Дж. Локхарт — пересказ романа «Валерий», или «Valerius. A Roman Story» (1821)

Май 1, 2025

Автор текста: Friedrich Hohenstaufen

Версия на украиснком

Просто пересказ книги в подробностях. Важен как упоминание эпикурейцев и стоиков в литературе романтизма.

Роман Локхарта, зятя Вальтера Скотта и автора, очень близко связанного с английским романтизмом — это один из первых в английской литературе исторических романов, воссоздающих жизнь античного мира. Общий замысел романа «Валерий» — показать жизнь отдельного человека в античное время. События развиваются в начале II в. н.э., хотя это ещё не совсем крах Рима, как принято было считать в то время, а скорее даже зенит развития Империи. Римская империя в эпоху столкновения язычества и христианства показана глазами Кая Валериуса (или лучше всё же Валерия), родившегося в отдаленной римской колонии в Британии. Выстраивая сюжет романа как путешествие героя в столицу, Локхарт продолжает традицию французского «археологического» романа конца XVIII века.

Из Британии в Рим: вступление в мир слов и страстей

Рассказ ведётся от лица пожилого Валерия, обращающегося к своим друзьям, чтобы исполнить их просьбу, и описать события своего юношества, во время поездки в Рим. После шестидесяти лет жизни в одной из отдалённых провинций, он вспоминает детали своего недолгого пребывания в столице империи времён Траяна. Сам Валерий родился в Британии, его отец был римским легионером, женатым на женщине местного происхождения, и участвовал в военных кампаниях Агриколы. После военной карьеры он поселился на землях жены, в Британии, занялся сельским хозяйством и воспитанием сына. Умер он в начале правления Траяна. После его смерти Валерий потерял и мать. Затем пришло письмо от родственников в Риме: умер патриций Гней Валерий, и молодой Валерий оказался законным наследником значительного имущества, хотя его право оспаривается другим ответвлением рода. Родственник, юрист по имени Лициний, приглашает его приехать в Рим, чтобы защитить свои права.

Молодой Валерий воодушевлён перспективой увидеть столицу. Он представляет, как покинет дикие леса Британии и очутится на берегах Тибра, в Форуме, где говорили Цицерон и Гортензий, на Капитолии, где триумфовал Цезарь, в садах Саллюстия и на полях Катона. Он мечтает о великой Римской культуре, о встрече с наследием предков. В путь он отправляется с рабом по имени Бото — деревенским простаком, плохо говорящим по-латыни, но смекалистым. Вместо маршрута через Галлию Валерий, по совету знакомого, садится на торговое судно, идущее по длинному пути вокруг Испании, через Гибралтар и Мавританию. Море даётся ему тяжело: первые дни он страдает от морской болезни. Бото тоже не лучше — он жалуется, проклинает путешествие, вызывает смех у пассажиров. Среди них выделяется капитан преторианской гвардии Сабин, человек с боевым прошлым (он участвовал в экспедициях Агриколы, служил в Сирии и Дакии), но добродушный и общительный. Сабин рассказывает Валерию о Риме, о столичной жизни и о значении Лициния, известного и влиятельного юриста. После нескольких остановок в испанских и мавританских портах они достигают Лилибея и затем выходят в открытое море. Подойдя к Остии, их судно задерживается на целый день из-за безветрия. На рассвете ветер усиливается, и судно направляется к устью Тибра. Валерий с восхищением смотрит на гигантские мраморные сооружения гавани, башни и военные машины.

Когда они сходят на берег, их окружают представители всех народов Империи: галлы, греки, ассирийцы, нумидийцы. Сабин берёт Валерия с собой на небольшую барку, чтобы переправиться вверх по реке. По пути Валерий любуется видами садов, храмов, вилл, и чувствует, как дух Рима всё ближе. Его охватывает восторг и трепет. Он видит древние мосты, храм Эскулапа, набережные, кварталы, сияющие огнями. Они причаливают недалеко от театра Марцелла. Сабин любезно сопровождает Валерия до дома Лициния, это неподалёку от Пантеона. У входа к дому украшения: пальмовые ветви, знак успеха в судебной речи. Валерий поднимается в верхнюю комнату, где видит Лициния за вечерней трапезой в кругу семьи: его сын Секст (юноша скромного и мягкого нрава) и учитель — грек-философ Ксерофраст, аскетичный и молчаливый представитель стоической школы. Сам Лициний — человек страстного темперамента, с живым умом и театральными жестами. Он говорит с юношеским жаром, постоянно комментирует мысли других, будто не может успокоиться. В отличие от него, Ксерофраст сдержан и отстранён, весь во внешнем декоре философской невозмутимости. Он ест, молчит, но внимает разговору с видом надменного мудреца. Сын Лициния явно уступает отцу в энергичности, но привлекателен своей кротостью. Лициний с гордостью рассказывает о своей речи перед центумвирами, важной судебной инстанцией, где он блеснул красноречием. Он резко противопоставляет себя праздным патрициям, кутящим за ужином с жареными кабанами. Лициний видит себя продолжателем республиканских добродетелей, защитником закона, труды которого ждут с утра.

Вскоре он требует, чтобы Валерий показал своего раба. Приходит Бото, в своей обычной простоте. Лициний в шутку укоряет его за бороду. Бото в ответ парирует с находчивостью и насмешкой, особенно — по поводу философов с бородами. Его шутка вызывает смех у хозяина, но Ксерофраст реагирует с высокомерным отвращением. Бото отвечает на вопросы о путешествии и в своей манере показывает себя не таким уж простаком. Греческий философ в конце концов уходит, ударившись коленом о стол, но старается сохранить гордость. Секст отводит Валерия в комнату, и они начинают сближаться как молодые люди.

Утро после прибытия в Рим открывается для Валерия созерцанием безмолвного величия города с галереи рядом с его комнатой. Он описывает завораживающую панораму: от купола Пантеона и цирка Фламиния — до театров, дворцов и акведуков, тянущихся над просторами города. Рим ещё спит, и его утренний облик внушает одновременно покой и благоговение. Прогулка по галерее приводит его к случайному подслушиванию диалога между молодым Секстом и рабом Дромо. Секст, юный и влюблённый, в нетерпении расспрашивает раба о Семпронии — девушке, в которую он влюблён, но которую почти не знает. Любовь юноши оказывается тайной: его отец, Лициний, хочет устроить для него выгодный брак с богатой вдовой к которой у Секста нет чувств. Дромо с хитростью помогает ему устроить «случайную» встречу с возлюбленной. Валерий, услышав разговор, выражает сочувствие юноше, но не выносит суждения, заявляя, что не примет чью-либо сторону, пока сам не увидит обеих женщин.

Наступает время дел: клиенты собираются у дверей Лициния, и вся домовая процессия готовится следовать за ним на Форум. Валерий описывает сцену с парадной торжественностью: величественный сенатор окружён почитателями, бедняками и влиятельными лицами. Он высокомерен и сосредоточен, как боевой скакун перед битвой. По дороге к Форуму они встречают другого знаменитого юриста, Бруттиана — оппонента и соперника Лициния. Случается короткий обмен остротами, которые Ксерофраст, стоический философ, комментирует с насмешливой важностью. На Форуме Валерий впервые видит знаменитое публичное пространство, наполненное историческими реликвиями и архитектурными шедеврами. Секст, ставший ему спутником, показывает знаковые места: Курцию, трибуну Цицерона, колонну Миллиария. Однако основное внимание привлекает судебное состязание между Лицинием и Бруттианом. Валерий с изумлением наблюдает, как его родственник разворачивает мастерскую речь, строя аргументацию с артистической лёгкостью, страстью и живостью. Затем выступает Бруттиан — более медлительный, уверенный в себе, склонный к риторической театральности. Обоих слушает толпа юных учеников, подражающих своим ораторам, делая записи и внимая с восхищением. Особое внимание уделено стоику Ксерофрасту: философ, сдержанный в начале, при выступлении Лициния впадает в почти комичное восхищение, полное высокопарных восклицаний. Это контрастирует с его презрительным отношением к другим, включая Бруттиана.

Секст и Валерий воспринимают его поведение как неискреннюю позу, достойную снисходительной иронии. Тем временем, Секст, охваченный волнением от предстоящей встречи с Семпронией, теряет интерес к судебному процессу. Он незаметно тянет Валерия за собой прочь с Форума. По дороге он иронично характеризует Ксерофраста как стареющего, ревнивого критика, неспособного перенести успех других. Секст уводит Валерия за пределы центра города, утверждая, что хочет показать ему иные уголки Рима — на деле же стремясь реализовать встречу с Семпронией. Валерий, понимая это, не возражает и следует за ним.

В эпикурейском саду Капито

После длительной прогулки по Саларийской дороге Валерий и Секст достигают дома Капито — философа и патриция, родственника Семпронии и Афанасии. Уединённая вилла Капито скрыта за высокой стеной и внезапно погружает путников в атмосферу естественной, почти священной тишины первозданного леса. Проникая всё глубже, они попадают в ухоженное пространство с садами, фонтанами и античной архитектурой, отражающей вкус хозяина к умиротворённой и аристократичной жизни. Слуга сообщает, что Капито отдыхает в гроте с друзьями, и они следуют туда. Сквозь террасы, виноградники и аллеи они достигают каменной пещеры у водопада, тщательно устроенного, но искусно замаскированного грота. Внутри они находят Капито с тремя пожилыми мужчинами: двумя греками риторами, и ещё одним римлянином, философом-стоиком.

Когда мы к ним присоединились, они были заняты беседой, возникшей из прочтения какого-то нового метафизического трактата. Один из греков, более спокойный на вид из пары, защищал свои доктрины с серьезностью манеры, хотя и тихим и размеренным тоном голоса; другой поддерживал противоположную сторону, с быстротой высказываний и суровым оживлением взгляда; в то время как два надменных римлянина, казалось, довольствовались, по большей части, слушанием, хотя по их лицам нетрудно было понять, что один из них придерживался мнения стоика, а сам Капито — эпикурейца.

Секст и Валерий идут рядом, слушают, наблюдают. Различие философских школ подчеркивается даже внешним видом философов. Один грек изящный, в утончённом одеянии, мягкий и грациозный — эпикуреец. Второй суров, прост, в грубой одежде — стоик. Прервав беседу, Капито показывает прибывшим гостям свои сады и скульптуры: Зевса, Диану, Меркурия. Валерий кладёт розы к подножию Юпитера, но это вызывает усмешку у эпикурейца и одобрение у стоика. Внимание Секста привлекает статуя спящей Дианы, но как раз в это время появляется Семпрония с кузиной Афанасией. Происходит долгожданное знакомство. Секст краснеет, Семпрония же иронично улыбается, она давно его заприметила. Семпрония очаровательна, в ярком зелёном одеянии, с живыми глазами и ореховыми волосами. Её облик явно контрастирует с более сдержанной, почти печальной Афанасией, одетой просто, в белое, с одной заколкой в волосах.

Компания возвращается к гроту, осматривая экзотические растения. По пути разговор между философами возобновляется, но уже в более сдержанном тоне. Валерия удивляет, что в присутствии женщин обсуждаются такие вольнодумные темы, включая саркастические замечания о статуях богов, особенно Меркурия. Его поражает, что Капито, несмотря на вежливость, публично декларирует принципы эпикурейской философии, цитирует Лукреция, и с убеждением говорит о том, как стал философом: о разочаровании, взрослении, утрате юношеских иллюзий и приходе к философии наслаждения как мудрого итога жизненного пути.

… больше всего меня удивило поведение самого Капито, который, после того как мы снова вошли в этот восхитительный грот, повернулся ко мне как будто бы странно и начал обдуманную и остроумную декламацию относительно принципов его любимой философии; — таких как случайное скопление атомов, преходящая и изменчивая природа всех вещей и необходимость хвататься за наслаждения настоящего, поскольку ничего постоянного нельзя обнаружить, на чем можно было бы успокоить ум. С большим изяществом, действительно, он распространялся об этих золотых теориях, и не упускал случая перемежать свою речь многими изысканными стихами из Лукреция и других поэтических последователей его школы. Такова, однако, была серьезность его декламации, что я не мог не поверить, что он был совершенно искренен в том, что он говорил, и спросил его не без беспокойства, был ли он всю свою жизнь эпикурейцем или только недавно принял эту дисциплину.

Капито даже заявляет про Эпикура: «Основатель нашей школы признан ее самыми яростными врагами как самый безупречный из людей«. Тут Валерий замечает, что лицо Афанасии выражает лёгкую скорбь, о мировоззренческом отдалении от любимого дяди. Она, не вступая в спор, уходит в сосновую аллею, рвёт бледный цветок и возвращается более умиротворённой. Тем временем Семпрония и Секст всё ближе друг к другу. Несмотря на робость, они начинают сближаться. За ними следят остальные, а философы обсуждают наставника Секста, Ксерофраста. Эвфранор уточняет его происхождение — фессалиец с грубым акцентом. Демохар насмешливо говорит о его гордой манере и бороде, достойной стоика Зенона.

После философской беседы у Капито, гости направляются к баням. Валерий удивлён, что несмотря на пожилой возраст, Капито и его друзья с живостью играют в мяч и демонстрируют физическую выносливость. Затем следует погружение в роскошь банных процедур: омовение, ароматы, одежда для пира. Валерия наряжают в специальный праздничный хитон. В трапезной вновь собираются мужчины и женщины, включая Семпонию и Афанасию. Они полулежат на ложах, как и подобает в римской традиции. Атмосфера пира элегантная, утончённая, но без вычурной роскоши. Молодые рабы обслуживают гостей, старшая рабыня стоит позади девушек, а юная служанка размахивает ароматическим курильным сосудом из серебра. Валерий отвечает на вопросы о его родной Британии: как она изменилась после походов Агриколы, каковы нравы, племена. В ответ ему рассказывают о положении дел в столице и особенно о новом императоре Траяне. Вначале император представляется в положительном свете, но затем разговор заходит о преследовании христиан, и Валерий выражает своё недоумение: почему столь мягкий правитель принял меры, столь жестокие и странные по отношению к малоизвестной религиозной секте? Капито и Понтий Мамурра объясняют: христианство уже не может рассматриваться как нечто незначительное. Оно распространяется, приобретает влияние, и тем самым может представлять угрозу для установленных религиозных и политических устоев. Мамурра утверждает, что вера, отрицающая римских богов, не заслуживает терпимости. Траян, по его мнению, правильно поступает. Хотя, если бы сами христиане были более терпимы к другим, то он не видит проблемы, чтобы признать их религию. Капито же признаётся, что вообще не знает сути христианских учений, и только предполагает, что они несут в себе черты восточного мистицизма, столь почитаемого греками, но сомнительного по своей природе. Ему не слишком интересны религиозные заблуждения, старые или новые. При этом он выражает сожаление по поводу насилия и изгнаний. Афанасия впервые вмешивается в беседу и ставит вопрос ребром, на что Капито мягко отшучивается, мол, не ему судить, когда для этого есть Сенат и Цезарь.

Разговор приобретает личную ноту, когда всплывает история Тертуллы — девушки, обращённой в христианство греческим возлюбленным и сосланной на Корсику. Семпрония рассказывает это с лёгкой иронией, в то время как Афанасия выражет сочувствие Тертулле. Уже в этот момент видно, что Афанасия, хотя и сдержанна, глубоко задумчива и отзывчива к моральным вопросам.

Становится темно, и в небе начинается буря. Семпрония выражает явный страх, тогда как Афанасия остаётся спокойной, хотя выглядит утомлённой. Валерий с нежной тревогой наблюдает за ней. Когда он берёт её за руку, то она признаётся, что не боится, но всегда чувствует странную внутреннюю дрожь при звуках грома. Капито настаивает, чтобы гости остались на ночь. Он читает вслух стихи в своей библиотеке, но постепенно всех клонит ко сну. Валерий и Секст проводят ночь в одной комнате. Валерий подшучивает над влюблённостью друга, но Секст, несмотря на собственную пылкость, не замечает ответных чувств Семпронии. Он удивлён, услышав, что произвёл впечатление. Их разговор продолжается в темноте, пока оба не засыпают. Однако, даже во сне Валерий не может отрешиться от образа Афанасии. Его сон полон тревоги: он чувствует, что за её кроткой красотой скрыто нечто недоступное и далёкое, нечто, что вызывает в нём неясное предчувствие и томление.

Утром Валерий видит Секста мирно спящим, с улыбкой на лице, и решает не тревожить его. Выйдя в сад, Валерий наслаждается утренней тишиной, ароматами и сиянием природы. Образ Афанасии, проникнутый задумчивой красотой, витает в его мыслях. Подойдя к гроту, Валерий случайно становится свидетелем сцены, которая потрясает его душу: он видит Афанасию, стоящую на коленях в молитве. Он не решается ни приблизиться, ни удалиться и, хоть не собирался подслушивать, всё же слышит лишь одну фразу: «Великий Боже, услышь мои молитвы». В этот момент Афанасия замечает его и, потрясённая, падает в обморок. Валерий приводит её в чувство, и между ними происходит диалог. Афанасия укоряет Валерия в нарушении её уединения, но услышав его клятвы в том, что он ничего не понял, она смягчается. Афанасия берёт пергамент, который Валерий подаёт ей, и спешно прячет его в одежду, что только усиливает ореол тайны. Когда приближаются какие-то шаги, она исчезает среди деревьев. Валерий остаётся в гроте, размышляя о случившемся. Его чувства к Афанасии становятся все глубже, но он терзается своими сомнениями: кем она была в тот момент? Что скрывает её молитва? Он отвергает мысль о преступлении, предполагает, что, возможно, она просила за кого-то или скрывает любовь. Однако ни одна гипотеза не даёт удовлетворения — Афанасия остаётся загадкой.

Вернувшись к вилле, Валерий присоединяется к остальным, и только взгляд, брошенный Афанасией, выдает, что она понимает, где он был. Но она хранит молчание. Вскоре Секст сообщает, что им необходимо срочно вернуться в город — императорский адвокат Лициний приглашён на званый вечер в честь победы в деле, где он представлял интересы некой Марции Рубеллии. Это, как оказывается, та самая женщина, которую Лициний хочет видеть в жёнах у Секста. Прощание с виллой Капито, прекрасными кузинами и спокойствием сада проходит в сдержанной грусти, но с обещанием вернуться. У ворот их ждут рабы Дромо и Бото. Дромо, ликующий, по-гречески расспрашивает Секста о результатах визита — на случай, если «друид» Бото подслушивает. Он шутливо намекает, что предоставил Сексту «Случай», который нужно было схватить за передний локон, как говорили поэты. Когда Секст смущается, Валерий подхватывает разговор и, к удивлению друга, с точностью описывает его взаимодействие с Семпронией, несмотря на то, что сам был поглощён Афанасией. Путь в город сопровождается весёлым смехом, особенно над ослом, которого Дромо заставляет скакать в знак своей радости. Прибыв в Рим, они узнают, что Ксерофраст отсутствует, а Лициний уже занят подготовкой к вечернему пиру.

Христианское мученичество: между пиром и ареной

Валерий и Секст по приглашению отправляются в дом Марции Рубеллии, богатой и знатной вдовы, недавно выигравшей тяжбу благодаря защите Лициния. Снаружи её особняк не производит особого впечатления: сдержанный фасад, простая кирпичная стена. Но внутреннее убранство резко контрастирует с внешней скромностью: роскошная галерея, украшенная скульптурами и живописью, обширные ухоженные сады. Всё говорит о богатстве, но и об утончённом вкусе. Рубеллия встречает гостей в великолепном зале. Она молода, красива, наряд её ослепителен: малиновый шёлк, пояс из драгоценных камней, тиара, золотые цепи и сапфировые венки. Однако за её внешним блеском Валерий замечает черты неуловимой меланхолии, особенно в моменты, когда она с благоговейным вниманием смотрит на Секста, к которому, несомненно, питает нежные чувства.

Среди гостей Валерий узнаёт своего приятеля, центуриона Сабина, который всё ещё остаётся весёлым наблюдателем римской светской жизни. Пир начинается со всеми атрибутами римского великолепия: рабы, золотая посуда, ароматические курения, и, кульминационно, триумфальное появление жареного вепря. Сабин иронизирует над этим «царём зверей», вспоминая их голодное морское путешествие. Особенно выразителен момент, когда Рубеллия венчает Секста венком и подносит ему чашу вина: поступки, символически равные предложению любви. Это вызывает лёгкую иронию и зависть у Сабина, который позже высказывает Валерию свои сомнения: он видит в Сексте либо равнодушного юношу, не понимающего своего везения, либо марионетку амбиций его отца. Центурион вспоминает, как сам Леберин, покойный старик и предыдущий муж Рубеллии, боготворил её и не мог без неё даже есть. Это порождает мрачный сарказм о «крокодиловых слезах» и недолговечности траура в столичной светской среде. Он предсказывает, что бюст старика вскоре отправится в сад, уступив место новому объекту поклонения, к Сексту.

Во время бала и театрализованных представлений центурион также замечает мрачный взгляд старого Рубеллия, предполагаемого родственника или советника вдовы, возможно, обеспокоенного будущим перераспределением наследства. Всё это подаётся с оттенком лёгкой сатиры на нравы римской элиты и её почти рыночное понимание брака, в котором роль играют деньги, политические связи, а не чувства. Наконец, когда праздник заканчивается и Лициний уезжает, Валерий и Секст уходят. Их догоняет Сабин, и в процессе возвращения домой их находит патруль преторианцев. Сабину, как ночному центуриону, поручено осмотреть заключённых христиан, которых должны выставить на арену амфитеатра Веспасиана в рамках грандиозных празднеств по случаю годовщины усыновления Траяна Нервой. Сабин приглашает Валерия сопровождать его, и, облачившись в воинское облачение, тот с готовностью принимает предложение. Впереди — встреча с христианами, которых предстоит либо заставить отречься от веры, либо обречь на мученическую смерть. Сабин сдержан в оценках, но его интонация и само приглашение говорят о серьёзности происходящего. Здесь роман резко углубляется в проблему раннехристианского мученичества, противопоставляя героическую стойкость верующих римскому прагматизму и имперской политике. Караульное помещение лагеря преторианцев служит первым фоном: солдаты играют, спят, охраняют, тогда как один из старших копейщиков сообщает Сабину об узнике, греке с сирийского побережья по имени Тисий. Этот человек, бывший солдат римской армии, участвовал в осаде Иерусалима, но был сыном иудейки и христианином. Его мужество и прошлое делают его жертвой особенно достойной уважения.

Из темницы доносятся христианские песнопения. Эта сцена передана с изяществом: тишина сменяется мягким хором, в котором солдаты, несмотря на их военную грубость, узнают и ценят чистоту и силу мелодии. Один голос — высокий, нежный, женский, другой — торжественный, мужской. Старый солдат с тоской говорит о том, как в Иерусалиме евреи плакали о своих мертвецах под эти звуки, и как христианские мелодии вызывают то же священное трепетание. Центурион Сабин и Валерий ждут женщин, которые были внутри. Их поведение — скрытые лица, голос, прерываемый от волнения, — всё свидетельствует об участии в чем-то запретном, священном, глубоко личном. В этот момент Валерий узнаёт голос Афанасии. Она же, осознав, что её узнали, бросается к Сабину с мольбой о милости и немедленном уходе. Сабин, благородно уважая её достоинство и самообладание, отпускает их без лишних вопросов.

Молчание после их ухода подчеркивает силу пережитого. Валерий и Сабин размышляют о героизме христиан и их презрении к смерти. Сабин рассказывает, что уже во времена Нерона и Домициана христиане страдали массово, включая высокородных людей. Он также замечает, что женщина, ушедшая сейчас, тоже принадлежит к римской элите. Валерий в этом эпизоде становится не просто свидетелем, но и участником великих перемен духа, влекущих империю к столкновению с новым мировоззрением. Его влечение к Афанасии переплетается теперь с её тайной верой. Афанасия — уже не просто прекрасная римлянка, но и жрица другого, скрытого культа, живущего в сердце Рима под страхом смерти, но с неукротимой стойкостью.

В завершении Сабин позволяет Валерию войти к узнику. Этот жест не только открывает путь к следующей сцене — разговору с Тисием, — но и знаменует начало внутреннего кризиса главного героя, чьи чувства, вера и разум теперь должны столкнуться с новой реальностью: христианством не как абстракцией, а как живой и героической силой. Центурион уходит в лагерь, и Валерий с сопровождающим его старым копьеносцем спускается в темницу, где содержится Тисий. Несмотря на предложение отречься и сохранить жизнь, Тисий твёрдо отказывается, говоря, что уже прощён и готов умереть за свою веру. Оставшись с Валерием наедине, Тисий доверяет ему свиток с христианскими писаниями, которые он носил с собой двадцать лет. Он просит передать его Афанасии, которая ранее посещала его в темнице, и настаивает, чтобы Валерий прочитал книгу сам перед этим. Валерий обещает исполнить просьбу. В заключение Тисий просит Валерия присутствовать на его казни и передать Афанасии рассказ о его смерти. Он благословляет Валерия перед расставанием, а тот уходит, глубоко потрясённый пережитым.

После ночного посещения темницы Валерий, потрясённый встречей с Тисием, размышляет на пустынных улицах Рима о силе веры христианина и возможной принадлежности Афанасии к этой вере. Заблудившись, он выходит к амфитеатру, где уже с рассвета кипят приготовления к зрелищу: доставляют диких зверей, строят сцену, рабочие обсуждают предстоящую казнь христиан. Валерий испытывает отвращение к этой жестокости. Вернувшись домой, он встречает ехидные замечания Дромо, который считает, будто Валерий провёл ночь в любовной авантюре. Валерий отшучивается, отдаёт деньги на подношение Меркурию и ложится отдохнуть. Утром к нему приходит Секст, чтобы вместе отправиться с подарком к Рубеллии, которая собирается посетить амфитеатр. По пути Валерий рассказывает Сексту о событиях прошедшей ночи. Тот выражает сомнение в свадьбе с Рубеллией, несмотря на давление отца, и опасается, что Семпрония увидит его рядом с вдовой. Они подъезжают к дому Рубеллии, и та приглашает их обоих в свой экипаж. По дороге к амфитеатру они наблюдают пеструю толпу и роскошные процессии римлян, а также бедняков, умоляющих о милостыне. Наконец, они прибывают ко входу в амфитеатр, где Рубеллия велит Сексту и Валерию оставаться при ней, чтобы не потеряться в толпе.

Валерий оказывается в амфитеатре Флавиев, сидя рядом с Рубеллией, в самом удобном месте. Все вокруг наполнено торжественной тишиной в ожидании выхода гладиаторов. Валерий осматривает зрелище: восемьдесят тысяч человек, заполнивших грандиозное здание, от сенаторов до последнего плебея. Он поражён величием архитектуры и размахом собрания, особенно контрастом с его недавней жизнью в скромной британской деревне. Он замечает присутствие императора Траяна, сидящего просто и беседующего с патрициями, среди которых Валерию показывают будущего императора Адриана, Плиния Младшего и Тацита. Затем начинается процессия гладиаторов: они входят медленно, под мелодию трубы, каждый с мечом и щитом. Представлены все народы империи: греки, скифы, мавры, эфиопы, испанцы и даже бритты с окрашенными телами. Толпа узнаёт многих из них по предыдущим сражениям, встречая одних с восторгом, других с насмешками.

Начинаются поединки: сначала бойцы сражаются с представителями своего народа, а затем — по установленному порядку — сражаются бойцы из Европы против африканцев, и обязательно кто-то должен погибнуть. Один из поединков особенно впечатляет Валерия: бой двух израненных гладиаторов, в котором красивый юноша с золотистыми волосами, несмотря на смелость, получает смертельную рану. Его противник, мавр, ждёт указаний толпы. Раненый с презрением смотрит на зрителей, надеясь на пощаду, но видит лишь жестокие, безжалостные лица. Большинство опускает пальцы вниз — знак смерти. Траян, следуя воле толпы, подаёт знак, и мавр вонзает меч в грудь юноше, завершив бой. Толпа ликует, мавра увенчивают венком, его несут по арене в торжественном шествии. Труп убитого тащат прочь, следы крови затирают, готовясь к следующей сцене. Зрители оживлённо обсуждают бой, делают ставки, шутят, будто ничего не случилось. Рубеллия весело болтает с Секстом, насмехаясь над Валерием за его серьёзность и отвращение. Солнце поднимается высоко, становится слишком жарко для боёв, и Траян приказывает выпустить зверей и установить алтарь для жертвоприношения.

Кровь на статуе Юпитера

После перерыва в амфитеатре, во время которого император Траян удалился на Палатин, Валерий остался на трибуне рядом с Рубеллией. Многие зрители тоже покинули свои места: кто временно, кто окончательно, а те, кто остались, развлекались беседами и перекусами. Императорские слуги раздавали еду, а богатые зрители получали деликатесы от собственных рабов. На трибуне Рубеллии тоже появилось множество лакомств, и Валерий, Секст и другие участники пиршествовали с удобством. Вскоре к их компании присоединился центурион Сабин, энергично спрыгнув с верхних скамеек и расположившись рядом, с удовольствием присоединившись к угощению. Рубеллия, похоже, была не слишком довольна тем, что его появление отвлекло Секста от её внимания. За Сабином последовал и философ Ксерофраст, которому с трудом удалось пробиться сквозь толпу. Секст и Валерий помогли ему, а Сабин с авторитетом приказал людям уступить философу дорогу. Тот, добравшись до компании, принял участие в трапезе и выразил благодарность Сабину, уверяя, что в нём сочетаются военная доблесть и философская глубина.

Завязался живой и ироничный разговор. Ксерофраст, польщённый вниманием Сабина, стал пространно рассуждать о признаках философа на лице и в осанке воина. Рубеллия, весело подтрунивая, подыгрывала философу, утверждая, что Сабин — настоящий знаток философских трактатов. Центурион, в свою очередь, уверенно заявил, что занят «любовью», что вызвало новую волну философских рассуждений от Ксерофраста на тему различий между любовью и другими аффектами, сопровождавшуюся неожиданной аналогией с курами. Весь диалог Рубеллия сопровождала с юмористическим удовольствием, не давая философу понять, что его дразнят. Сабин, устав от философской болтовни, предложил спуститься на арену посмотреть на диких животных. Ксерофраст с готовностью вызвался сопровождать его, уверяя, что движется чисто научным интересом. Рубеллия настояла, чтобы Секст остался с ними для охраны, и Валерий пошёл с центурионом и философом. Внизу, на краю арены, к ним присоединился раб Валерия, верный британец Бото, который пробился к ним через толпу.

С помощью старого нумидийца Аспара, кормильца львов, они прошли через боковой вход в нижние помещения амфитеатра. Там, среди сумрака, за железными решётками, находились клети с дикими зверями, включая шесть огромных атлантических львов. По пути они наблюдали гладиаторов, уже выступивших или ожидавших выхода на арену, и по выражению их лиц и жестам было видно, что их мучает нервное истощение и страх. Некоторые готовились к боям с животными, и Сабин начал безжалостно наставлять одного из них, объясняя, как лучше всего защититься от прыжка тигра, дать ему прыгнуть и нанести боковой удар. Аспар и Сабин в шутку вспоминали прежних кормильцев и лучшие приёмы борьбы. Бото, тем временем, осмелился приблизиться к клетке со львами, но один из них резко двинулся к решётке, и раб отскочил с таким испугом, что сбил с ног стоявшего позади философа. Сабин и Аспар рассмеялись, а Ксерофраст с обиженным достоинством заявил, что падение вызвано вовсе не страхом, а грубостью варвара. Между философом и Сабином завязался очередной обмен репликами, где центурион в шутку упомянул, что даже философские законы не спасли бы никого от разъярённого льва. Тем временем в амфитеатре затрубили трубы, это император вернулся, и поэтому шоу должно было продолжиться. Валерий, Сабин, Ксерофраст и Бото быстро покинули подземелья и при поддержке авторитета центуриона смогли снова занять места рядом с Рубеллией и Секстом.

Какое-то время арена пустовала, но вскоре на нее вывели одинокого старика, в измождённом и бледном состоянии. По знаку глашатая его имя было объявлено — Тисий Антиохийский. Префект города заявил, что старик должен либо совершить жертвоприношение Юпитеру, либо умереть как богохульник и мятежник. Перед ним подняли платформу с алтарем и статуей Юпитера. Началась торжественная религиозная церемония: шествие юношей и девушек с дубовыми ветвями, фламенов, весталок, а также белого быка, всё сопровождалось музыкой и хоровым пением. На фоне всего этого великолепия Тисий стоял спокойно, не участвуя в обряде, не склонив головы, не открыв уст. После завершения церемонии префект дал ему последний шанс спастись, присоединившись к культу, но Тисий отказался. Тогда он начал говорить, и его речь длилась долго. Он рассказал о своем происхождении: сын македонянина и еврейки, христианин с юности, военный участник осады Иерусалима под знаменами Тита. Он признался, что однажды, в Александрии, в страхе перед смертью, отрёкся от Христа и принес языческую жертву. Но с тех пор, охваченный муками совести, он покинул армию, искал прощения, и снова был принят в христианскую общину. Он рассказал, как с тех пор оставался верен своей вере и теперь готов умереть, не поступившись убеждением.

Его слова произвели сильное впечатление на публику. Даже Траян, ранее спокойный, проявил раздражение, увидев, что многие в толпе сочувствуют старику. Однако приговор был подтверждён: Тисия должны казнить, не бросая на съедение тигру, а обезглавив, в знак признания его прошлых заслуг перед империей. Перед смертью Тисий попросил, чтобы его тело было отдано для достойного погребения. Затем, заметив, что кто-то отсутствует, он обратился к неизвестному другу, обещавшему исполнить некую просьбу. Это был Валерий, рассказчик, который, движимый страхом и уговорами Сабина, не подал о себе знать. После короткой молитвы Тисий спокойно преклонил колени перед плахой, поднял взор к небу и с достоинством принял смерть. Его кровь окропила алтарь и статую Юпитера. Сразу после казни зрители начали покидать амфитеатр. Так завершился день, с ликованием толпы, но и с глубокой внутренней тенью на сердце рассказчика, который осознал цену своей трусости перед лицом подлинного мужества.

Проснувшись поздно утром, Валерий ощущает, что его разум всё ещё потрясён и наполнен образами вчерашних событий. Его размышления прерывает Бото, радостно вбегающий с восклицаниями и воспоминаниями о Британии. Бото восторгается впечатлениями от Рима и с нетерпением мечтает, как будет рассказывать обо всём, что видел, своим землякам. Он упоминает и львов, и обезьяну, и Цезаря, и христиан — и всё это кажется ему невероятным. Завязывается лёгкий разговор, в котором Валерий упрекает Бото за какие-то шалости. Британец честно признаётся, что, возможно, немного оступился, но винит в этом Дромо, говоря, что этот критянин хитрый человек, которому нельзя доверять. В этот момент сам Дромо внезапно появляется, подслушав разговор, и, подражая Бото, с насмешкой повторяет его слова. Между ними происходит типичная для них словесная перепалка, в которой Дромо, как всегда, одерживает верх, в конце концов выдворяя бедного британца из комнаты с лёгким толчком и унизительным замечанием.

Оставшись наедине с Валерием, Дромо сообщает ему, что дело Секста и Рубеллии идёт плохо и требует немедленного вмешательства. Он говорит, что вчера после амфитеатра завёл разговор с каким-то калабрийцем, слугой Рубеллии, и узнал важные сведения: дама, по-видимому, использует любовные зелья, амулеты и колдовство, чтобы удержать Секста. Более того, Дромо подозревает, что в этом деле замешан и Ксерофраст, старый философ, учитель Секста, который, как утверждает калабриец, часто посещал дом Рубеллии, возможно, передавая послания от Секста. Дромо клянётся помешать дальнейшему падению своего молодого господина и просит Валерия не подпускать Секста к Субурре и к Рубеллии до наступления ночи. Он обещает, что до конца следующего дня найдёт способ сорвать планы Рубеллии. Валерий соглашается помочь и просит Дромо не исключать его из будущих действий. Критянин торжественно обещает действовать решительно и обещает показать, на что он способен.

Вскоре в дом входит Лициний, отец Секста, и просит Валерия пройтись с ним по восточному портику. Он резко критикует поведение сына и обвиняет Валерия в потворствовании его капризам. Он настаивает на том, что Секст должен жениться на Рубеллии ради будущего рода и восстановления их положения. Валерий возражает, говоря, что Рубеллия не та женщина, которая способна сделать Секста счастливым, и что её натура далека от добродетели. Лициний, однако, настроен жёстко и заявляет, что брак состоится, несмотря ни на что. Их разговор прерывается известием о прибытии сенатора Понтия Мамурры — визит которого намекает, что Лициний уже получил сведения о поведении Секста в доме Рубеллии. Затем появляется сам Секст, в волнении говоря Валерию, что отец на него зол, и просит сопровождать его к художнику, чтобы тот завершил портрет, предназначенный для подарка Рубеллии. Он признаётся, что боится открыто противостоять отцу и что ни в ком, кроме Валерия и Дромо, не находит понимания и поддержки. Несмотря на внутренние колебания, Валерий вынужден последовать за ним, хотя его сердце остаётся тревожным.

Портрет среди пепла

Валерий, Секст и Ксерофраст направляются к художнику, работающему в термах Палатина, где для искусных людей предусмотрены мастерские в пределах дворцового комплекса. Они идут вдоль берега Тибра, обходя Капитолий и следуя по Триумфальной дороге. Однако при подходе к дворцу они сталкиваются с преградой — преторианская гвардия выстроилась в ожидании императорского пожертвования, и проход затруднён. Им приходится остановиться среди толпы, наблюдая за зрелищем. Даже Ксерофраст оживлён увиденным, и даже Секст, несмотря на душевную тревогу, на мгновение увлечён происходящим. В этом скоплении народа Валерий замечает Рубеллию, сидящую в колеснице. Она выглядит бледной и погружённой в себя. Хотя он старается не смотреть в её сторону, всё же взгляд его то и дело возвращается к ней. Секст замечает это и сжимает руку Валерия, поняв, на кого тот смотрит. Тут к колеснице Рубеллии подходит старая женщина с седыми, спутанными волосами, предлагающая безделушки. Увидев её лицо, Рубеллия резко меняется: румянец на щеках, оживление, эмоциональное волнение. Однако обмен между ними происходит быстро и тихо, и женщина вскоре исчезает в толпе. Та же старуха вскоре появляется у Секста, проталкиваясь между ним и Ксерофрастом. Она хвалит свои кольца и амулеты, особенно один, якобы предназначенный «самому красивому юноше в Риме». Секст с улыбкой интересуется его свойствами. Ведьма кладёт руку ему на плечо и начинает шептать что-то таинственное — слова вроде «эфиопский», «Мемнон», намёки на некую «некрасивую даму». В этот момент появляется Дромо, смертельно бледный и взволнованный, и с тревогой уводит Валерия в сторону, настаивая, чтобы тот разъединил Секста и старуху. Не объясняясь, он поднимает ложную тревогу: начинает кричать, будто приближаются всадники, создавая суету и давая возможность разорвать контакт с ведьмой.

В суматохе они пытаются пройти к Палатину, но в этот момент слуга Рубеллии останавливает их, приглашая к даме, которая хочет поговорить с ними. При виде Рубеллии становится ясно, что она уже оправилась от своего прежнего состояния. Она приветствует их с лёгкой иронией, в привычной манере. Ксерофраст оправдывается за то, что не узнал её в толпе, приписывая всё шуму и сумятице. Рубеллия задаёт вопрос, зачем они направляются на Палатин. Она выражает желание присоединиться к ним, и они вместе поднимаются к дворцовому комплексу. Восхищённые видом, открывающимся с высоты — форум, цирк с обелиском, сияющие купола Капитолия — все трое, даже Ксерофраст, высказывают своё изумление. Они доходят до дворцовой платформы и входят в первый из императорских дворов. Внимание привлекают две бронзовые конные статуи — предположительно они обозначают места бывших домов Цицерона и Клодия. Это вызывает шутки и воспоминания, в частности, о филиппиках и соседстве этих двух противников. Между Рубеллией и Ксерофрастом начинается игривая словесная игра с поэтическими и философскими отсылками. Они проходят к храму Аполлона. Массивный портик, прохлада, благовонья, фонтаны — всё это производит сильное впечатление. Внутри храма царит полумрак. Огненное дерево с лампами-гранатами освещает статую Аполлона. В этот момент появляется жрица, торжественная женщина в белом. Она занимается огнём на алтаре, затем замечает Рубеллию и приглашает её с друзьями в своё уединённое помещение. Они идут через богатые мозаичные переходы и приходят в небольшую залу, где четыре девушки заняты музыкой и вышивкой. Одна из них играет на лире. Жрица просит её спеть, несмотря на грустную мелодию. Девушка соглашается, и, когда она начинает петь, Валерий и Секст узнают в ней Афанасию. Песня — гимн ночи и солнцу — звучит как древний и мистический напев.

Афанасия поёт стихи о ночной луне и светилах, о славе восходящего дня, о надежде и преображении. Когда она заканчивает, остальные девушки и жрица поют хвалу Аполлону, и даже Рубеллия присоединяется к хору. Афанасия смущена: она узнала Валерия и Секста, особенно заметив Рубеллию. Она избегает взгляда Валерия, но обращается к Сексту. Это вызывает лёгкое недовольство у Рубеллии, которая торопит всех к художнику. Жрица провожает их обратно, а Афанасия остаётся. Валерий, уходя последним, замечает её бледное лицо и дрожащие руки, слёзы в глазах. Он на мгновение останавливается, ловит её взгляд и осознаёт, что её волнение связано с ним. Афанасия тут же снова погружается в музыку. Наконец, Валерий догоняет остальных. Жрица показывает им вход в библиотеку Августа, расположенную под покровительством Аполлона, указывая на отдельную бронзовую дверь, где хранятся Сивиллины книги — пророчества, которые стерегут посвящённые. После выхода из храма Аполлона Валерий, Секст и Ксерофраст направляются в здание библиотеки на Палатине. Первоначально Валерий всё ещё погружён в переживания от встречи с Афанасией и незаконченной песни. Однако вскоре его внимание переключается на великолепие библиотеки: бесконечные колоннады, полки с манускриптами, бюсты великих мыслителей. Среди скульптур он замечает Гомера, Платона, Аристотеля, Пиндара, Симонида и других — каждый из них будто царит над своей областью знаний, а вместе они представляют империю духа. В соседних залах он видит учёных, погружённых в чтение и записи. Некоторые из них не обращают на гостей внимания, а с другими Ксерофраст обменивается приветствиями. Один старик настолько вовлекается в беседу с ним, что приходится напомнить о цели их визита — найти художника Агасо. Однако становится известно, что Агасо сейчас находится в доме некоего Фабриция, чей сын скончался, и с которого художник должен снять посмертный портрет. Поэтому герои направляются туда.

Они прибывают к дому Фабриция и находят в вестибюле множество родственников покойного. Особое внимание привлекает философ Парменон, наставник усопшего юноши. Он сидит рядом с гробом, закутанный в плащ, с книгой Гераклита у ног. Ксерофраст выражает ему соболезнования, упоминая о юношеском «растении», которое не дало плодов. Парменон глубоко тронут. Секст подходит к телу и с горечью вспоминает их недавнюю встречу и радостную поездку в Тибур. Он потрясён быстрой и неожиданной смертью друга. Среди присутствующих кто-то отмечает, что Фабриций был не только учёным, но и отличным всадником — редкостью в современной Римской молодёжи. Далее Ксерофраст интересуется у Парменона, останется ли он в доме Фабриция. Тот отвечает, что нет — старик уходит в уединение на виллу в Кампании, и теперь многие патриции просят его взять на воспитание своих сыновей. Парменон выражает сожаление, но сдержанно и философски. Он говорит о славе Ксерофраста как моралиста, но противопоставляет ей свой интерес к аллегориям и метафизике, особенно к учению Гераклита. Он описывает философскую концепцию борьбы Любви и Раздора: Раздор влечёт к действию, чувствам, разрушению, а Любовь — к единству, спокойствию и пониманию. Ксерофраст противопоставляет свою точку зрения: именно Раздор, по Эмпедоклу, создаёт порядок, разделяя и организуя. Парменон отрицает это, утверждая, что истинный порядок рождается не в борьбе, а в гармонии. Он также ссылается на Ксенофана и его концепцию единства всех вещей. Он явно превосходит карикатурного персонажа Ксерофраста, а значит выражает отчасти мнение автора книги, и явно коррелирует с позицией христианства и акцентами на гармонию и любовь.

В разгаре спора появляется Аспар, пожилой слуга, ведущий с собой лошадь. Он говорит, что привёл её в память о юноше, надеясь, что её примут в конюшни Фабриция. Парменон разрешает это. Однако в этот момент приближается толпа, шуты, поэты, скульпторы и жрецы храма. Всё это переполняет чувства Парменона, и он уходит внутрь дома. Ксерофраст идёт за ним. Секст и Валерий тоже собираются уходить, но перед этим возлагают венок на могилу. В этот момент мальчик от Рубеллии сообщает, что художник Агасо прибыл и готов продолжить работу над портретом. Валерий увлекает Секста прочь, чтобы присоединиться к даме и мастеру. Однако старый раб тихо говорит Сексту, что эти траурные племянники больше всего озабочены не горем, а надеждой быть усыновлёнными и получить наследство. Он замечает, что так часто бывает: за скорбью одного скрывается надежда другого.

Художник Агасо из Вероны был тщеславен и комичен: с кривыми ногами, но в греческой мантии, он подражал эллинам, вставляя греческие фразы, особенно при Ксерофрасте. Его угловатое лицо оживлялось постоянными гримасами, придававшими ему вид деятельного человека. Он провёл Валерия, Секста и Рубеллию через бани Палатина в свою студию, где собралась публика. Сексту, стеснительному от природы, было неловко, в то время как Агасо наслаждался вниманием и похвалами к своим работам. Публика восхищалась портретами: один — Рупилия с латиклавой и кольцом, другой — девушки, которую Рубеллия язвительно назвала испанской наложницей Рупилия. Художник попытался смягчить обстановку — как раз вошёл сам Рупилий с семьёй. Его дочь Примула радовалась портрету, а жена жаловалась на преувеличенный возраст. Агасо с юмором предложил писать её с натуры, на что та охотно согласилась, задумав наряд и украшения. В другом углу обсуждали набросок головы старого мученика Тисия. Агасо уверял, что рисовал с натуры в амфитеатре и собирается использовать образ в картине для Плиния. Зазвонил колокол, приглашая на фехтование, борьбу и купание. Молодёжь ушла, остались только Валерий, Секст и Рубеллия. Началась работа над портретом Секста, но тот чувствовал себя неловко. Вскоре слуга вызвал Рубеллию, и Валерий узнал в нём «толстого калабрийца», спутника Дромо, но промолчал. Сеанс завершился, герои вернулись домой, как раз когда Лициний входил в столовую.

Надежда и вера

После ужина с Лицинием, который вскоре удалился для встречи с клиентом, Секст и Валерий остались одни. Ксерофраст не вернулся, вероятно, он остался в доме Фабриция, чтобы утешить скорбящего Парменона. Секст был печален, мысли о Семпронии не давали ему покоя, он не мог читать, его музыка звучала тоскливо, и даже рапирные упражнения быстро утомили обоих. Когда Секст ушёл спать, Валерий, вспомнив о критянине Дромо, остался бодрствовать и начал читать свиток, переданный ему Тисием. Внутри он обнаружил письмо без адресата, которое счёл предназначенным Афанасии. Сам же свиток оказался Евангелием от Луки — первая христианская книга, которую он когда-либо держал в руках. Валерий был поражён её простотой, возвышенностью и силой, признавая, что другие христианские тексты могли бы оттолкнуть его своей интонацией. Ему казалось, что всё изложенное могло быть либо правдой — и тогда перед ним нечто величайшее, — либо подделкой, но настолько ловкой, что это легко должно было бы быть разоблачено. Его размышления были прерваны появлением Дромо, который поспешно велел ему идти. Дромо, как оказалось, приготовился к ночной вылазке, рассчитывая пройти через Капенские ворота до смены стражи. Они принесли с собой мехи с вином, подношение преторианцам. Благодаря знакомствам Дромо их пропустили, и они вышли за пределы города. По Аппиевой дороге среди гробниц они оказались свидетелями колдовского обряда: ведьма Пона и мальчик принесли в жертву ягнёнка, собирая кровь в канавку. Это был ритуал, обращённый к Гекате. Валерий и Дромо наблюдали за сценой, спрятавшись. Между Поной и мальчиком завязалась ссора. Валерий вмешался, прокричав предупреждение, и оба участника обряда скрылись. Дромо в отчаянии сообщил, что это была попытка ведьмы Рубеллии околдовать судьбу Секста, и теперь, сорвав ритуал, они могли разрушить её планы, или обречь юношу на новые беды.

Они отправились дальше. Дромо замаскировался под восточного прорицателя, надеясь устроить встречу с кем-то, кто должен был появиться этой ночью. Они укрылись в сосновой роще, где среди деревьев возвышалась древняя гробница рода Семпрониев. Валерий расположился на лестнице у гробницы, а Дромо остался внизу. Валерий незаметно задремал и проснулся от звуков пения. Музыка доносилась изнутри гробницы и напоминала ему песнопения потустороннего мира. Когда он пришёл в себя, он увидел в лунном свете человека с мечом, стоявшего над ним. Его заставили войти внутрь мавзолея, где собралась группа людей. Валерия заподозрили в шпионаже, его обыскали и нашли свиток Евангелия. Он признался, что получил книгу от Тисия и должен был передать её благородной римлянке. На его защиту встала сама Афанасия, неожиданно оказавшаяся среди собравшихся. Она подтвердила его слова, взяла на себя ответственность за его приход и приняла свиток из его рук. Обстановка успокоилась. Присутствовавшие были христианами, и старший среди них — священник — приступил к совершению Евхаристии. Валерий, по его указанию, остался в стороне, как не крещёный. Но вскоре тишину нарушил голос Поны, снаружи началась суматоха, христианское собрание было раскрыто. Солдаты ворвались внутрь мавзолея. Один из присутствующих вновь усомнился в Валерии, но Афанасия защитила его. Священник велел сохранять мир. Внутрь полетели факелы, и появились солдаты. Валерий узнал в их предводителе своего друга Сабина. Тот был изумлён увидеть Валерия в таком месте, но понял, что дело связано с Афанасией, и отреагировал с ироничным недоверием. Всех христиан взяли под стражу. Одних увели в одну сторону, других — в другую. Валерию почти не дали времени попрощаться с Афанасией. Он успел лишь шепнуть ей слова надежды, и она ответила: «Надежда и Вера обе идут со мной». Их разлучили. Он был поднят на коня и увезён в неизвестном направлении. Последнее, что он заметил перед отъездом, — Пону у подножия дерева и рядом с ней фигуру в красном плаще, лицо которой было скрыто. Возможно, это была сама Рубеллия.

Когда Валерия вместе с двумя солдатами уводили прочь от места ареста христиан, небо, и до того переменчивое, стало подавать признаки надвигающейся бури. Солдаты, не говоря ни слова, накинули капюшоны поверх шлемов, а сам Валерий, охваченный внутренним жаром пережитых волнений, не чувствовал холода и даже наслаждался приближающейся стихией. Когда упали первые капли дождя, он подставил лицо под струи, будто под живительный родник в зной. По мере того как буря нарастала, ветер хлестал его по шее, дождь бил по рукам, а грохот грома наполнял его лошадь страхом и яростью. Во время вспышек молний он, как ему казалось, даже увидел вдалеке море. Они пересекли знаменитый Альбанский холм, усеянный виллами и поселениями, прежде чем буря начала стихать с приближением рассвета. Уставшие, но не сбавившие темп, всадники оставили позади Аппиеву дорогу и свернули на более узкую тропу, ведущую на запад. Остановившись у развилки трёх дорог, солдаты на мгновение колебались, какую выбрать, и Валерий, глядя вниз, увидел под собой раскинувшийся лес и, далеко за ним, Средиземное море. Великие дубы обрамляли узкую тропу, и хотя дождь достигал не всех участков из-за густой листвы, кое-где дорога оставалась залитой водой. Промежутки между дубами заполняли заросли лавра, падуба и стройные сосны.

Они углубились в лес, и вскоре Валерий полностью потерял ориентацию. Лишь спустя несколько часов, истощённый, он снова вдохнул свежий воздух, когда тропа вывела их к открытой местности. Здесь он услышал приближение волн и вскоре увидел перед собой море и скалистый берег, по которому рассыпались сторожевые башни. Где-то далеко на севере он различил силуэт города Остии. Всё между ними представляло собой необъятный лес, простиравшийся до самого горизонта. Глядя на море, Валерий испытал острую тоску, как истинный островитянин. Но вместе с тем его охватило чувство скорби: он сравнил своё нынешнее состояние с радостью, с которой он совсем недавно прибыл в Рим, полным надежд. Вспомнив всё, что пережил за короткие дни — тайны, потрясения, встречи с философами, видения в катакомбах, мученическую смерть Тисия, опасности, окружавшие Афанасию, — он почувствовал пустоту, разверзшуюся внутри него.

Мысли об Афанасии преследовали его, каждое её слово, каждый взгляд вставал перед ним с болезненной ясностью. Он почти ощущал прикосновение её руки и влажность той слезы, что упала на его ладонь при прощании. Размышляя о страданиях, которым она, возможно, подвергалась в этот самый момент, он был охвачен таким отчаянием, что, подгоняя лошадь, едва не обезумел. Его спутники, казалось, даже начали сочувствовать его страданиям.

Валерия и его двух преторианских сопровождающих привезли к одной из сторожевых башен на берегу Средиземного моря. Эта башня оказалась крупнее, чем ожидал Валерий. Она возвышалась над скалой, и с моря казалась висящей над волнами. Здание имело древний, грубый вид: нижняя часть — квадратная, верхняя — круглая, как это бывало в римской архитектуре маяков. Возможно, башня стояла здесь ещё во времена угроз со стороны флотилий Сиракуз или Карфагена. Один из солдат громко постучал в дверь. Через некоторое время в оконце над входом показалось морщинистое лицо старика; после демонстрации шлемов, как знака приказа, он впустил троицу. Смотритель был худой, старый, с белыми волосами и длинными конечностями, одет в потрёпанный плащ, с каской старого македонского образца. Он встретил гостей с молчаливым достоинством, внимательно посмотрел на Валерия и жестом позволил войти. Вскоре на пороге появилась улыбчивая и румяная девушка. Старик прошептал ей что-то, и она с любопытством посмотрела на Валерия. За ней высыпали трое детей. Один из них, спрятавшись за спину девушки, уставился на Валерия, а другие просто глядели с глуповатым удивлением. Валерий слышал, как они шептали: «Христианин! Еврей!» — что удивило его, но смысла он пока не понял.

Внутри башни оказалось большое квадратное помещение, служившее залом и вестибюлем. В одном углу шла лестница на верхние этажи, а из другой двери, у подножия лестницы, вел ход в подземелье. Рядом стоял грубый бюст, возможно, Юпитера или Аполлона. Валерий заметил, как смотритель подсознательно приблизился к этому идолу, когда тот вошёл. Мальчик, который раньше выглядывал наружу, теперь занялся сервировкой еды: на грубой доске он разложил сыр и ржаные лепёшки, поставил кувшин с водой, но вино пришлось ждать. Вскоре появилась полная женщина, хозяйка башни, пестро и вызывающе украшенная: с янтарными бусами, золотыми браслетами, льняным париком, связкой ключей, кинжалом и футляром для зубочисток. Она с добродушной развязностью предложила Валерию выпить за здоровье Цезаря. Услышав отказ, она настояла: «Что должно быть, то должно». Затем прошептала охраннику, что Валерий выглядит прилично и, кажется, имеет знак знатности на тоге. Один из солдат заметил, что он точно видел Валерия рядом с центурионом Сабином на гладиаторских играх. Это породило ещё больше интереса. Валерий, вежливо приняв чашу, поднял тост за Траяна и произнёс обычную формулу: «Клянусь Юпитером». Все замерли, услышав клятву, и хозяйка воскликнула:

«Налейте ему ещё! Христианин он или нет — он клянётся богами и пьёт за Цезаря!».

Один из солдат прокомментировал, что старик, убитый в Амфитеатре (Тисий), мог бы спасти свою жизнь, если бы поступил так же. Женщина распорядилась принести книгу для регистрации заключённых. Валерий вписал своё имя и место рождения. Смотритель, читая имя, узнал в нём сына того самого Валерия, центуриона, служившего в IX легионе под командованием Агриколы. Валерий подтвердил это. Старик с уважением сказал, что жаль видеть сына такого воина в тюрьме, но он будет обращаться с ним почтительно. Валерий ответил, что доволен обращением. Хозяйка, услышав имя, тоже узнала лицо: она вспомнила отца Валерия как героя, который однажды сбросил великана-каледонца с колесницы перед всем строем. Она напомнила мужу, что это был тот день, когда и он был захвачен и уведён в плен. Смотритель показал грудь, покрытую татуировками и шрамами от ран. Женщина стала ещё доброжелательнее, но Валерий, уставший, попросил показать ему место заключения. Его проводили. Перед уходом он дал деньги солдатам и попросил сообщить Сабину, где он находится. Пока он не решил, стоит ли писать Сабину или Лицинию, он хотел сначала немного отдохнуть и обдумать ситуацию.

Долг перед умершим

Когда Валерий проснулся после глубокого сна, солнце уже садилось, море под ним светилось пурпуром, и вечерняя тишина царила над всем пейзажем. Однако это спокойствие не принесло ему облегчения. Его разум был полон тревоги — не за себя, а за Афанасию, которую он оставил в неведомом заточении, в «грубых руках». Он представлял, каким унижениям и опасностям может быть подвергнута эта юная, чистая, достойная девушка. Вскоре он услышал голоса внизу и по одному из голосов безошибочно узнал Сабина. Валерий был удивлён, не понимая, что могло вызвать такое оживление. Вскоре Сабин вошёл в комнату, обнял Валерия и передал ему пергамент, очевидно, распоряжение об освобождении. Центурион, с обычной своей насмешливостью и добродушием, стал поддразнивать Валерия за «любовную интригу при лунном свете», намекая на его чувства к Афанасии. Хозяйка башни, услышав, что причиной ареста было лишь «поцелуй под луной», тоже принялась язвительно шутить, утверждая, что изначально думала, будто юноша попался на людоедстве. Всё это сопровождалось громким смехом. Сабин выразил надежду, что Валерий не попадёт в худшие беды. Сам Валерий ответил с благодарностью, что ему повезло с тюремщиками. Центурион продолжал шутить, предполагая, что Валерию и сейчас не хочется покидать башню. Затем хозяйка заговорила о его отце, вспоминая, как старый Сабин любил посидеть с чашей вина и пообщаться с соседями. Сабин сказал, что давно не видел отца и собирается навестить его.

Когда Валерий выразил желание немедленно вернуться в Рим, Сабин возразил — Афанасия в безопасности, и нет нужды спешить. Было ясно, что у Валерия не будет иного выбора, кроме как следовать за центурионом. Он попрощался с хозяйкой, оставил деньги её детям и вышел. У ворот их ждал Дромо, преданный критянин. Он привёл с собой осла и сообщил, что у него есть письма от Секста и Лициния. При этом намекнул, что у него есть история, достойная рассказа, но пока что нужно молчать. Сабин вскочил на коня, и вся троица отправилась в путь. Во время поездки Сабин добродушно упрекал Валерия за чрезмерную мрачность, говоря, что не стоит показывать такое лицо его престарелому отцу. Тогда Валерий решил рассказать ему всю правду: о Тисии, Афанасии, о собрании христиан и о событиях в мавзолее. Он умолчал лишь о своём впечатлении от чтения Евангелия, потому что чувствовал, что Сабин не сможет этого понять. Сабин выслушал молча, а затем с участием признал, что заблуждался, считая это «маленькой интрижкой». Теперь он понял всю серьёзность чувств Валерия. Сабин выразил сочувствие и обеспокоенность судьбой Афанасии, особенно на фоне возобновившихся репрессий против христиан. Он объяснил, что раньше, при императорах вроде Нервы, ещё была возможность уклониться от обвинений, но с приходом Траяна, у которого «твёрдая рука», положение стало куда опаснее. Сабин подозревал, что Афанасию, в лучшем случае, ждёт изгнание, а возможно и худшее.

Валерий страстно отрицал даже возможность того, что Афанасия может отречься от своей веры. Он знал, что это невозможно, она будет верна до конца. Сабин признал силу её характера и вновь посочувствовал другу. Он сказал, что всё ещё не знает, куда её увезли, но постарается выяснить, куда именно. Каждый задержанный, судя по всему, был доставлен в отдельное место. Даже когда они узнают, где она, действовать будет непросто. Но Сабин обещал свою помощь и выразил готовность выехать на рассвете. Пейзаж по пути к дому Сабина был прекрасен: деревня, дорический храм, ручей, по которому девушки переходили в святилище с песнопениями и гирляндами. Валерий подумал о контрасте между этими счастливыми существами и судьбой Афанасии, страдающей где-то под тем же небом. Тут Сабин философски заметил, что без доли печали не было бы и смысла в жизни. Подъезжая к деревне, Сабин предложил Валерию и Дромо подождать у дома местного цирюльника по имени Вирро, пока он предупредит отца о гостях. Вирро радушно встретил их, узнав Сабина. Он был человеком разговорчивым, со странной комичной грацией. Когда Сабин уехал, Валерий и Дромо остались в его лавке.

Внутри находилась пёстрая компания деревенских завсегдатаев. Один из них полушутливо спрашивал, не женился ли Сабин на богатой римлянке, о чём, якобы, шли слухи. Другой начал говорить о христианах, приписывая им кровавые обряды, и уверяя, что они едят человеческую плоть. Цирюльник, услышав это, пришёл в ярость и даже, увлекшись, порезал Дромо во время бритья. Сам критянин вскочил и воскликнул, а пена срезанной щетины смешалась с кровью. Разговор перешёл к тому, что якобы недавно было поймано целое собрание христиан. Один мужчина скептически отнёсся к этому слуху и выразил сомнение в чрезмерной демонизации христиан. Он рассказал, как благородная дама, как он подозревает, христианка — спасла и выходила его мать после несчастного случая. Этот рассказ заставил притихнуть некоторых собеседников. Когда кто-то упомянул, что арест произошёл у мавзолея Семпрониев на Аппиевой дороге, ювелир, ранее рассуждавший со скепсисом, внезапно замолчал и выглядел крайне взволнованным. Незнакомец, смуглый, в пыльной одежде, вероятно, из Африки или Азии, встал, положил деньги и ушёл. Цирюльник подозвал ювелира, и они вышли на улицу для беседы. Когда ювелир вернулся, он выглядел смущённым, как человек, получивший известие, которое повергло его в глубокие раздумья.

После того как Сабин попрощался с деревенским цирюльником Вирро, он повёл Валерия к отцовскому дому, который находился совсем недалеко от деревни. Особняк был скромен, внешне украшен лишь портиком с несколькими статуями между колоннами. Они вошли внутрь и обнаружили старика — отца Сабина — сидящего в одиночестве в комнате, куда частично проникал лунный свет, смешанный с мягким сиянием расписной лампы. Старик выглядел ослабленным, но доброжелательно встретил Валерия. Лёгкий ветерок освежал его лицо, и он, кажется, наслаждался этой прохладой. Возле него стояли корзины с розами, собранными из сада. В комнату время от времени заходили мальчики, принося цветы, после чего вновь удалялись, весело смеясь.

«Бедные дети», — сказал старик, — «зачем им задумываться о жертве Оркусу, которая их всё равно когда-нибудь ждёт?».

Сабин мягко подбодрил отца, заявив, что Цербер только попытался, но не смог укусить его, и что у него ещё впереди омоложение. Старик покачал головой и в монотонном голосе ответил, что молодеет он скорее в другую сторону — слабеет телом и уже неспособен заботиться о себе. Однако он всё ещё не хотел покидать мир, полный солнечного и лунного света. Он выразил желание ещё раз вернуться на берега Тибра, чтобы поблагодарить императора, который проявил доброту не только к его сыну, но и к нему, старому воину. Образно он сравнил себя с каплей, сброшенной с облака и устремлённой к берегам Стикса. Затем вошёл пожилой египтянин по имени Тарна, управлявший хозяйством, и сел у ног своего господина. Здесь происходит второй за всю книгу диалог по поводу эпикурейской философии. Сабин, обращаясь к нему, напомнил, как в юности он с удовольствием слушал рассказы Тарны, и теперь, мол, самое время оживить старые философские беседы. Но старик, перебивая его, попросил египтянина не говорить о философии. Он сказал, что когда-то любил слушать эпикурейские рассуждения, но теперь хочет просто верить так, как верили его предки, и думать о тенях, ожидающих его в загробном мире. Тарна, однако, тихо и мягко произнёс свои мысли:

«Мне все еще кажется, что стремительный ливень атомов, который движется повсюду в пространстве, успокаивает разум, как звук большой реки, непрестанно несущей водяное потомство гор в лоно океана. Разум, господа, как мне представляется, умиротворяется созерцанием бесконечности, подобно тому как слух египтянина, погружённого в сон, умиротворяет вечная музыка катящегося Нила. Он сливается с тем, что созерцает; он ощущает — он чувствует себя частью этого огромного бесконечного потока вселенского бытия: частью, случайно задержанной и остановленной, но которая вскоре снова сольётся и рассеется на тысячи фрагментов, чтобы странствовать — никто не знает куда — по великой все-вмещающей пустоте. Не для того, чтобы утратить существование — в этом, мой дорогой господин, вы меня совершенно неправильно понимаете, — но чтобы перестать ощущать себя Сабином или Тарной».

Атомы не исчезают, они просто больше не ощущают себя тем, кем были. Валерий, удивлённый, переспросил: «Ты утверждаешь, что я могу перестать быть Валерием, чувствовать себя Валерием и все же не потерять своего существования? Могу ли я быть и все же не быть собой?». Египтянин пояснил, что, когда атомы распадаются, они перестают быть «душой», а становятся бесформенной частью мироздания. Он процитировал Эпикура: «Когда есть смерть, нас нет». Сабин прервал эту речь шуткой, заявив, что из такого взгляда на жизнь и смерть неудивительно, что египтянин так спокойно относится к смерти. На что Тарна ответил, что, напротив, жизнь — это и есть существование, и задача философии — сделать её как можно более приятной. Наслаждение — это результат гармоничного соединения атомов; а устранение боли — это высшая форма покоя.

«Наполни свой кубок, Тарна, — сказал центурион, — я не великий философ, но, кажется, понимаю, к чему ведёт эта часть твоего рассказа. Наполни свой бокал, достопочтенный эпикуреец, и посмотри (если это не ниже твоего достоинства), не почувствуют ли атомы, которые по случайному и временному соединению образовали твоё горло, как их углы весьма философски смягчаются от пробега маленького ручейка хорошего фалернского — одного лишь кубка которого, с твоего позволения, я считаю более достойным смачивания моих глоточных атомов, чем вся вода, что когда-либо звучала своей музыкой между Мемфисом и Александрией».

Этот грубоватый юмор, сопровождаемый весёлым смехом, по-видимому, приносил отцу Сабина гораздо больше утешения, чем вся эпикурейская метафизика. Старик, казалось, получал удовольствие, наблюдая здоровье и бодрость сына, и в этом нашёл больше утешения перед смертью, чем в любой религии или философии. Центурион проявлял искреннюю привязанность к отцу, хотя и в форме, которая скорее напоминала покровительство. Но старик, возможно, не заметил этого, и продолжал смотреть на сына с торжествующей радостью, пока Тарна не настоял на его отдыхе.

Когда Сабин удалился вместе с отцом, Валерий остался наедине с египтянином. Он не мог не удивиться, что человек с такими знаниями и речами остаётся рабом. Тарна ответил, что это говорит не против философии, а за неё: он не страдает от своего положения и не считает, что внешние обстоятельства существенно влияют на истинное счастье. Свобода, богатство, ранг — ко всему человек привыкает. Истинное счастье — внутри, в уме, где живут презрение к мелочам и возвышенные мысли. Валерий спросил, все ли сторонники его секты придерживаются такого взгляда. Тарна ответил, что, увы, нет. В Риме множество «философов по названию», которые прикрываются именем Эпикура, чтобы потакать порокам своих богатых покровителей. Они устраивают пиршества, шутят о Хароне, называют жареную голову кабана «достойной Мелеагра» и валяются в пьяном виде. Из-за таких «мудрецов» истинный эпикуреизм нередко смешивают с безнравственностью. Сам Тарна же доволен тем, что принадлежит к ряду таких людей, как Эзоп, Эпиктет и Теренций — рабов, но достойных умов. В этот момент вернулся Сабин с лампой и предложил всем отправиться спать — завтра им предстоял ранний путь. Он и Валерия, и Тарну призвал отдохнуть. И тогда Валерий, про себя, завистливо восхитился характером египтянина. Он сравнил Тарну с птицей: свободной, лёгкой, сильной. Никакая печаль, кроме бедствия друга, не могла нарушить покой этой души.

После того как Валерий улёгся спать, его размышления были прерваны Дромо, который тихо и уверенно заговорил, напоминая ему прежний разговор о колдовстве. Он напомнил, как Валерий пренебрегал рассказами о колдуньях и приворотах, но теперь, по мнению Дромо, всё подтвердилось, особенно в свете недавних событий, связанных с Рубеллией и неаполитанцем. Он заявил, что именно ведьма Пона причастна к аресту Валерия и Афанасии, и что она действовала по наущению Рубеллии. Более того, он уверенно заявил, что колдовство преследуется по закону, возможно, даже строже, чем христианство, и это ещё отзовётся виновным. Валерий, удивлённый, но заинтересованный, призвал Дромо рассказать, что именно тот узнал. Тот начал с воспоминания о той ночи, когда они вместе наблюдали за башней: Дромо укрылся неподалёку, пока Валерий, как он думал, бодрствовал внутри. Однако вскоре вместо Рубеллии к башне подошёл переодетый Ксерофраст. Несмотря на маскировку, Дромо узнал его по походке. Он не стал вмешиваться, но остался наблюдать, уверенный, что за философом появится и вдова.

Через некоторое время действительно появились Рубеллия, Ксерофраст и неаполитанец. Дромо, взобравшись на дерево, чтобы остаться незамеченным, услышал их разговор. Рубеллия спрашивала, не ошиблись ли они в том, что на вилле была именно Афанасия. Ксерофраст уверенно утверждал, что ведьма Пона лично видела девушку в саду. Рубеллия с горечью упомянула, что из-за Афанасии потерпела унижение от Валерия. Пона подтвердила, что видела, как Афанасия вошла в башню, и вслед за ней вошли другие христиане, а также сам Валерий с «его хитрым рабом» (то есть с самим Дромо). При этом она сказала, что узнала бы его лицо даже под любым гримом. Ксерофраст стал выражать опасение, как бы не вызвать подозрение у Лициния, но Рубеллия его успокоила, уверив, что они позаботились об этом и подали сигнал солдатам у Капенских ворот. Ксерофраст в панике полез на дерево, Рубеллия скрылась в тени, а ведьма Пона осталась встречать стражу. Дромо хотел предупредить Валерия, но не знал, что тот покинул наблюдательный пост и уже находился внутри башни. Он спросил, как тот туда попал, и Валерий пообещал рассказать позже. Далее Дромо поведал, как с тревогой наблюдал, как солдаты окружили башню, вывели её обитателей и в конце уже самого Валерия. Он был поражён и не знал, как и почему это произошло, и не решился вмешиваться. Когда всё закончилось, и все, включая Ксерофраста, ушли, Дромо поспешил домой и всё рассказал Сексту. Тот, в отличие от своей обычной нерешительности, сразу пошёл к своему отцу. Позже пришёл и Сабин, и вместе с Лицинием они, очевидно, отправились к Палатину. Они вернулись лишь днём. Вскоре после этого Сабин отправился с Дромо к Валерию, передав ему два письма — от Лициния и от Секста.

Валерий затем достал и прочитал письмо от Лициния, он выражал своё недоумение тем, что привело Валерия в такое положение, хотя признавал, что юношеская горячность могла сыграть роль. Он резко отзывался о христианах, называя их суеверием варварского происхождения, недостойным римлянина. При этом он подчёркивал, что Валерий, как римлянин, обязан уважать законы и волю императора. Он советовал забыть происшедшее, извлечь урок и не вспоминать об этом. Что касается Рубеллии и Ксерофраста, то он воздерживался от окончательных выводов до дальнейшего выяснения деталей, о чём они поговорят при личной встрече. В конце Лициний выражал надежду, что уже на следующее утро Валерий снова посетит его, чтобы обсудить всё лично.

Перед лицом Цезаря

Сабин и Валерий приблизились к городу под вечер, когда солнце клонилось к закату. Они шли молча по мрачным, величественным рощам Аппиевой дороги, пока не услышали звон цимбал, исходящий из леса. Подозревая религиозную церемонию, они свернули на узкую тропу, где вскоре обнаружили большое собрание людей, сосредоточенных у мавзолея Семпрониев. Толпа была неподвижной и безмолвной; Сабин, Валерий и солдат, их сопровождающий, переправились через ров, чтобы наблюдать за происходящим. Оказавшись за деревьями, они увидели членов рода Семпрониев в черных одеждах, совершавших жертвоприношение черного быка у основания мавзолея. Среди них была жрица Аполлона, Марсия Семпрония, а также молодая Семпрония, кузина Афанасии, в глубоком волнении и слезах. Прозвучала труба, бык был заколот, кровь и вино пролились на камни, и все участники обряда запели мрачную, умоляющую песнь к богам подземного мира с просьбой принять очищение и не мстить за осквернение гробницы.

Во время упоминания имени Афанасии в песнопении Семпрония пришла в сильнейшее возбуждение, не в силах сдержать страданий. Ее увели, чтобы освежить водой, и, пройдя мимо укрытия Сабина и Валерия, девушка узнала Валерия, бросилась к нему с мольбами рассказать, где находится Афанасия. Марсия, жрица, в гневе обвинила Валерия в соблазнении и вовлечении Афанасии в христианство, призывая схватить его. Однако Сабин вмешался и засвидетельствовал, что Валерий не виновен и не является христианином. Другой член семьи Семпрониев подтвердил это, и напряжение спало. Семпроний, отец девушки, в частном разговоре с Валерием выразил благодарность за его искренность и поведал, что был у Лициния, слышал всю историю, и убежден в невиновности Валерия. Он просил откровенно рассказать, как тот оказался в мавзолее. Валерий поведал всё, включая похищение, и это усилило доверие сенатора. Тем не менее, Семпроний выразил обеспокоенность возможной причастностью Котилия, человека с сомнительным прошлым, к заговору, прикрытому христианством. Он пояснил, что подозрения в адрес Котилия уже давно копились, особенно из-за его участия в интригах при дворе Домициана и во время передачи власти от Нервы к Траяну. Семпроний рассказал, что был на Палатине, где пытался добиться милости для Афанасии, но Урбик не дал определённого ответа, намекнув лишь, что император лично занят расследованием.

Сенатор признал, что дело приобретает серьёзный оборот, и даже если Афанасия не виновна, сам факт её участия в собрании уже стал причиной позора для всей семьи. Валерий, расставшись с сенатором, прибыл в дом Лициния и нашёл Секста, который поведал, что всё узнал от Семпронии — её вольноотпущенница видела арест и рассказала всё, включая присутствие Валерия. Секста тревожило положение Афанасии, а также изменившееся поведение Ксерофраста, который избегал общения с Лицинием. Он собирался встретиться с Семпронией, а Валерий решил сопровождать его. Сабин, пришедший вскоре, предложил пойти с ними, намереваясь после визита к Лицинию вернуться в лагерь. Сабин, используя своё право свободного входа в сады Траяна, повёл Валерия и Секста по короткому и живописному пути. У Саларийских ворот Секст их покинул, а центурион и Валерий продолжили путь к дому Лициния.

Прогуливаясь по зелёной террасе сада, они услышали голоса за миртовой изгородью. Сабин, шепча, предложил подслушать, и, пройдя сквозь кусты, они обнаружили Рубеллию и Ксерофраста. Ксерофраст уговаривал Рубеллию не унывать, называя её любовь к Сексту безумием, которое поражает даже мудрейших. Он утешал её, внушая, что она достойна лучшего, и намекал, что только он по-настоящему её ценит. Рубеллия призналась в душевной муке и сожалении, но вскоре показала благосклонность к Ксерофрасту, предлагая ему остаться в Риме и пользоваться её богатством. Философ поцеловал ей руку и прошептал слова, от которых она смутилась, но не отстранилась. Вскоре она встала и ушла, а Ксерофраст, немного помедлив, последовал за ней. Сабин, оставаясь в тени, с ироничным восхищением прокомментировал ситуацию, вспоминая греческие мифы — от Адониса до Вулкана — и поддразнивая Рубеллию, которую ещё недавно считали влюблённой в юного Секста, а теперь замеченной с пожилым наставником. Они продолжили прогулку, но вскоре обнаружили, что город необычайно оживлён. Люди с факелами суетились, ожидая шествия. Сабин сообщил, что приближается процессия жрецов Кибелы. Жрецы Кибелы прошли с музыкой, пением и танцами, неся изображение богини в медной колеснице с медными львами. Они исполняли гимн Атиса и, дойдя до одного из портиков, устроили ритуальное действо, призывая прохожих подносить дары. Для этого требовалось, чтобы каждый, приближающийся с даром, подражал танцам галлов. Простой народ охотно принимал участие, но знатные лица сначала стеснялись. Однако желание скорее продолжить путь пересилило стыд, и вскоре все, включая Рубеллию и Ксерофраста, были вынуждены присоединиться к действу. Сабин с иронией прокомментировал, как философ готовился «танцевать», а вдова — двигаться изящным носком, даже отдав ему свой покров, чтобы действовать свободнее.

В этот момент кто-то схватил Валерия за руку и шепнул его имя. Это был тот самый христианский пресвитер, которого Валерий видел у мавзолея Семпрониев. Он подозвал его в сторону и провёл в дом неподалёку. Там, в комнате с видом на улицу, Валерия встретил серьёзный человек по имени Понтий — старый друг отца Валерия, с которым он служил в Германии и Британии. После краткой беседы о семье, священник завёл разговор о христианстве. Он спросил Валерия, перечитывал ли тот Евангелие от Луки после памятной ночи. Валерий признался, что его интерес только усилился. Тогда священник сообщил, что все остальные из тех, кого схватили в башне, всё ещё в заключении. Сам он получил временную свободу — лишь на несколько часов — и должен вернуться до рассвета. На удивлённый вопрос Валерия он пояснил: охранник христианин. Затем Валерий с волнением спросил об Афанасии. Священник подтвердил, что она находится в той же тюрьме, но не выходит и ждёт своей участи с терпением. Понтий, тронутый её судьбой, высказал надежду, что благодаря предстоящим расследованиям станет ясно, что она не замешана ни в каком заговоре, и Траян убедится в невиновности христиан. Священник предостерёг Валерия от поспешных выводов и страха перед судьбой, сравнив его сомнения с ужасами культа Кибелы, который происходил прямо на улице. Он призвал его к мужеству и размышлению, и поручил его попечению Понтия, назвав Валерия «головнёй, вырванной из огня». Перед уходом он сказал, что Валерий узнает весть завтра в полдень на Форуме, у статуи Нумы. Сабин, к тому времени прогуливавшийся по улице, заметил возвращающегося Валерия, но, видя, что тот не хочет объясняться, ничего не спросил и с дружелюбной насмешкой простился у портика Лициния.

Утром Валерий обнаруживает Лициния и Секста встревоженными, Ксерофраст не вернулся с ночи. Вскоре появляется Сабин и рассказывает о ночных событиях в садах Траяна и на процессе жрецов Кибелы. Его рассказ вызывает у Секста явное удовлетворение, а у Лициния облегчение: он надеется, что любовные и политические намерения вдовы и философа теперь расстроены, и они оставят Афанасию в покое. Затем Лициний говорит, что прилагал все усилия, чтобы добиться освобождения Афанасии. Хотя Котилий, по всей вероятности, действительно был замешан в предательстве, он считает, что Траян может оправдать остальных, в том числе и Афанасию, если их невиновность будет доказана. Лициний также выражает надежду, что кто-нибудь сумеет убедить Афанасию изменить свои взгляды, если её религиозное упорство окажется преградой к милости. Сабин вмешивается, уверяя, что император вряд ли будет суров к молодой девушке, повинной лишь в «небольшом суеверии».

Секст и Сабин приглашают Валерия присоединиться к ним для смотра прибывших калабрийских когорт. Однако Валерий отказывается, так как ждёт встречи со старым христианином. Он уединяется в комнате и перечитывает том, который вернула ему Афанасия. Затем он отправляется на Форум, к статуе Нумы Помпилия, где, среди толпы, ждущей посольства от парфян, ожидает вести. Там к нему подходит скромная светловолосая девочка и, удостоверившись, что он — Гай Валерий, молча ведёт его к Капитолию. Пройдя через площади и храм Юпитера, они достигают одной из боковых дверей Маммертинской тюрьмы. Стражник пускает их без вопросов. Внутри Валерия встречают священник Аврелий Феликс и тюремщик Силон, христианин, к которому Валерий испытывает уважение. Они обсуждают ситуацию: Аврелий надеется на лучшее, но Силон мрачен, ведь положение Афанасии всё ещё крайне тяжёлое. Священник уходит, а спустя время девочка вновь приходит и ведёт Валерия к нему. Там он встречает Афанасию. Она спокойна и сдержанна, но, приветствуя Валерия, не может сдержать слёз. Он пытается утешить её, но слёзы и рыдания овладевают ею. Старый Аврелий берёт в руки том и читает вслух из Псалма:

«Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах…»

Чтение этих строк успокаивает Афанасию, её губы шевелятся в унисон со словами. Даже Валерий, не зная источника этих слов, чувствует волнение и силу. Священник замечает это и говорит, что именно такая поэзия — не греческая, а пророческая — способна дать утешение в страданиях. Аврелий напоминает Валерию, что он не может остаться равнодушным: он видел и слышал истину, и отныне несёт за неё ответственность. Он призывает его помнить об этом, вернувшись на родину. Афанасия присоединяется к этим словам, выражая уверенность, что Валерий не забудет эту встречу. Она вручает ему свиток, копию книги, которую Тисий завещал перед смертью. Оригинал она оставит себе, если выживет. Книга написана её рукой, и она просит Валерия отнести весть о ней Семпронии, её сестре по сердцу. Также она просит простить её за то, что скрывала свои убеждения от Семпронии. Валерий обещает исполнить её просьбы. Он говорит ей, что не только опечален, но словно прощается со всем, когда уходит от неё. На этих словах Афанасия бросается к нему, рыдая, но беззвучно, — он чувствует её слёзы. В этот момент в комнату вбегает Силон и предупреждает, что префект уже у ворот, и Валерию нужно срочно уйти, иначе его могут узнать как одного из арестованных в мавзолее. Афанасия быстро приходит в себя. Валерий говорит: «Мы встретимся снова», и она отвечает: «Ещё раз, Валерий, хотя бы ещё раз». Он уходит под присмотром дочери Силона тем же путём, каким пришёл, и оказывается у ворот Капитолия как раз в момент, когда в Маммертин входит префект со свитой.

Когда Валерий вернулся домой, он узнал, что Лициний ещё не вернулся, а Сабин увёл Секста в свои покои и оставил записку с приглашением присоединиться. Валерий колебался: он не хотел отдаляться от Капитолия, если вдруг поступит весть из тюрьмы. Поэтому он поручает своему слуге Бото остаться у себя в апартаментах до заката и передать ему любое сообщение или письмо. Если ничего не случится, Бото должен будет передать записку тюремщику Силону. Убедившись, что поручения понятны, Валерий отправляется в преторианский лагерь, надеясь там услышать новости о Котилии. У ворот его узнаёт один из солдат Сабина и проводит не в его дом, а к общему столу, где проходил военный пир. Валерий садится рядом с Сабином. За столом возлежали преторианские центурионы, гладкие и ухоженные, но грозные, напоминая Валерию о Цезаре, Антонии и Отоне. Были также гости: Фламин (жрец) и насмешливый лысый грек, который язвил по поводу всех и вся, особенно Фламина.

Тем временем за столом оживлённо обсуждали смотр новых когорт. Сабин выразил своё мнение, но другой центурион начал с ним спорить, и в конце высказал едкий намёк: мол, Сабин не следил за происходящим, потому что думал о других делах — якобы посещении Субурры, квартала, где живёт Рубеллия. Сабин смутился, а когда виночерпий провозгласил тост за прекрасную леди Рубеллию, Валерий шепнул Сабину, что он, похоже, предал и Ксерофраста, и вдову. Сабин не ответил. Затем пришёл солдат с запиской для председательствующего трибуна, который передал её Сабину. Прочитав, Сабин вслух сказал: «Уходи, Котилий! Кто не хотел бы быть в хоре при падении занавеса?». Это было намёком на казнь Котилия. Один из офицеров выразил пожелание истребить всех христиан. Фламин поддержал его, а затем начал говорить о своём разочаровании в современном религиозном состоянии. Лысый грек, в свойственной ему манере, добавил, что христианство, скорее всего, вытеснит все прежние культы, как Изида и Кибела вытеснили старых богов. Он посмеялся над Траяном и его наставником Плутархом. Хозяин пира резко прервал его, защищая императора и философа. Сабин вмешался и предложил спеть, чтобы разрядить атмосферу. Он и приглашённый певец исполнили дуэт Горация и Лидии, и веселье вернулось.

Но вскоре пришёл новый посыльный с запиской. Сабин прочитал и передал Валерию: всех остальных христиан из мавзолея, включая Афанасию, вскоре лично допросит Траян. Валерий был потрясён. В это же мгновение ему сообщили, что его ждёт кто-то у входа. Это был Дромо. Критянин передал срочное сообщение: Силон из Маммертина хочет видеть Валерия. Он рассказал, что Бото не был уверен в своих указаниях и попросил помощи у Дромо. Они вдвоём отправились в тюрьму и стали свидетелями трогательной сцены: Бото, приехавший в Рим в надежде найти брата, действительно нашёл его — им оказался Силон, добросердечный тюремщик-христианин. Старый раб, верный и преданный, встретил брата спустя годы разлуки, и Дромо, сам изгнанник, был тронут этим настолько, что поспешил к Валерию, чтобы тот мог встретиться с ними, прежде чем их вновь разлучат.

Валерий, спеша по сумеречным улицам, поднялся на Капитолийский холм, почти не слушая рассказа Дромо. По прибытии он увидел, что пространство у храма Юпитера занято отрядами пехоты. Подойдя к Маммертинской тюрьме, он встретил у ворот Сабина, сидящего верхом. Центурион сообщил, что вот-вот выведут Котилия, и выразил тревогу: после этого им, вероятно, придётся сопровождать Афанасию на допрос к императору. Он посоветовал Валерию поторопиться, если тот хочет попасть в тюрьму. Во внутреннем дворе Валерий снова встретил Силона и Бото. Тюремщик торопливо вручил ему ключ от покоев Афанасии, попросил передать ей, какие были получены распоряжения, и добавил с болью, что сам он также глубоко несчастен. Валерий открыл дверь комнаты, где прежде оставил Афанасию. Там было темно, но через окно лился зловещий оранжевый свет факелов. Афанасия лежала, казалось, спящей, в полном покое. Валерий собирался разбудить её, но в этот момент свет стал ярче. Она, не открывая глаз, прошептала его имя и умоляла не покидать её. Когда он подошёл к окну, он увидел во дворе готовящегося к казни Котилия. Сабин, Силон, всадники и солдат с обнажённым мечом стояли рядом. Лицо Котилия пылало, как и всегда, живым цветом. Меч уже был поднят, как вдруг из соседнего окна раздался голос старого христианского священника Аврелия. Он призвал Котилия вспомнить о своём крещении, о Боге, о своей душе и ответить, какова его надежда — мятежник он перед Цезарем или мученик перед Христом. Котилий презрительно отмахнулся и дал знак к казни.

В тот же миг Афанасия вздрогнула, словно во сне услышала глухой удар тела, упавшего на камни. Она начала бормотать бессвязные слова — молитву, мольбу к Траяну, просьбу об укреплении, напоминание о римской стойкости. Преторианская труба зазвучала, и Афанасия проснулась. Её взгляд блуждал по покрасневшим от света стенам, она узнала Валерия, протянула к нему руку, смутившись и стараясь собраться. Снова прозвучала труба, и она, вскочив, заявила, что не может пойти к императору без венка на голове. Когда она вернулась, то вынула цветок из волос и вручила его Валерию. Он принял его, поцеловал, и вспомнил, как впервые увидел её в садах Капито с таким же цветком. Это воспоминание вернуло Афанасию к прошлому, к тихим дням. Она задаёт Валерию вопрос: растут ли такие цветы в Британии? Просит передать дяде, чтобы тот дал ему семена. Она говорит, что цветок этот страстоцвет, и его пурпурные полосы напоминают капли крови на челе. Она берёт такой же цветок себе, чтобы держа его в руке, не стыдиться даже перед Цезарем.

Пока она быстро и взволнованно говорила, вошёл Аврелий и спокойно объявил, что пришли солдаты — их вызывают на Палатин. Он просит Афанасию идти с ним, и она, наконец, улыбается Валерию, говоря: «Прощай же, Кай, на мгновение!». Она натягивает вуаль, и, покинув комнату, кажется более стойкой, чем её проводник. Валерий хотел было последовать за ними, но Аврелий жестом остановил его, и дверь за ними закрылась. Валерий остался один.

Не место для молодых христиан

После ухода Афанасии и Аврелия Валерий остался один в комнате Маммертинской тюрьмы. Ночь, события, чувства, всё перемешалось в его памяти. Прошедшее казалось ему сном, полным тревоги и напряжения. Он ощущал, что многое забыл, особенно из собственных внутренних переживаний, но картина происходившего, как он её видел и слышал, оставалась перед ним предельно ясной. Он вспоминал, как в комнате постепенно мерк свет, как звёзды загорались над Римом, и всё вокруг погружалось в молчание — кроме тихого, жалобного плача маленькой дочери Силона, оставшейся в одиночестве после ухода Афанасии. Через некоторое время к нему подошёл сам Силон. Он предложил Валерию отправиться вместе к Палатину, чтобы быть поближе и узнать, что произойдёт с Афанасией и Аврелием. Его брат, Бото, должен был остаться в тюрьме и ждать их возвращения.

Они спустились с Капитолия, прошли через безмолвный Форум и достигли Палатинского холма, где царила противоположная картина — свет, шум, суета. Вокруг императорских дворцов сновали люди и стояли отряды солдат. Силон повёл Валерия не по главной части комплекса, а к одному из заброшенных крыльев. Он пояснил, что знал это место ещё со времён, когда был рабом Домициана. После смерти императора он не возвращался туда, но помнил каждый уголок. Через малый портик Силон открыл дверь старым ключом. За ней простирался зал, тускло освещённый светом луны, падавшей с купола. Они прошли ещё несколько заброшенных помещений, пока не оказались в одной из комнат, где лежала разбитая статуя. Свет в этой комнате был более явным, но зловещим. Силон пояснил, что здесь Домициан в последние месяцы жизни ел, спал и бродил, страдая от страха и подозрительности. Стены были отделаны блестящим чёрным камнем, который отражал каждого, кто входил, в множестве изображений. Там же, у стены, стояла кушетка, под которой Домициан хранил кинжал. Именно туда он бросился, когда почувствовал первый удар предателя. Именно там его добили.

Силон открыл тайный проход, спрятанный в панели. За ним находилась ещё одна маленькая тёмная комната. Он попросил Валерия не шуметь — они подошли к самому уединённому месту, использовавшемуся Домицианом для тайного наблюдения за происходящим в соседних залах. Пол под ногами был мягким, приглушающим шаги. Через крошечные отверстия в резном карнизе они могли слышать и видеть, что происходило в освещённой зале. Внутри находились трое человек. Один писал за длинным столом, усыпанным табличками и свитками. Двое других — один из которых был император Траян, — беседовали. Валерий с Силоном без труда подслушали разговор. Траян категорически заявлял, что не потерпит презрения к государственным богам — как от мужчин, так и от женщин, — ведь это угрожает авторитету закона и самой стабильности Рима. Он отстаивал необходимость публичного подчинения религиозным обрядам, даже если личная вера человека иная. Его собеседник, Пальма, пытался возражать. Он упоминал, что арестованные — в частности, Афанасия — невиновны в заговоре Котилия, из-за которого их арестовали. Но Траян настаивал: если эти люди не проявят хотя бы формального уважения к государственным культам, они не могут рассчитывать на снисхождение. Он даже сослался на Платона и Цицерона, говоря, что религиозные истины нельзя открывать простому народу, а потому смиренные христиане, которые дерзают это делать — преступники. Когда Пальма признался, что хочет заступиться за девушку, Траян, немного раздражённо, позволил ему сделать попытку, поговорить с ней наедине. Но предупредил: лично вмешиваться в такие дела он не намерен. Он резко выразился о христианстве как о новом, безрассудном и агрессивном абсурде, пущенном в самую сердцевину Рима, и клялся всеми богами, что искоренит его ради величия империи. Он приказал Пальме идти и попробовать убедить «глупую девчонку», хотя предупредил: здесь не место для взращивания молодых христиан.

После ухода Траяна Корнелий Пальма остался один, погружённый в раздумья. Он тихо переговорил с секретарём и направился в другую комнату, где находились Афанасия и Аврелий. Силон, следивший за происходящим с Валерием из тайного наблюдательного помещения, заметил движение сенатора, и поспешно переместился в другую точку обзора, откуда они могли видеть новую сцену. Там Афанасия и Аврелий, ожидая своей участи, находились в спокойном ожидании. Пальма вошёл, и оба встали, приветствуя его. Он обратился сперва к Аврелию, и упрекнул его в упрямом следовании своей вере, особенно в свете того, как он себя повёл при казни Котилия. Аврелий спокойно подтвердил, что презрение — единственное, чего он боится от людей, и только Бога он ищет. Пальма сразу решил, что не станет с ним спорить, а желает говорить с Афанасией.

Афанасия, не желая, чтобы Аврелия удаляли, настаивала на его присутствии. Тогда он просто отступил в дальний угол комнаты. Афанасия же, уверенно и спокойно, заявила, что её вера крепка и она не поддастся уговорам. Пальма спросил её, считает ли она, что вера старого священника сделала её настоящей христианкой. Она смиренно пожелала, чтобы так и было. Сенатор напомнил ей о её семье и страданиях, которые их ждут. Она ответила, что уже всё обдумала. Пальма заметил, что тут нужен хирургический разрез, как у врача, и вызвал тех, кто, по его мнению, может убедить её лучше , то есть её родных. В комнату вошли её дяди, Луций и Велий, затем жрица Аполлона, и, наконец, юная Семпрония, близкая подруга и названная сестра Афанасии. Увидев подругу, Семпрония бросилась в её объятия, а Афанасия дрожала при виде остальных родственников. Луций и Велий обратились к ней с просьбой изменить решение, называли её дочерью и сиротой, которую они любили и растили. Афанасия со слезами умоляла их пожалеть её и простить. Жрица говорила о милости богов, призывала покаяться. Афанасия молча плакала, потом собрала силы и снова выпрямилась, заявив, что крещена, причастна, и уже не может отступить от своей веры. Это её честь. Велиус пытался вразумить её, говоря, что она невежественна, что даже мудрецы Рима не претендовали на истину в вещах божественных. Афанасия ответила, что именно потому, что она бедна и юна, она была избрана к свету, который Бог дал ей.

Семпрония воскликнула: «Подумай о Валерии!» — но Афанасия сказала: «Тем больше жертва!» — и с надеждой произнесла, что и он станет христианином. Аврелий подтвердил это словами: «Аминь! Аминь!».

Жрица, услышав это, заклеймила Аврелия как проклятого. Она с горечью обвинила его в том, что он увлёк невинную, прекрасную душу к погибели. Аврелий, скованный, спокойно ответил: они служат живому Богу, чья истина распространится по всей земле, и Цезарь не властен над душами. Жрица, разгневанная, потребовала ответа от Афанасии: она пойдёт с ними или останется с безумцем? Афанасия в отчаянии умоляла их простить её, поцеловать в прощание и похоронить у матери, если погибнет. Она благословила их, и они, плача, поцеловали её. Пальма поднял потерявшую сознание Семпронию и вместе с другими ушёл.

Как только они удалились, Силон, сжав зубы, громко сказал Валерию, что теперь настал момент действовать. Он открыл другую потайную дверь, и Валерий бросился вслед за ним. Всё произошло стремительно. Валерий поднял Афанасию на руки, она в изумлении бросилась к нему, и они помчались по покинутым залам. Через несколько мгновений они вдохнули воздух свободы. Но тревога уже поднята. Крики, звуки рогов, трубы, топот — тревога охватила дворец. Силон понял: они не успеют к воротам. Тогда Валерий предложил скрыться в храме Аполлона — там их, возможно, укроет жрица. Они добежали до храма. Всё было спокойно, ворота закрыты. Афанасия указала на боковой вход, и они вошли внутрь. Храм был залит ламповым светом, у алтаря служанка воскуряла кадило. Афанасия бросилась к ней, умоляя помочь. Девушка была сбита с толку. Силон на коленях просил укрытия. В этот момент кто-то начал стучать в заднюю дверь — засов не пускал. Через главный вход ворвались жрица, её братья и Семпрония. Жрица была потрясена, увидев беглецов. Афанасия бросилась к её ногам, умоляя о помощи. Жрица, поколебавшись, наконец согласилась.

Звон оружия и крики солдат приближались. Они уже были у входа. Жрица потребовала тишины, сказала, что это священное место, и никто не осмелится его осквернить. Она провела беглецов к заднему залу, мимо статуи Аполлона, и открыла дверь, ведущую в подземелья, где хранились пророчества Сивиллы. Там, открыв ещё одну дверь, она показала ступени вниз в темноту. Она дала лампу, пожелала спасения и закрыла за ними дверь. Силон снял с беглецов оковы, попрощался, и остался, чтобы притвориться, будто ничего не знает. Валерий и Афанасия с благодарностью приняли помощь и начали свой путь вниз в неизвестность, в тишину и мрак, ведомые только светом лампы и надеждой на спасение.

После побега из дворца Валерий, Афанасия и Аврелий спускаются по крутым и узким ступеням. Спустившись в подземную комнату, они обнаруживают железный столб с цепями и железное кресло — место, где, по воспоминаниям Афанасии, в древности подвергались мучениям нарушители римских культов. Афанасия отказывается задерживаться в этом жутком месте, предлагая покинуть его и найти убежище. Аврелий соглашается и указывает путь на Эсквилинский холм — туда, где никто не станет их искать. Там, в густой роще, они находят заброшенный грот, скрытый листвой, с мраморным фонтаном у входа. Аврелий вспоминает надпись на статуе нимфы у источника, призывающую к тишине и покою, и рассказывает, что этот грот когда-то был известным местом отдыха, но теперь предан забвению, особенно после убийства Азиния, произошедшего здесь. Афанасия умывает лоб прохладной водой. Валерий замечает, что она и Аврелий что-то тихо обсуждают, а затем священник обращается к нему с серьёзным предложением — принять крещение и стать полноправным христианином. Афанасия тоже убеждает его не откладывать. Валерий, колеблясь, признается, что уже верит, но боится быть недостойным. Его смирение лишь укрепляет священника, и тот с торжественной молитвой совершает обряд крещения у фонтана. Афанасия прижимает губы к его лбу после Аврелия.

Трое садятся у воды в тишине, погружённые в глубокие размышления. Валерий вспоминает мать и умершего отца, мысленно представляет, как его родные могли бы отнестись к его решению, но чувствует, что поступил правильно. Он уверен, что отец, если бы был жив, теперь понял бы истину. Проходит время, в котором они молча погружаются в чувства благодарности и тревоги. Аврелий прерывает молчание, говоря, что не следует забывать, как велико то избавление, которое они получили. Он предполагает, что Валерий и Афанасия скоро покинут Рим и отправятся в его родной остров. Он благословляет их союз, намекая на скорое венчание и мирную жизнь вдали от гонений. Афанасия сдержанно, но искренне принимает эти слова. Рассвет близок, и Аврелий предлагает скрыться в катакомбах. Он зажигает лампу и ведёт их через вход в пещеру. Это одна из тех подземных гробниц, что тянутся под Римом, куда когда-то прятались первые христиане. Проходя мимо старых надгробий и узких проходов, они приходят к безымянной могиле мученика Тисия, где Аврелий и Афанасия когда-то уже бывали. Там Афанасия просит остаться, отдохнуть и помолиться. Валерий с Аврелием возвращаются к выходу. Священник благословляет его на путь, велит остерегаться и приказывает вернуться с восходом луны, бросив камень в фонтан как знак — тогда он услышит и выйдет. Валерий покидает катакомбы, чтобы продолжить дело спасения Афанасии.

Валерий возвращается с рассветом из катакомб через тихие улицы Рима и достигает дома Лициния, где его уже ждут обеспокоенные друзья. Его встречают с радостью, особенно Дромо и Секст, а в комнате он находит Лициния, Сабина и Луция Семпрония. Все они уже в курсе бегства Афанасии, и ждут новостей. Валерий сообщает, что она в безопасности. Семпроний выражает обеспокоенность из-за строгости охраны в городе и говорит, что переправить Афанасию за пределы Рима будет трудно. Сабин предполагает, что и сам вскоре окажется под подозрением, и предлагает использовать маскировку. Валерий прямо заявляет, что отправится в Британию и возьмёт Афанасию с собой. В этот момент Лициний сообщает ему, что тот унаследовал всё имущество Гнея, и судебное дело было решено в его пользу. Сабин шутит над его спокойной реакцией на такое богатство, а Семпроний надеется, что, отделившись от христиан, Афанасия «одумается» и Валерий сможет жениться на ней, не стыдясь этого.

Валерий в ответ шепчет Семпронию, что он сам стал христианином. Это вызывает сильную реакцию — Семпроний в ужасе, Лициний потрясён, Секст едва сдерживает слёзы. Только Сабин сохраняет спокойствие, сначала пытается пошутить, но затем заявляет, что, несмотря на религию Валерия, он остаётся его другом и поддержит его. Далее они обсуждают практические шаги бегства. Лициний подробно рассказывает Валерию о его новых владениях — земли в Африке, Сицилии, Испании, прекрасная вилла у Тибра. Валерий спокойно выслушивает и говорит, что всё это не имеет для него значения. Он просит Лициния разрешить Сексту жить на вилле и предлагает Семпронию, чтобы его дочь могла быть рядом с ним. Все молчат, но Сабин поддерживает это решение и призывает всех действовать как можно скорее. Далее Валерий встречается с Силоном, тюремщиком, который помог организовать побег. Тот приносит с собой свою маленькую дочь и говорит, что решил оставить службу у Траяна: он не может совместить верность императору с верой христианина. Он предлагает сопровождать беглецов в Британию. Валерий с радостью соглашается, и друзья немедленно собираются на совет, чтобы составить план. Силону поручается отправиться в Остиум, арендовать лёгкое судно и ждать их у старой башни у берега. Он сам займётся закупкой товаров, чтобы создать видимость обычного груза.

Остаток дня уходит на хлопоты. Валерий помогает Лицинию с делами, посещает Форум, освобождает рабов. Он не забывает и о Бото — тот тоже получает свободу. Бото и Дромо гордо расхаживают в фригийских колпаках, символах вольноотпущенников, но также и французских революционеров XVIII века, что немаловажно для книги начала XIX века. Ближе к вечеру Валерий, избегая прощаний, уходит к Сабину. Тот говорит, что надеется вскоре увидеть его в Риме, когда гонения прекратятся. Он говорит намёками о собственной возможной женитьбе, сначала отпирается, но потом признаётся, что планирует сделать предложение Рубеллии. Сабин шутит над философом Ксерофрастом, намекая, что тому пора искать себе вдову. Наконец, Валерий получает от Сабина воинский шлем, меч и плащ, а также пароль для ночной смены. Он провожает Валерия и Афанасию к Эсквилину, где те прощаются с Аврелием — последний остаётся в катакомбах, обречённый, но спокойный.

Валерий и Афанасия садятся на коней, приготовленных Силоном, и прибывают к Остийским воротам. Стража спрашивает пароль и цель поездки.

— «Тит», — отвечает Сабин.

— «Христианин, христианский узник», — добавляет Валерий.

Стражник, подумав, что это дело выгодное и за доставку узника можно получить награду, открывает ворота. Валерий, Афанасия и их спутники покидают Рим.

Tags:

искусство, литература, христианство, эпикуреизм

ECHAFAUD

ECHAFAUD