которые не имеют исключений и дозволяют предсказывать явления. Опыт и наблюдение выработали уже множество таких законов, и на них следует смотреть как на типы, к которым должны стремиться все наши усилия. Только совокупность таких законов составляет то, что по праву может называться наукой. Поэтому-то наука как совокупность законов непогрешима. Ошибиться может ученый, но не наука. Ученый может формулировать закон, терпящий исключения; такой закон будет только вероятным; наука же обосновывается на законах достоверных, т. е. на законах, не имеющих исключений.

Принимая в руководство такое воззрение на значение закона, положительная философия приступает к изучению действительности и, имея в виду необходимость строгой систематичности этого изучения, она всего прежде подмечает тот общий естественный порядок или ту натуральную градацию естественных явлений, которая может послужить ей твердой точкой опоры для достижения ее цели.

Общее изучение действительности обнаруживает, что все совершающиеся в ней явления распадаются на три группы:

группу математико-физическую, характеризуемую свойствами, общими всей материи, в каком бы состоянии она ни находилась; эти свойства суть свойства величины и ее форм и все свойства, обусловливаемые движением как частиц, так и целых масс;
группу химическую, характеризуемую свойствами менее общими, а именно свойствами, обнаруживающимися только в тех случаях, когда происходит частичное соединение двух различных тел,
группу органическую, характеристические свойства которой обнаруживаются при сложности, превосходящей сложность соединений предыдущей группы, и носят в общежитии название жизненных явлений.

Приведенное нами расположение этих трех групп есть единственное, допускаемое самими свойствами этих групп, так как группа органическая предполагает группу химическую, а эта последняя группу математико-физическую, которая не предполагает уже ничего и обнимает собою всю познаваемую действительность, понятие о которой есть, как мы уже сказали, предельное понятие положительной философии.

Если мы сделаем сближение между названными тремя группами и массою наук, обнимаемых в настоящее время человеческим знанием, то заметим, что каждая из этих многочисленных наук соответствует некоторой части явлений, тождественных или в каком-либо отношении аналогичных с теми, которые входят в ту или другую из исчисленных выше трех групп. Такое соотношение между науками и натуральною градациею явлений ясно показывает, что если ум человеческий и теряется среди массы наук, рассматриваемых отдельно и независимо одна от другой, то у него есть точка опоры для расположения их в таком порядке, который дозволит ему охватить их в одно общее представление и даст возможность легко ориентироваться в них, невзирая на их многочисленность. Расположение их в том порядке, о котором я говорю, и есть то, что называется их классификацией. Классификация наук, следовательно, имеет очень важное значение в положительной философии: она вносит в изучение действительности методический строй и, определяя каждой науке ее настоящее место в этом общем строе, способствует пониманию значения и смысла как каждой науки отдельно, так и общего синтеза философий этих наук, который есть не что иное, как положительная философия.

Рассматривая одну за другой группы наук, соответствующие группам натуральной градации явлений, положительная философия замечает, что каждая из групп наук распадается на два весьма различные по характеру отдела: науки одного отдела имеют дело с законами, управляющими элементарными явлениями соответственной натуральной группы, с законами, от которых естественно должны зависеть не только все действительно осуществившиеся явления, но и все комбинации, возможные в данном случае. Науки другого отдела, напротив, занимаются единственно частными комбинациями явлений, открываемых в действительности. Так, например, минералы, составляющие нашу планету или находимые в ней, представляют частные комбинации явлений, зависящие от законов, изучаемых науками первого отдела. Из этого видно, что науки первого отдела, или науки абстрактные, составляют основание и точку исхода соответствующих им наук второго отдела, или наук конкретных, и что, следовательно, они должны всегда предшествовать этим последним и руководить ими. Это гениальное разделение наук, которым положительная философия обязана Ог. Конту, проливает яркий свет на весь строй человеческого знания и крайне упрощает классификацию, так как является возможность подчинить всю массу конкретных наук небольшому числу наук абстрактных, расположенных соответственно натуральной градации естественных явлений и связанных таким образом, что они представляются частями одного целого.

Для лучшего объяснения изложенного разделения наук на абстрактные и конкретные сравним разделение это с подобным же разделением, принадлежащим Герб. Спенсеру, употребляющему термины «абстрактный», «конкретный» не в том значении, в котором принимает их положительная философия. Спенсер говорит, что «абстрактная» истина редко воспринимается как осуществленная в каком-либо из случаев, относительно которых утверждается, а потому он называет и науку абстрактною, когда ее истины не вполне исчерпываются действительностью, каковы, например, истины геометрии или так называемый закон инерции. Истины эти хотя и заключаются в данных опыта, но на самом деле не замечаются, потому что всегда более или менее полно парализуются. Итак, материал абстрактных наук, по понятию Спенсера, есть материал идеальный; в противоположность ему материал конкретных наук есть материал реальный. Цель конкретных наук состоит, полагает он, не в том, чтобы отделять и отдельно обобщать составные элементы явлений, а в том, чтобы выяснять каждое явление как продукт этих составных элементов. По этой причине он считает химию и биологию науками конкретными. Явления, изучаемые этими науками, в самом деле совершаются так, как то предполагают эти науки, (См.: Герб. Спенсер. Классификация наук. Пер. Н. Тиблена). Замечания Милля на приведенное здесь воззрение Спенсера подрывает это воззрение в самом корне, и так как оно не длинно, то я приведу его вполне:

«Значение, придаваемое Контом (словам «абстрактный» и «конкретный»), соответствует в высшей степени глубокому и жизненному разграничению. Значение же, придаваемое Спенсером, доступно радикальному возражению: оно классифицирует истины не на основании их предмета или их взаимных отношений, а на основании неважного различия в способе, каким мы признаем их. Какое дело, что закон инерции (рассматриваемый как точная истина) не составляет обобщения из наших непосредственных впечатлений, но представляет результат сопоставления движений, какие мы замечаем, с теми, какие бы мы замечали, если бы не было парализирующих причин? В том или другом случае мы одинаково уверены, что это есть точная истина: потому что каждый динамический закон выполняется совершенно даже тогда, когда, кажется, встречает противодействие. Можно предположить, что в физиологии, например, должно быть много истин, которые узнаются только подобным посредственным процессом: Спенсер едва ли оторвал бы их от целого науки и назвал бы абстрактными, а остальные — конкретными» (Милль. О. Конт и позитивизм, с. 34).

Устранив недоразумения, которые могли возникнуть у читателя, знакомого с воззрениями Спенсера по русскому переводу его брошюры, мы опять возвращаемся к классификации наук, основывающейся, как уже было сказано, на соотношении наук с натуральной градацией явлений и отделении конкретных наук от абстрактных, имеющих в позитивной классификации первенствующее или руководящее значение и вообще по самому смыслу разделения предшествующих наукам конкретным. Несомненно, что классификации одних абстрактных наук достаточно для внесения порядка и ясности в массу человеческих знаний; очевидно также и то, что классификация это не исключает, а напротив, пролагает путь классификации наук конкретных. Такая классификация, однако же, станет возможною только тогда, когда конкретные науки достигнут той законченной формы, в которой они действительно получат право считаться науками, т. е. когда и они, подобно наукам абстрактным, будут слагаться из (достоверных) законов изучаемых ими явлений и будут в силах предсказывать эти явления. Всякому знакомому с современным состоянием конкретных наук известно, конечно, как далеки науки от такой зрелой степени своего развития: Отчасти по недостаточности фактов, а больше еще потому, что даже и некоторые абстрактные науки не достигли еще того состояния, которое бы делало конкретные науки возможными, эти последние представляют пока одни материалы для науки, но науками назваться еще не могут. А потому понятно, что классификация их еще невозможна. Из этого не следует выводить, однако же, того заключения, что положительная философия остается без всякого влияния на конкретные науки. Напротив, она вносит свет свой и в их область и подготовляет классификацию, которой и они должны рано или поздно подлежать непременно. Пока такая подготовка возможна только в частных сферах, и мы представим ниже опыты внесения положительного элемента в конкретные науки, опыты в высшей степени интересные и замечательные. Вникнув в них, читатель в состоянии будет понять и оценить всю великость значения положительной философии для предстоящего пересоздания всей системы человеческого знания.

Чтобы классификация абстрактных наук была не шаткою, необходимо, — сказали мы, — согласить ее с натуральной градацией естественных явлений. Градация эта представляет ряд, начинающийся с простейших и всеобщих явлений математико-физических и оканчивающийся наиболее сложными и наименее общими явлениями жизненными, в промежутке же находится группа явлений, общность и сложность которых представляет средину этих двух крайностей. Таким образом, характеристическая черта этого ряда натуральной градации явлений заключается в том, что явления эти, если их рассматривать последовательно, представляют, начиная с простейших и подымаясь к более сложным, различные степени убывающей общности и возрастающей сложности. Точно такое же расположение возможно и для наук. Оно установит между ними точно такую же связь, какая существует и между явлениями. Связь эта дает возможность изучать науки в том именно порядке, в котором они расположены, и при переходе от одной науки к другой не оставлять позади себя законы, узнанные прежде, а напротив, пользоваться и ими, добавляя только к ним те новые законы, которые составляют принадлежность следующей по порядку классификации науки. Таким образом, каждая наука, если рассматривать ряд их в восходящем порядке, покоится на истинах науки предшествующей и сама в свою очередь служит основанием науке последующей.

Первая группа явлений есть группа математико-физическая. Ей соответствуют три абстрактные науки: математика, астрономия и физика. Как первое звено классификации, науки эти должны представлять три первые ступени убывающей общности и возрастающей сложности. Ясно поэтому, что математика представляет крайнюю науку ряда, так как тела немыслимы даже без свойств математических. За математикой должна следовать астрономия, потому что явления, ею изучаемые, зависят от законов предшествующего класса с прибавлением закона тяготения. Наконец, 3-й наукой должна быть поставлена физика, которая предполагает математику (так как все тела подлежат законам математическим), а также и астрономию (так как все тела подчинены закону тяготения), и присоединить к ним законы тяжести, теплоты, звука, света и электричества.

Вторая группа явлений изучается одною наукою — химиею. Законы этой науки, так же как и явления им соответствующие, вполне согласуются с общим требованием классификации, т. е. представляют возрастание сложности и убывание общности и, кроме того, зависят от всех предшествующих.

Две науки, наконец, имеют своим предметом явления третьей группы — жизненной, а именно: биология и социология. Биология изучает явления органической природы; социология — явления общественной жизни человечества. Оба эти рода явлений подчиняются своим особенным законам, но не зависят от них исключительно: они вполне подчиняются также законам всех предшествующих групп и составляют последние два звена ряда постепенно убывающей общности и возрастающей сложности. Явления социологические, как самые сложные, подчиняются также законам как органической, так и неорганической природы. Эти последние действуют на общество путем влияния на жизнь и путем определения физических условий, среди которых совершается развитие общества. Таким образом, абстрактные науки классифицируются следующим образом.

Математика, астрономия, физика, химия, биология и социология [3].

3 — Объясненная здесь связь наук показывает, что каждая высшая наука установляется на низшей как на своем основании и служит в свою очередь основанием для той, которая стоит еще выше. Можно сказать, следовательно, что низшие науки служат почвой для высших. В этом смысле и философия истории как составная часть социологии строится на почве всех, предшествующих социологии, наук. Из этого следует, что заглавие статьи моей, помещенной в 1-й книжке «От. Зап.» (Философия истории на научной почве), могло показаться непонятным только тем, которые или незнакомы с классификацией наук Конта, или игнорируют ее намеренно. Дилемму эту я считал себя вправе применить к редакции одного журнала, в одной из неподписанных статей которого заключалось глумление над будто бы непонятным заглавием упомянутой выше статьи. Я, действительно, не ошибся. Редакция упорно игнорирует Конта даже и тогда, когда пользуется его идеями, которые она выдает как бы за свои. В том нумере, который следовал за упомянутым выше, напечатано следующее: «Если серьезная разработка более сложных общественных вопросов должна опираться на более элементарные и простые вопросы, решаемые естествознанием, то каждая естественная наука имеет свою более элементарную, ей предшествующую и занимающуюся разработкой более простых явлений, на которую она и опирается. Если все знания составляют в этом смысле нечто целое, непрерывную цепь, то последней точкой опоры всему ряду постепенно усложняющихся наук должна служить наука, имеющая дело с самыми простыми и элементарными понятиями. Такую науку составляет математика». И после этого все-таки игнорируют Конта и не понимают связи между социологией и предшествующими ей науками! Странно.

Здесь я считаю уместным сказать несколько слов для объяснения одного мнения, высказанного в упомянутой статье моей о «Философии истории» и подвергшегося в том же журнале, о котором шла речь, ложному толкованию. Выступая с этим объяснением, я не имею в виду защищать себя от укора в промахе или незнании, так как не признаю, чтобы в мнении, о котором идет речь, заключалось то или другое; не имею я в виду обращаться с подобным укором и к моему критику и делать ему назидания, как он это делает мне. Если бы в настоящем случае кому-нибудь из нас удалось неопровержимо обнаружить другому его промахи и незнание, то самым уместным назиданием было бы, по моему мнению, то, которое еще недавно выслушивал работающий в том же журнале, что и мой критик, — г-н Антонович, по поводу своих промахов и многочисленных случаев обнаружения незнания в его переводе «Истории индуктивных наук Уэвелля». «Не промахи и незнание важны, — внушал критик г-ну Антоновичу, — промахов не делает только тот, кто ничего не делает; незнание исправляется изучением, опасна потеря способности к усовершенствованию, утрата сознания о том, что знаешь и чего не знаешь, мешающая человеку овладеть техникой своего дела и из крикливого, заносчивого и плохого ученика сделаться мастером». Итак, я не хочу заниматься личными перекорами и загромождать целые страницы журнала крикливою полемикою; от крикливости до заносчивости один шаг — моему критику это известно конечно, — а заносчивость и Бог весть куда занесет: опять пойдет история «о лукошке», о «бутерброде» и тому подобная дребедень, а уж все это куда как мало
интересно и как мало полезно читателям. Я хочу поэтому, с своей стороны, сделать все от меня зависящее для того, чтобы несогласие мое со взглядом моего критика было чуждо того недостойного серьезной литературы поползновения «отделать» своего противника, которое так заметно чуть не в каждой строчке статьи, по поводу которой я желаю теперь представить объяснение. Из объяснения этого я устраню личный элемент и тесно ограничу его (т. е. объяснение) вопросом: имеет или не имеет современная экзегетика влияние на будущее цивилизации? Я утверждал, что имеет. Критик мой, желая опровергнуть мое мнение, начинает с того, что перетолковывает его по-своему и притом как-то странно. Он говорит, что то место моей статьи, в котором говорится о значении экзегетики, наверно огорошит тех, «которые для разрешения вопросов о будущности цивилизации занимаются политической экономией, естествознанием, физиологией или философией», и потом утверждает, будто из статьи моей следует, что подобные занятия — ерунда, так как все капитальные вопросы будущего цивилизации зависят от экзегетики. Не знаю, что могут думать люди, занимающиеся «разрешением вопросов о будущности цивилизации» и обращающиеся за этим решением к какой-то выделенной из естествознания физиологии; но знаю только наверно, что сам я никогда не занимался разрешением вопросов о будущности цивилизации, а указывал только на явление, имеющее влияние на ту будущность, что, надеюсь, далеко не одно и то же. Я также никогда не говорил, что все вопросы будущего цивилизации зависят не от чего другого, как от экзегетики и, наконец, никогда не предполагал, чтобы из статьи, посвященной уяснению зависимости прогресса от развития умственной деятельности, т. е. от успехов всей совокупности знаний, следовало, будто все ерунда кроме экзегетики. Впрочем, об искажении моих мыслей и приплетении к ним разных нелепостей не стоит и говорить, так как неспокойный до неприличия тон статьи, по поводу которой я теперь пишу, так явно обнаруживает ненормальное состояние писавшего, что этим объясняется все. Возвратимся к поставленному выше вопросу. Очевидно, что если прогресс зависит от всей совокупности знаний, то он зависит также и от экзегетики как науки, т. е. от экзегетики Штраусов и Бауров, а не от семинарской, как думает мой критик. Если же я сказал о Штраусе и Бауре особо, то сделал это потому, что знал, как много у нас охотников смешивать их с грязью и как мало «изучающих их по косточкам». Итак, ни одна отрасль знания не принесена у меня в жертву экзегетике и значение ее, следовательно, нисколько не преувеличено. Критик мой не довольствуется, впрочем, опровержением им самим же выдуманного исключительного значения экзегетики; он усиливается еще доказать, что экзегетика не имеет ровно никакого значения. Такое мнение я имею основание считать односторонним по следующим соображениям.

Всякому, усвоившему себе понятие о связи и отношении наук между собою ясно, что социология как наука, опирающаяся на все предшествующие ей науки иерархического ряда, неизбежно пользуется этими науками для своих целей. Очевидно, что экзегетика как отдел социологии пользуется также этим преимуществом. Таким образом, значительная часть вопросов, ею рассматриваемых, может быть распределена между иерархически низшими науками и разрешена ими. Пример, избранный моим критиком, относится к астрономии. Можно подобрать примеры из физики, химии, биологии — доказательство показалось бы еще богаче — и затем, остановясь произвольно, уверять, что экзегетике ничего не осталось делать, что значение ее низводится, следовательно, до нуля. Но в том-то и дело, что вопрос еще не исчерпывается таким произвольным приемом. У социологии есть своя собственная область, свои собственные законы, и игнорировать их нельзя. Экзегетика же находится в такой тесной связи с социологией, что эта последняя без нее неполна, отрицание ее ведет прямо к непониманию истории, к неполноте и несостоятельности самого миросозерцания. А из этого видно, я думаю, влияет или не влияет экзегетика на будущее цивилизации. Но это еще не все. Очень важно то, что практически экзегетика очень часто предупреждает такую степень научного образования, которая дает возможность людям общеобразованным относиться к вопросам экзегетики самостоятельно. Дело в том, что прием экзегетики в высшей степени педагогичен. Она всегда начинает с известного и может затем обойтись одним здравым смыслом слушателей. Кто не жил жизнью исключительно кабинетной, тому это особенно хорошо известно. Что экзегетика освобождает от остатков средневекового режима нередко в таких семействах и общинах, где плохо известна еще система Коперника, это факт бесспорный и легко объяснимый. Кто бывал, например, в Италии и видел там не одни картины и статуи, тот знает, конечно, какое значение для этой страны имеют изыскания современной экзегетики. Да и не в одной Италии дело идет в этом направлении.

Итак, если мы видим теперь деятельную работу экзегетики, то мы имеем основания утверждать, что работа эта будет небесплодна и для будущего; если для нас понятна связь экзегетики с социологией, а этим путем и со всем строем положительного знания, отдельные части которого, как мы видели, связаны между собою тесно, то мы, я полагаю, нисколько не преувеличили значение экзегетики, сказав, что она влияет на будущее цивилизации. Выражаясь языком положительной философии, для будущего цивилизации важно все то, что помогает переходу от низших фазисов развития к высшим и способствует установлению в умах позитивного миросозерцания. Но довольно; свойство предмета, о котором я говорю, к сожалению, таково, что поневоле приходится не досказывать своей мысли. Сказанного, однако же, достаточно, я думаю, для того, чтобы читатель мог видеть те основания, которыми я руководился при моей оценке значения экзегетики. Такую же надежду можно бы, пожалуй, высказать и по отношению к моему критику, но я этого не делаю, и всего более потому, что по общему духу и смыслу его статьи, так же и по другим причинам, говорить о которых здесь было бы неуместно, имею основание думать, что суть дела для него вовсе не в экзегетике… Осмелюсь обратить внимание его только на то, что статья его слишком уж развязно и беззастенчиво пренебрегает чертой, отделяющей оспаривание чужого мнения от инсинуации. Нельзя не пожелать, чтобы это обстоятельство было принято во внимание, если г-н фельетонист вздумает продолжать полемику.

Что такое положительная философия

Философское значение этого ряда будет понятно только тогда, когда читатель, обозревая его, отрешится от того понятия, которое мы обыкновенно связываем с названиями входящих в него наук. Не следует забывать, что это ряд наук не конкретных, т. е. таких, какие мы под этими названиями встречаем в учебниках и курсах, но абстрактных, т. е. не наук собственно, а философий наук. Ошибется тот, кто под астрономией, например, будет разуметь науку о расстояниях, объемах, скорости, температуре, физическом строении и т. д. солнца, земли и других тел, движущихся в беспредельном пространстве. Наука, изучающая эти явления, есть астрономия конкретная; абстрактная же астрономия есть теория тяготения, не имеющая в виду никакой конкретной системы, но одинаково объясняющая все явления, какие только возможны в беспредельном пространстве, независимо от той или другой группы небесных тел. Но абстрактная наука не ограничивается одною философиею изучаемой группы явлений; она, кроме того, заключает еще и исследование метода, посредством которого получаются результаты, излагаемые в философии науки соответствующей группы. Таким образом, каждая абстрактная наука есть полная и всесторонняя философия науки: совокупность же этих философий и составляет систему положительной философии.

Это последнее заключение дает нам возможность сформулировать определение положительной философии вполне и окончательно: положительная философия есть миросозерцание, слагающееся из методического строя философий наук, охватывающих всю совокупность положительного знания.

Представленный мною общий абрис положительной философии был необходим для понимания тех частных вопросов, о которых я намерен говорить ниже. Представляя абрис этот читателям, я с намерением ограничивался одними только общими чертами целого и главнейших частей позитивной системы. Поступая так, я имел в виду сделать первоначальное общее представление системы сколько возможно простейшим и общедоступнейшим. Теперь, когда читателем усвоено уже это представление, я приступлю к обзору главнейших вопросов, разрабатывавшихся позитивной литературой последнего времени.

Всего прежде мы остановимся на уяснении определения положительной философии. Уяснение это необходимо потому, что глава английских позитивистов Ст. Милль отвергает приведенное нами, принадлежащее французским позитивистам, определение и выставляет свое, существенно отличающееся от того, с которым мы познакомили читателей. Аргументы Милля встретили серьезное опровержение со стороны Литтре. Доводы его, как мы полагаем, укрепили то воззрение, которое он отстаивает, и знакомство с ними, следовательно, не бесполезно. Но прежде следует выслушать его противника.

Отвергая такой существенный пункт доктрины, как ее определение, Ст. Милль с глубоким уважением относится к Ог. Конту как ее творцу. Мы пользуемся настоящим случаем для ознакомления читателей со взглядом Ст. Милля на общее значение Ог. Конта и его учение по той причине, что приведение одних только опровержений Милля дало бы совершенно ложное понятие об отношениях Милля с положительной философией.

«Имя Конта, — говорит Милль, — более, чем всякое другое, отождествилось «положительным» видом мышления. Он первый взялся вполне систематизировать его и дать ему научное приложение ко всем предметам человеческого знания. При этом он обнаружил такое количество и качество умственных сил, достиг такого громадного успеха, которые не только доставили ему, но и упрочили за ним высокое уважение мыслителей, радикально и упорно расходившихся с ним относительно почти всех позднейших его воззрений и касательно многих прежних его мнений. Можно бы смотреть как на проступок, что эти мыслители старались в первое время останавливать внимание на том, что казалось им ошибочным в великом творении Конта. До тех пор, пока оно не заняло еще принадлежавшего ему места в мире мысли, до тех пор главная задача состояла не в том, чтобы критиковать его, а в том, чтоб, как можно скорее, распространять его. Обстоятельство, что люди, неспособные понять всю важность этого труда, были ознакомлены прежде всего с его слабыми сторонами, могло бы только отдалить время надлежащей его оценки, а между тем ни мало не было необходимо для отвращения какого-либо серьезного неудобства. Пока писатель имеет немного читателей, пока круг его влияния ограничивается самостоятельными мыслями, до тех пор единственная вещь, которая должна нас интересовать в нем, это то, что в некоторых вещах он сведущ менее нас, — об этом нет надобности упоминать до того времени, когда его ошибки начнут угрожать опасностью. Видное место, какое занимает Конт в ряду европейских мыслителей, и возрастающее влияние его капитального произведения — все это заставляет в наше время более, чем прежде, ожидать труда, который выставил бы на вид и подтвердил прочные положения его философии. Но это же самое обстоятельство делает своевременным и опровержение его ошибок» (Ст. Милль. Ог. Конт и позитивизм, с. 5).

Руководствуясь таким взглядом, рассматривает Ст. Милль учение Ог. Конта в сочинении, из которого мы взяли только что приведенную цитату. Если бы мы стали теперь следить шаг за шагом за ходом критики Милля, то нам пришлось бы отметить несколько пунктов разногласия Милля с воззрениями, принятыми французскими позитивистами; но, не имея в виду останавливаться на подробностях, которые могут интересовать читателя только в том случае, когда он станет знакомиться с позитивизмом по обширным трактатам о нем или по источникам, мы ограничимся, как и сказали уже, только рассмотрением одного пункта спора, а именно, разногласия в определении положительной философии.

«Истинное значение философии, — говорит Милль, — мы принимаем в том смысле, как принимали его в древности, т. е. в смысле научного знания о человеке как о существе разумном, нравственном и социальном. Так как умственные способности человека заключают в себе и его познавательную способность, то наука о человеке обнимает собою и все то, что он может знать, — насколько это касается способа познавания; другими словами, она вмещает в себе целое учение об условиях человеческого знания» (там же, с. 50).

Приступая к возражению на это воззрение, Литтре говорит, что, хотя Милль и понимает под наукой о человеке такую науку, «которая обнимает собою все то, что человек может знать», и таким образом установляет принцип, из которого можно вывести все положительные науки и даже, может быть, и их классификацию; но что тем не менее миллевское определение положительной философии все-таки ложно, так как оно во главе философии ставит науку о человеке, т. е. такую науку, которая стоит, естественным образом, в подчиненном положении относительно других наук иерархического ряда, а потому, придерживаясь определения Милля, нельзя избежать путаницы, отнимающей у этого определения всякое значение.

Чтобы возражение Литтре стало нам совершенно ясным, припомним то разделение наук на абстрактные и конкретные, которое сам Милль, как уже мы знаем, считает столь жизненным и глубоким. В самом деле, без этого разделения положительная философия немыслима даже, так как не будь этого разделения, не было бы никакой возможности выйти из лабиринта спутанных между собою абстрактных и конкретных наук и пришлось бы прибегать к какому-нибудь бесполезно-многосложному и произвольному порядку наук, образцом которого может служить, например, попытка автора «Общего изложения человеческих знаний». Положительная философия, как нам известно уже, слагается исключительно из наук абстрактных, обнимающих всю совокупность естественных явлений, начиная со свойств математических и кончая свойствами жизненными. Таким образом, изучение человека становится частью общего изучения мира, и в этом последнем изучении получает свое определенное место; а из этого следует, что наука о человеке не только не может быть поставлена во главе всей совокупности человеческих знаний, но даже, как наука частная, следовательно — конкретная, не может в качестве отдельной и самостоятельной науки быть включенной в иерархический строй абстрактных наук, а составляет не более как отдел (département) биологии.

Этот взгляд на науку о человеке имеет не столько важности для ней самой, сколько для той философии, которая держится этого взгляда и характеристической чертой которой является таким образом подчинение субъективного объективному, в противоположность тем философским системам, которые держатся обратного воззрения на отношения между этими двумя элементами. «Сопоставляя две эти точки зрения, — говорит Литтре, — можно бы поднять вопрос: которая из них должна быть признана истинною, и попытаться разрешить вопрос этот путем логики. Я не сомневаюсь, что основательно проведенный этим путем вопрос разрешится в пользу точки зрения объективной. Но я предпочитаю опытное доказательство, всегда более обязательное, чем доказательство отвлеченное. Опытное доказательство заключается в том, что психология или физиология мозговой деятельности есть только частный случай общей физиологии этой деятельности, которая в свою очередь находится в зависимости от биологических и химических условий существования материи. Таким образом, субъективный принцип не может не быть подчиненным принципу объективному, и вопрос решается окончательно одною только позитивною иерархиею; до такой степени верно, что методу принадлежит первенство во всех высших вопросах». Литтре говорит далее, что обыкновенное возражение против приведенного воззрения заключается в том, что различие между субъективным и объективным принципом призрачно, что, собственно говоря, все субъективно, так как знание объекта неизбежно принадлежит субъекту. Не оспаривая этого последнего замечания, Литтре обращает внимание всего прежде на неверность постановки вопроса. Вопрос, по его мнению, заключается в том, каково должно быть отношение между знаниями субъекта как об объекте, так и о себе самом, так как между знаниями этими должно существовать непременно то или другое отношение. Ответ здесь ясен: субъект зависит от объекта, жизненные (биологические) условия зависят от химических и физических свойств материи, умственная же деятельность находится в зависимости от биологических условий. Обратный порядок невозможен, потому что он неестествен.

В заключение Литтре обращает внимание на то, что человек есть частное явление в пространстве, так как он обитает только на одной планете; он представляет такое же частное явление и во времени, так как происхождение его далеко несовременно происхождению земли; он есть частное явление и по своей субстанции, так как тело состоит лишь из весьма немногих простых тел, входящих в состав земного шара; наконец, он есть частное явление и в развитии жизни на земле. Крайне ошибочно поэтому то миросозерцание, которое, взяв за точку исхода явление столь частное, думает достичь верного понимания всей совокупности естественных явлений.

Из всего этого следует, что определение положительной философии, выставленное Миллем, не выдерживает критики и не в состоянии заменить то, которое поддерживается французскими позитивистами и которое было приведено нами выше.

Этика позитивизма

Соображения, приведшие нас к этому заключению, были еще полезны нам и в другом отношении: они выяснили вопрос о зависимости науки о человеке от общего изучения действительности и показали, что наука о человеке составляет в общем строе положительного знания не более, как конкретный отдел биологии. Такое подчиненное положение, нисколько не умаляя ее значения, важно для этой науки в том отношении, что будучи верно поставленной по отношению к другим наукам иерархического ряда, она в состоянии развиваться на основании их положительных данных, и в свою очередь быть им полезною своими изысканиями, строго держащимися в определенных границах и не захватывающими, как это беспрестанно бывает при ложной классификации, чужие области. Одной из важнейших отраслей науки о человеке, понимаемой таким образом, есть изучение законов морали, которые, как видно из постановки вопроса, должны быть выведены для частной морали из биологических данных, а для общей из социологических и требуют совершенно новых изысканий, едва еще тронутых физиологами и социологами. Новая теория морали, которая выведется таким путем, составит, вместе с таким же образом построенными психологией и эстетикой, важный отдел положительной философии, который Литтре называет «субъективной теорией человечества». Работы в этом направлении, представляемые новейшей позитивной литературой, имеют пока характер подготовительный; но важно уже то, что разрешение этих важных вопросов стоит на верной дороге. Дальнейшая их разработка зависит от успеха положительных наук, обусловливающего и вообще и в частности успехи позитивизма.

«Вопросы морали, — говорит Литтре, — мы, не колеблясь, включаем в область наук положительных. Для разрешения этих вопросов следует всего прежде установить факты и проверить их наблюдением, затем указать, опираясь все на то же наблюдение, существующую между ними связь. Всякое рассуждение, пытающееся вывести их a priori из какой-нибудь отвлеченной аксиомы, химерично… Наблюдение над явлениями нравственного мира, изучение взаимных отношений между ними, постепенное обобщение и непрестанная проверка этих отношений — вот элементы, служащие основанием научного взгляда на природу человека. Метод, разрешающий вопросы мира материального и промышленного, есть единственный, который может разрешить и который рано или поздно разрешит основные задачи, относящиеся к организации общества» (Préface d’un disciple, XXXIV).

Глядя на вопросы морали с этой точки зрения, позитивисты делают опыты выяснения сложных и трудных вопросов этой области явлений посредством общего всем наукам положительного метода. К числу работ в этом направлении, появившихся за два последние года, относятся статьи: Литтре «О методе в психологии» (Rev. № 1 et 2, 1867); Баньо «Что такое свобода?» (id. № 1, 1868); Де-Блиньерз «Изучение позитивной морали» (id. № 2, 1868) и сочинения: Бурде «De la morale dans la philosophie positive» и Гренье «Etudes médico-psychologiques du libre arbitre humain». Наконец, читатель найдет много прекрасных мыслей и светлых взглядов на этот вопрос у Андре-Нюи в его брошюре «Le positivisme pour tous» и в книгах Буассе — «Le catéchisme du X IX siècle» и Сиербуа — «La morale fouillée dans ses fondements».

Мы видели уже, в какой степени полемика с Миллем выяснила вопрос об определении положительной философии и о связи науки о человеке с общим строем положительного знания. Подобную же услугу принесла полемика Литтре со Спенсером для классификации наук. Мы не станем теперь излагать хода этой полемики, так как для этого нам пришлось бы сделать очерк классификации наук, предложенной Спенсером; классификация же эта, основанная на собственно Спенсеру принадлежащем различении абстрактного от конкретного, отвергается несостоятельностью воззрения Спенсера, доказательства на что приведены выше. Читатели, интересующиеся этим вопросом, могут ближе ознакомиться с ним по сочинениям, трактующим о нем более или менее подробно. Мы же приведем теперь только одни результаты, выработанные этой полемикой, для чего и воспользуемся известным сочинением Литтре о философии Конта (A. Comte et la philosophie positive. Il part., ch. VI).

Чтобы линейный ряд наук удовлетворял тем философским требованиям, которые можно ему предъявить, необходимо, чтобы науки были в нем расположены в таком порядке, который дозволял бы всякой последующей науке основываться на науке предыдущей. Мы уже знаем, что ряд наук, из которых слагается положительная философия, представляет классификацию, вполне удовлетворяющую только что упомянутому требованию. Причина такой удовлетворительности позитивной классификации заключается в том, что классификация эта построена согласно с объективными, а не субъективными требованиями. Таким образом, еще раз подтверждается то воззрение, основы которого рассматривались нами на предшествовавших страницах. В самом деле, хотя познавание объекта субъектом обосновано на интеллектуальных условиях, но в свою очередь объект познается таким, каким он есть. Но объект, как мы видели уже при обозрении групп естественной градации явлений, иерархизован независимо от воли субъекта; из этого следует, что познавание его субъектом должно непременно сообразоваться с этой иерархизацией. Субъект не может ничего угадывать; пытаясь угадывать, он неизбежно путается в своих загадках. Присущие ему логические условия не могут открыть ему свойств вещей: знание этих свойств приобретается извне. Таким образом, всякая удовлетворительная, в философском и научном отношениях, классификация не изобретается a priori, а дается a posteriori. И позитивная классификация также не есть плод творчества, а открытие, имеющее основанием своим опыт, которым она и проверяется.

Историческое развитие наук

Перейдем теперь к вопросу об историческом развитии наук.

Сообразность этого развития с позитивной классификацией долго казалась несколько смутной и давала повод к ложным выводам, каковы, например, выводы Спенсера. Чтобы устранить это неудобство, Литтре старался установить различие между развитием науки и ее установлением. Под развитием наук, по его мнению, следует понимать тот прогрессивный путь, по которому они восходят к истинам все высшего и высшего порядка. Это прогрессивное развитие совершается при помощи взаимной зависимости между науками (interdépendance Спенсера) и не имеет ничего общего с установлением науки (constitution). Установление науки может считаться совершившимся тогда, когда наука в состоянии удовлетворить двум условиям: 1) когда она признала какое-нибудь основное свойство материи и 2) когда на этом свойстве она установила абстрактное учение, способное к развитию. В математике, вследствие крайней простоты тех основных свойств материи, на которых строится эта наука, установление сливается с развитием; во всех же остальных науках различие установления от развития очевидно. Физика установляется тогда, когда она признает тяжесть, теплоту, электричество и пр. теми основными свойствами, на которых она строит свою абстрактную теорию. Химия установляется, когда она открывает законы сродства. Биология, когда она признает специально свойственную тканям жизненность. Социология, наконец, когда она может в основание свое взять законы развития социального тела.

Таким образом, можно сказать, что всякая высшая наука установляется тогда, когда она может взять своим предметом, так сказать, остаток (résidu), как бы выделяемый наукой низшей. Остаток этот есть нечто необъяснимое абстрактной теорией той науки, от которой получает его следующая высшая наука и строит на его изучении свою теорию. Так, например, остатком физики должно считаться частичное сродство. Так как сродство это не может быть объяснено физической теорией, то и возникает новая наука — химия и т. д. Таким образом, установление наук приводится в полное согласие с порядком, в котором они располагаются в позитивной классификации, т. е. с порядком объективным. Развитие же наук, опирающееся, как мы сказали уже, на их взаимную зависимость, на ту взаимную помощь, которую они представляют одна другой, развитие отвечает субъективным условиям познавания, подчиняющимся, как было объяснено выше, условиям объективным.

Так как найдутся, конечно, читатели, которым нелегко будет установить верный взгляд на степень важности рассматриваемых нами вопросов, то я считаю полезным привести мнение Спенсера, которое, вероятно, покажется и читателям столь же убедительным, как оно кажется мне. Спенсер говорит, что часто предметы с таким абстрактным характером, как генезис и классификация наук, пренебрегаются, как не имеющие практической важности. «Но значение истин, — говорит он, — часто бывает соразмерно широте их общности. Как бы они ни казались далекими от практического применения, высочайшие обобщения бывают нередко наиболее могущественными в своих действиях, в силу влияния на те подчиненные обобщения, которые управляют практикой. То же должно быть и здесь. Правильная теория исторического развития наук (и, очевидно, и классификации их), когда бы она ни была установлена, должна иметь громадное влияние на воспитание, а чрез воспитание и на цивилизацию» (Генезис науки. Опыты, т. 1, с. 366).

Что такое геология?

Говоря о полемике между Миллем и Литтре по поводу определения положительной философии, мы коснулись уже области конкретных наук и дали читателю общее понятие о связи, существующей между этою областью и науками абстрактными. Теперь, когда все главные вопросы, касающиеся этих последних и служившие предметом разработки для новейшей позитивной литературы, уже нами рассмотрены, мы перейдем к последнему отделу нашей статьи и представим тот образец анализа в области конкретных наук, о котором упоминали и который нам даст понятие о значении влияния положительной философии и на эту область. Труд, о котором мы говорим, принадлежит г. Вырубову и помещен им в 1-й книжке «Обозрения». Он носит заглавие: «Что такое геология?» (Qu’est ce que la géologie?). Что такое геология? Вопрос кажется столь простым и обыкновенным, что непонятно даже, что нового надеется сказать автор в своем этюде. Простота и обыкновенность этого вопроса очень обманчивы, однако же и читатели увидят, ознакомясь с этюдом по тому краткому извлечению, которое мы намерены им представить, что г. Вырубову удалось сказать весьма много нового, так много даже, что, по нашему убеждению, он имел полное право сказать в заключение своей статьи, что существует немало даже геологов-специалистов, не знающих, что такое геология, и не задававшихся даже этим вопросом.

Чтобы обозначить пределы, в которых заключается область геологии, и иметь определенное понятие о вопросах, заключающихся в этой области, необходим всего прежде анализ общепринятого определения этой науки. Анализу этому предстоит решить годность или негодность старого определения и быть в последнем случае путеводною нитью для нового, более научного и более философского. Под геологией разумеют обыкновенно науку, изучающую земной шар как в том состоянии, в котором он находится в настоящее время, так и в тех, которые соответствовали минувшим периодам его образования [4]. Одно это определение дает уже понятие о сложности задачи геологии. Земная кора состоит из предметов весьма разнообразных, и это разнообразие в свою очередь зависело от условий тоже очень разнообразных. С первого же взгляда на землю как на предмет изучения геологии представляются три большие группы аналогичных явлений, на которые естественно распадается этот предмет:

1) группа органических остатков, находимых в земной коре, 2) группа минеральных продуктов и 3) группа явлений, обусловливаемых физическими свойствами земли, воды и атмосферы. Этим трем группам соответствуют три науки: 1) палеонтология, 2) геогнозия и 3) физическая география. Нам предстоит рассмотреть каждую из этих наук отдельно.

Палеонтология, по самому предмету своего изучения, может быть разделена на две части. К первой относятся остатки растений, ко второй — остатки животных. Хотя растения и животные эти в настоящее время и не существуют, тем не менее они составляют цепь развития, не обрывающуюся там, где обыкновенно назначается предел области палеонтологии, а, напротив, продолжающуюся далее и составляющую в настоящее время предмет двух наук: ботаники и зоологии. Из этого видно, что первая часть палеонтологии ничем существенно не отличается от ботаники, а вторая — от зоологии. Ботаника же и зоология суть, очевидно, конкретные науки, подчиненные законам биологии и составляющие ее конкретный отдел. Таким образом, мы нашли ту абстрактную науку, с которой мы должны связать палеонтологию в том случае, если мы будем рассматривать ее как отдельную конкретную науку.
Геогнозия изучает минералы и горные породы, входящие в состав земной коры. Сообразно с этим, она и делится обыкновенно на минералогию и собственно геогнозию. Не говоря уже о том, что разделение это произвольно, мы обратим внимание только на то, что точно так же, как зоология и ботаника возможны как науки только в подчинении их биологии, точно так же геогнозия не может существовать независимо от химии. Так как об отношении минералогии к химии было уже говорено прежде, то, я полагаю, читателю ясно без дальнейших объяснений, что геогнозия есть наука, составляющая конкретный отдел химии.
Физическая география изучает форму земли как небесного тела, явления приливов и отливов, явления атмосферические и многие другие менее важные, совершающиеся на суше и море. Если мы остановимся только на первых трех разрядах явлений, то заметим, что явления приливов и отливов, находясь в зависимости от закона тяготения, относятся к конкретной астрономии, к которой также следует отнести и все то, что касается изучения формы земли как небесного тела. Что же касается метеорологии, то явления ее, представляя частные случаи деятельности законов физики (снег, дождь и пр.) и астрономии (ветры, падающие звезды и пр.), должны быть отнесены частью к конкретной физике, частью к конкретной астрономии.

В анализе этом всего прежде поражает нас то, что, если геология есть наука самостоятельная, то она не может состоять из частей, столь различных по своему основному характеру, каковы, как мы видели, составные части геологии. Каким образом установим мы науку, не лишенную единства и однородности, если в распоряжении нашем находятся отрывки различных наук: отрывок конкретной биологии, отрывок конкретной химии, конкретной астрономии, конкретной физики. Если бы возможно было слить все разнохарактерные отрывки в одну науку, то из этого следовало бы заключить, что позитивная классификация не имеет прочного основания и что в теории установления наук лежит коренная ошибка.

Как же выйти из этого затруднения?

Выходов тут два: можно или отрицать геологию как науку, и тогда нет необходимости настаивать на единстве и связи ее частей, или можно возвести геологию на степень науки, и тогда следует исследовать ее связь с основным принципом положительной философии и дать ей определенное место в позитивной классификации. Оба эти решения вопроса одинаково верны и выбор того или другого зависит от точки зрения на предмет. Первое решение легче и проще второго; зато второе более сообразно с духом положительной философии, более соответствует ее целям и дает такие результаты, которые, гармонируя с общим строем позитивной системы, делают для нас еще яснее и очевиднее ее высокие философские и научные достоинства. Итак, займемся решением этого второго вопроса.

Если геология есть наука конкретная — в чем для читателя, думаю, не существует сомнения, — то с какой же из абстрактных наук следует связать ее? Разнохарактерность ее делает вопрос этот нелегкими для разрешения его нам следует руководствоваться той объективной точкой зрения, которой постоянно держится положительная философия. А с этой точки зрения, предмет геологии представляется совершенно иным, чем с точки зрения субъективной: для человека земля есть мир в тесном смысле слова, мир разнообразный, разнохарактерный, представляющий бесконечное поле для изучения почти по всем отраслям наук; но этот же мир, взятый как часть мира более обширного, как часть познаваемой действительности, есть единица, индивид, отличающийся от прочих единиц и индивидов, наполняющих пространство, некоторыми частными свойствами.

Земля — планета. Это показывает уже, что существует целая группа небесных тел, отличающихся от прочих известными, определенными свойствами, которые присущи также и земле. Пользуясь термином, очень часто употребляемым в конкретных науках, мы можем сказать, что планеты составляют род, к которому должна быть отнесена земля как индивид. Но самая идея индивида предполагает уже существование некоторых особенных свойств более частных, чем свойства, одинаково принадлежащие всему роду. Остается только определить свойства эти изучением данного индивида. Очевидно, однако же, что, каковы бы ни были эти характеристические черты индивида, как бы они ни были сложны и разнообразны, изучение их, однако же, получит характер однородности и единства, по той причине, что все эти частности будут связываться с основными родовыми свойствами, которые и определяют общее значение и характер той конкретной науки, которая сложится из общей совокупности результатов изучения как родовых, так и индивидуальных свойств изучаемого предмета, т. е. земли. Общее значение и характер геологии, следовательно, определяется тою точкою зрения, с которой мы рассматриваем землю как планету, как индивид небесного пространства. Излишне добавлять после этого, что геология, с этой точки зрения, есть конкретная астрономия [5].

«Мы нашли верное определение геологии, утверждая, что наука эта есть конкретная астрономия; вместе с тем мы можем указать ей определенное место в единственной удовлетворительной классификации наук. Нам остается теперь показать тем, которые презирают философию, что рассуждения, приведшие нас к такому заключению, не могут считаться пустыми диалектическими тонкостями, и что самое заключение одинаково важно для мыслителя и ученого».

«Первое следствие зависимости, в которой находится геология по отношению к астрономии, касается различия, установляющегося естественным образом между разными частями геологии, сообразно степени важности каждой из них. Вопрос о соотношении между частями геологии служил, как известно, поводом к многочисленным спорам, в которых принимали участие замечательнейшие ученые нашего времени. Одни утверждали, что важна только одна минералогия; другие — имевшие успех в последние годы — давали первое место палеонтологии. Никто не станет спорить, что это решение играло важную роль в судьбах геологии; неорганический мир был оставлен, и все внимание, все силы были устремлены на изучение ископаемых остатков. Это узкое и исключительное направление принесло несомненную пользу; обширное поле было разработано, и многие тайны были объяснены; но направление это не может удовлетворить разума, потому что исходит из ложного взгляда на вопрос, подлежащий разрешению. Делая из палеонтологии нечто почти равнозначущее геологии, ученые становились на точку зрения слишком практическую. Каковы свойства, особенно необходимые для различения разных земных напластований между собою и для классификации этих напластований сообразно со степенью их относительной древности? Вот вопрос, которым задавались и на который весьма основательно отвечали возведением палеонтологических указаний на первую степень важности. Но распознаванием напластований не ограничивается еще геология, так же как распознаванием растений не ограничивается ботаника. Распознавание напластований есть только приложение палеонтологии, приложение весьма полезное, конечно, для изучения земли, но не составляющее независимой науки. Преувеличить, таким образом, значение одной части геологии в ущерб остальным не значит ли низвести ее на степень искусства, основывающегося на науке — палеонтологии. Следствия этого заблуждения, весьма распространенного в наше время, столь же вредны для геологии, сколь полезны для зоологии. Геологами привыкли себя считать те, которым удалось описать несколько новых ископаемых раковин, и вошло в обычай придавать важность таким фактам, которые не имеют никакого значения для геологии и пропускать без внимания такие, которые следовало бы поставить на первом плане».

«Сообразуясь с тем понятием, которое мы составили о геологии, мы должны дать в ней первое место всему тому, что характеризует землю как планету. Всего прежде должны мы, следовательно, изучить ее форму, движение, положение по отношению к другим небесным телам, влияние, которое она от них претерпевает, и т. д., вообще говоря, астрономические ее свойства; затем, ее атмосферу, моря, температуру, вообще свойства физические; далее ее плотность, а следовательно, химический состав и форму различных частей ее коры, вообще свойства минералогические; в заключение же мы должны поставить животных, ее населявших, и расположить их по степени их сравнительной древности — отдел палеонтологический. Эта
иерархизация предметов, входящих в область геологии, есть единственная рациональная, единственная, удовлетворяющая всем требованиям, которые можно предъявить естественной классификации. Она не только дает первое место астрономическим условиям, без которых геологические изыскания невозможны, но она располагает и другие ее части сообразно со степенью убывающей общности и возрастающей сложности, присущей каждой из них. Ряд, получаемый таким образом, тождествен, как мы видим, с рядом абстрактных наук, составляющих одно из величайших открытий великого основателя положительной философии. Таким образом, также получается еще способ для проверки этого абстрактного ряда, так как, если установленный выше ряд верен, то верен и он» (Qu’est се que la géologie? р. 48 et 49).

Читатель спросит, может быть, отчего же опущена геогения, без которой не полна геология, с какой бы точки зрения мы на нее ни смотрели. Она не полна — это верно, но полнота, доставляемая ею, есть полнота мнимая. Геогения — как ни величественна ее теория — есть чистая гипотеза, удовлетворяющая потребности ума, но не имеющая научного характера и потому и не включаемая в состав положительной науки — геологии. Впрочем, если бы для какой-нибудь гипотезы о происхождении земли как для такой, которой не противоречит ни один из известных фактов, и можно бы сделать исключение, то, очевидно, что гипотеза эта вполне согласовалась бы в таком случае с характером геологии как конкретной астрономии, так как все факты, на которых строится теория происхождения земли, относятся к области этой абстрактной науки.

Приведенный нами взгляд на значение геогении, хотя случай этот имеет совершенно частное значение, дает уже нам понятие о взгляде современных позитивистов на гипотезы. Всем, знакомым с учением Конта, известно, что у него взгляд на гипотезы был весьма не выдержан, а потому, вероятно, небезынтересно будет узнать, как выработан этот взгляд у новейших последователей положительной философии. Представителем их и в этом случае мы опять выбираем г. Вырубова, в статье которого «L’hypothèse de l’éther en optique» (Revue, № 5, 1868) мы находим определенный ответ на занимающий нас теперь вопрос. Он говорит, что страсть к гипотезам поддерживается желанием непременно объяснить все, все считать познаваемым и, без достаточной критики, дозволять воображению перегонять точные научные положения. Но такой порядок вещей, очевидно, противоречит основным положениям позитивной философии. Пробелы в науке никогда не могут быть пополнены вымыслами, а потому гипотезы, кто бы их ни создал и кто бы их ни поддерживал, не могут взойти в систему наук в качестве чисто научных положений. Если же в некоторых случаях положительная философия и не отвергает гипотез, то она делает это только ввиду слишком настоятельной необходимости связи и объединения некоторых отделов знания; но, во всяком случае, смотрит на гипотезы как на временное средство, которое будет устранено дальнейшими успехами положительного знания, и как на такое удовлетворение потребности разума, которое допускается только ввиду удовлетворения более полного, ожидаемого от науки.

Рассмотрением вопроса о значении гипотез мы оканчиваем наш очерк современного состояния положительной философии, хотя вполне сознаем, что предмет наш далеко не исчерпан. Принимая во внимание, что исчерпать его невозможно не только в одной журнальной статье, но и в целом ряде их, мы нашли полезным ограничиться одними только главными вопросами позитивизма, совершенно умалчивая о второстепенных. Притом же мы не имеем притязания дать читателю такое изложение позитивной системы, которое могло бы заменить ему те трактаты и сочинения о ней, о которых мы упоминали; цель наша гораздо более скромная, и если между читателями «Отеч. Записок» найдется несколько таких, которых статья наша побудит к знакомству с положительной философией, то мы будем считать, что работали не напрасно.

Как ни неполно, однако же, понятие о положительной философии, которое может составить читатель по нашему этюду, — оно достаточно, как мы полагаем, для того, чтобы он мог определить, хотя приблизительно, значение положительной философии для настоящего времени. В самом деле, если бессилие метафизики и предшествовавшего ей миросозерцания не может подлежать сомнению, то где же, если не в научных обобщениях, должны мы искать основ для нового миросозерцания, долженствующего заменить отжившие? Если же, с другой стороны, по тщательном изучении положительной философии, мы придем к убеждению, что она в настоящее время представляет самое широкое, глубокое и полное, сколько это возможно, обобщение научных результатов, то нам нельзя будет не согласиться, что она именно и представляет то миросозерцание, которое имеет полное право на наследие всех других, ей предшествовавших, и что игнорировать ее в наше время невозможно. И действительно, из предисловия к этой статье мы уже видели, как обширно в настоящее время влияние позитивизма и как неудержимо проникает он в образованное европейское общество. Мало того, влияние позитивизма обнаруживается еще и тем, что метафизики, ультрамонтане и т. п. принуждены изучать его, чтобы иметь возможность опровергать, что разные философствующие самодуры даже не могут обойтись без обрывков его, что позитивизм, одним словом, встречается в наше время всюду, так что даже один из противников его должен был сознаться, что позитивизм в наше время хотя и находится часто в «скрытом состоянии», но тем не менее владычествует над умами.

Припомним теперь то, что мы сказали в начале этой статьи о зависимости прогресса от развития умственной деятельности и об историческом законе, постепенно приводящем эту деятельность к положительному фазису, представляющемуся, таким образом, той ступенью развития, достижение которой доставляет пользоваться результатами всей умственной работы прошедших поколений и которая в свою очередь оказывает влияние на все, что только ни совершается в области научной, промышленной и социальной. Тот, кто поймет это жизненное значение позитивизма, не затруднится, конечно, открыто признавать себя последователем этого учения, и всегда найдет возможность быть полезным его развитию или распространению, и, в глубоком убеждении полезности своей работы, станет продолжать ее и тогда, когда гнусные выходки мнимых общественных наставников и разных евнухов мысли или другие более серьезные препятствия, ими и не ими вызванные, не только стали бы встречаться на его пути, но и угрожали бы сделаться его постоянными спутниками.

4 — Геология в сущности наука положительная, которой основание есть анатомия земного шара, как в целом его составе, так и в отдельных частях… Геолог по совершившимся уже событиям может судить о целом земном шаре: о содержащемся внутри его, о различных организмах, прежде на нем живших, и о первобытном времени планеты, прежде чем на ее поверхности развились органические существа (К. Фохт. Руководство к геологии. С . 1).

5 — Нельзя при этом не обратить внимания на следующие слова К. Фохта: «В отношении истории земного шара геология есть собственно продолжение астрономии» (см.: Руководство к геологии. Пер. Кормилева, с. 2).

Tags:

история, марксизм, наука, позитивизм, популяризация

ECHAFAUD

ECHAFAUD