Веджио был итальянским автором первой половины XV века. Среди прочего, он написал несколько коротких эпических поэм, четыре из которых собраны в этой книге. Помимо этого, здесь имеется поразительно длинное и обстоятельное введение переводчика — гораздо более пространное, чем обычно в других томах серии I Tatti Renaissance Library. Оно занимает около пятидесяти страниц, и переводчик буквально препарирует каждую поэму, бесконечно указывая все мыслимые случаи, где тот или иной пассаж у Веджио был вдохновлен каким-то конкретным отрывком классического автора (на него больше всего повлияли Вергилий и, в меньшей степени, Овидий и Сенека); он даже дает точное количество сравнений с Гомером в каждой поэме и обсуждает многие из них по отдельности, снова упоминая сходство со сравнениями Вергилия, где это уместно. Я поражён такой дотошностью: не могу сказать, что всё это показалось мне особенно интересным, но уверен, что это оценят те, кто действительно намерен серьёзно изучать поэмы Веджио и их соотношение с античными источниками.

Что касается самих поэм, то они представляют собой нечто неоднородное. Но я уже научился не возлагать чрезмерных надежд на произведения, которые нахожу в томах ITRL, поэтому не был сильно разочарован. Из четырёх поэм, включённых в эту книгу, единственная, которая мне действительно понравилась, — это третья, «Золотое руно». Мне часто казалось, что я получал бы от этих поэм больше удовольствия, будь они переведены стихами, а не прозой. Не могу сказать, что переводчик не старается придать прозе определённую поэтичность, но всё же это не то же самое, что читать подлинные гекзаметры. Мне любопытно, почему англоязычные люди считают, будто английский язык не подходит для гекзаметра. Они вообще когда-нибудь серьёзно пробовали? Надо будет как-нибудь почитать что-нибудь на эту тему. Пока что единственное обсуждение подобного рода, с которым я сталкивался, — это переписка Эдмунда Спенсера и Габриэля Харви, где Спенсер, впрочем, не особенно противится идее английских гекзаметров. Но, так или иначе, при отсутствии гекзаметров я был бы вполне доволен даже обычным белым стихом (пятистопным ямбом) — как угодно, лишь бы с размером; с метрической структурой я, пожалуй, воспринимал бы эти тексты куда охотнее, чем в прозе.

Книга XIII Энеиды

Несколько авторов эпохи Возрождения пытались написать продолжения (или, как тогда часто говорили, «дополнения») к «Энеиде» Вергилия; дополнение Веджио, насчитывающее около 600 строк, — пожалуй, одно из самых известных произведений этого рода. Не могу сказать, что мне особенно по душе подобная поэзия. Прежде всего, прошло уже очень много времени с тех пор, как я читал «Энеиду»; так что, поскольку в своём дополнении Веджио ссылается на вещи, которые должны быть знакомы читателю по оригинальной «Энеиде», я, вероятно, не в лучшем положении, чтобы эти отсылки понимать. 🙂 Кроме того, сама «Энеида» мне никогда не нравилась. Тому есть несколько причин. Во-первых, у меня есть общее презрение к Древнему Риму — его цивилизации, языку, культуре и всему, что с этим связано. Это презрение столь же яростно, сколь и абсурдно. Мне близка Древняя Греция, и, как следствие, я презираю римлян как глупых, туповатых, бездарных и бездушных крестьян и выскочек, которые умели более или менее только воевать, строить дороги и заниматься юриспруденцией — а ни одно из этих занятий не кажется мне особенно достойным. Я ненавижу римлян за их высокомерие, за агрессивный империализм, за то, что они завоевали Грецию и присвоили её культуру. Одной из причин, почему я с таким удовольствием читал «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, было именно то, что там можно смаковать — на протяжении сотен и сотен страниц — историю того, как Рим пришёл к давно назревшему, вполне заслуженному и, что самое главное, оглушительному краху. Конечно, это презрение к Риму абсурдно. Ведь и та Греция, к которой я (не менее абсурдно) питаю симпатию, — если она вообще когда-либо существовала, — экзотическая мозаика враждующих городов-государств, которые, просто потому что им не у кого было под рукой чему-то научиться, выстроили собственную цивилизацию; великие лгуны и рассказчики, столь же высокомерные по-своему, как и римляне, но с гордостью столь очевидно смешной, что она кажется скорее забавной, чем раздражающей, — эта Греция закончилась уже ко времени Филиппа Македонского, если не раньше, во времена Пелопоннесской войны. Та Греция, которую завоевали римляне, уже не так уж заслуживала сожаления. Но так уж вышло. Я всегда болею за слабых. Я ненавижу империалистов, а ещё больше — успешных империалистов. Над мелкими греческими тиранами и князьками можно посмеяться; но когда Рим подчиняет себе всё Средиземноморье — это уже не смешно. 

Теперь, не поймите меня неправильно: я знаю, что римляне были не во всём плохи. Некоторые части их политической истории — действительно отличное чтение. Их безумные императоры — неисчерпаемый источник забавных анекдотов, и я с огромным удовольствием читал «Жизни двенадцати цезарей» Светония. Я знаком и с их лирикой — мне понравился Катулл, и даже немного Гораций. Я даже прочёл одну-две пьесы Плавта и нашёл его комедии гораздо смешнее греческих (я читал две пьесы Аристофана и одну Менандра, и ни одна не была смешной вовсе). Так что к римской литературе я не испытываю полного отвращения. Но «Энеида» мне решительно не понравилась. Я считаю Вергилия беззастенчивым подражателем, который нагло обокрал и «Илиаду», и «Одиссею» почти во всём, но к тому, что он украл у Гомера, добавил своё собственное «новшество» — отвратительную лесть. Читая некоторые места, я нисколько не сомневаюсь, что он «прополз милю вверх по заднице Августа», и надеюсь, что Августу это понравилось, но я, с моей жгучей ненавистью к римским императорам, этого наслаждения не разделяю. 

Полагаю, всё сводится к тому, кому поэты были вынуждены льстить. Странствующие певцы эпохи Гомера должны были угождать мелким аристократам, вождям и землевладельцам, чьим гостеприимством и поддержкой они жили; этим достойным господам, естественно, нравилось слушать истории о подвигах и приключениях людей, похожих на них самих, желательно о тех, кого они могли вообразить своими предками. Таковы герои, которых мы встречаем в гомеровских эпосах; и никто не притворяется, будто то, чем они там занимаются, — нечто иное, чем можно ожидать от подобных людей: участвуют в какой-нибудь жалкой войне, чуть лучше пиратского налёта, может быть, из-за женщины, но чаще просто из жажды наживы. Всё это вполне естественно и по-человечески, и я не особенно их за это осуждаю — как и Гомера за то, что он об этом пел. Но Вергилию пришлось льстить совершенно другому типу человека — императору огромного государства; императору, который хотел видеть в себе не просто вождя (очень) большой шайки разбойников, а того, кто, в отличие от мелких гомеровских князьков, довольствовавшихся мыслью, что они — потомки (полу)богов, питал серьезные амбиции со временем сам стать богом; тому, кто хотел верить (и, возможно, даже действительно заставил себя поверить), что его государство имеет цель, предназначение и что оно служит добру. И вот в «Энеиде» у нас есть Эней — герой до раздражения «большего масштаба», чем человек, — и поэт, кажется, ожидает, что мы им будем восхищаться, не так ли? Вот это и раздражает: ведь в «Илиаде» никто не требует, чтобы мы любили Ахилла — он упрямый, заносчивый мерзавец, каким и должен быть человек его склада, и никто не просит нас им восхищаться. А здесь и герой, и поэт не могут признать, что Эней прибывает просто ради грабежа, чтобы вырезать местных жителей и поселиться там со своими людьми, хотят они того или нет. Нет, в «Энеиде» всё должно быть разукрашено: Эней приходит почти с божественной миссией (кхм — «предначертание судьбы» — кхм), нет конца болтовне о том, какими славными и великими будут его потомки и т. д., и т. п. Всё это читать отвратительно. «Илиаду» и «Одиссею» я читал с удовольствием, а «Энеиду» возненавидел и смертельно скучал.

Так что неудивительно, что мне не понравилось и дополнение Веджио к «Энеиде». Его цель — дать рассказу более приятное, счастливое и завершённое окончание: как известно, «Энеида» обрывается довольно внезапно, когда Эней только что убил Турна на поле боя. Дополнение в основном состоит из нескольких речей, в результате которых троянцы и италийцы заключают мир, все соглашаются, что последняя схватка произошла главным образом по вине Турна, и Эней женится на Лавинии, дочери старого италийского царя Латина, который также усыновляет Энея как своего сына и преемника. Мы также узнаём, что боги намерены обожествить Энея после его смерти, чтобы он пребывал среди них. Признаю, что всё это (по крайней мере для меня) действительно представляет собой более удачную развязку, чем внезапный и оборванный финал поэмы Вергилия: Веджио даёт тот dénouement, которого в «Энеиде» начисто не хватает. Не удивительно, что в изданиях Возрождения «Энеиду» обычно печатали вместе с дополнением Веджио. Но, как бы то ни было, для человека, которому, как мне, сама «Энеида» безразлична, и это дополнение не представляет большого интереса.

Астианакс

Это ещё более короткое стихотворение — чуть больше трёхсот строк. Астианакс был сыном Гектора и Андромахи и, будучи всего лишь мальчиком, дожил до конца Троянской войны. Однако греки получили пророчество, что он вырастет и отомстит им, и потому решают его убить. Венера во сне предупреждает Андромаху, и та отправляет Астианакса спрятаться в могиле Гектора. Греки посылают к Андромахе Одиссея, чтобы тот нашёл Астианакса, и он грозит развеять прах Гектора, если она не скажет, где прячется мальчик. На мой взгляд, это довольно глупая угроза — ведь разве не лучше иметь живого сына и мужа без могилы, чем мёртвого сына и мужа, погребённого как следует? Но, по-видимому, на Андромаху такая угроза подействовала бы. Впрочем, у неё, строго говоря, всё равно нет выбора: если бы Одиссей действительно пошёл выполнять свою угрозу, то в процессе всё равно обнаружил бы, где скрывается Астианакс. Так что она зовёт мальчика из укрытия, Одиссей уводит его, и греки убивают ребёнка.

Мне и это стихотворение особенно не понравилось. Большая его часть состоит из речей; в этом отношении ситуация даже хуже, чем в «Дополнении». Вместо того чтобы продвигать повествование с помощью действий и диалогов, поэт пытается рассказать историю через длинные монологи главных персонажей. (Даже редактор в предисловии, с. xxx, замечает огромную долю речей в этом произведении). Разумеется, и Гомер, и Вергилий иногда прибегают к такому приёму, но не в столь чрезмерной степени. Думаю, любителям латинского ораторского искусства это стихотворение может понравиться, но тот, кто (как я) читает английский перевод только ради содержания, вряд ли будет в восторге.

Золотое руно

Наконец, действительно приятная эпическая поэма. Эта немного длиннее двух предыдущих (около тысячи строк). В ней рассказывается часть истории аргонавтов — от их прибытия в Колхиду до бегства оттуда вместе с Медеей и Золотым руном. Поэт наконец сумел несколько обуздать свою навязчивую склонность к речам, так что хотя бы часть поэмы фактически состоит из действия, а не из одной лишь риторики. Кроме того, в отличие от двух предыдущих поэм, эта действительно рассказывает нечто, что можно назвать нормальным связным повествованием, с началом и концом, тогда как две предыдущие читались скорее как послесловия к «Энеиде» и «Илиаде». И сюжет сам по себе интересен; в нём есть те же качества, что составляют хорошую трагедию: бушующие страсти и преступления, к которым они приводят. Сам отец Медеи, Ээт, хотя здесь он изображён довольно дружелюбным, и ему даже склонен сочувствовать читатель, виновен в убийстве своего отца и зятя Фрикса (3.45, 3.172). А потом появляется Медея, которая убивает своего младшего брата Абсирта без особых на то оснований (4.197–206), главным образом в надежде (как выясняется, оправдавшейся), что скорбь помешает её отцу преследовать её и аргонавтов. А в конце поэмы Ээт произносит тяжёлое проклятие, предрекая, что Медея будет в итоге отвергнута мужем и убьёт своих детей — что, как мы знаем из остальной истории об аргонавтах, действительно и происходит.

Одно, впрочем, меня в этой поэме раздражает: боги слишком часто вмешиваются в человеческие дела. Поэт вовлекает в интриги целый сонм божеств, некоторые из которых поддерживают одну сторону, а некоторые — другую: Венеру (2.1–6; она поддерживает греков и приказывает Купидону поразить Медею стрелой, чтобы та влюбилась в Ясона), Гелиоса (2.95; он отец Ээта и потому стремится расстроить замыслы Венеры), Афину (2.119; Гелиос просит её о помощи, поскольку она когда-то покровительствовала Медее, учитывая, что та была своего рода учёная натура — колдовство, травы, заклинания и т. д.; Афина теперь пытается вернуть Медею к рассудку, чтобы та не позволила страсти к Ясону привести к гибели её отца и родины), Эола (3.1; он на стороне Ясона, потомка Эола; кроме того, зять Ээта, Фрикс, которого Ээт убил, был внуком Эола, 3.27), Юнону (3.41; Эол просит её о помощи, и не без основания, ведь именно она подарила золотое руно Фриксу, а Ээт завладел им только после того, как убил того, 3.31), и даже фурию Тисифону (4.179–96; она является, чтобы подзадорить Медею, побудить её убить своего младшего брата). При всём этом божественном вмешательстве трудно отделаться от ощущения, что человеческие персонажи поэмы — вовсе не действующие лица, а просто марионетки в руках богов. Тем самым у них отнимается значительная часть свободы воли, и события, в которые они втянуты, уже не кажутся по-настоящему трагическими. Если человек сам своим выбором и ошибками приводит к катастрофе — это трагедия; но если он устраивает большой беспорядок по велению и контролю богов, то это лишь побочный ущерб — обычное дело для богов, с которыми, в сущности, ничего по-настоящему трагического случиться всё равно не может. Людям, ставшим жертвами божественных интриг, можно сочувствовать, но они остаются именно жертвами, а не трагическими героями. Мне бы больше понравилось, если бы боги не были так тесно вовлечены в действие этой поэмы.

Что касается вмешательства богов в историю, то один из них демонстративно отказывается вмешиваться: Юпитер, который и здесь (4.10–19), и в «Астианаксе» (строки 104–121) даёт понять, что всё уже предопределено судьбой и он ничего изменить не может. Он даже оправдывается в обоих случаях почти одинаково: в «Астианаксе» он говорит Венере, умоляющей его спасти Астианакса, что возмездие её любимых троянцев наступит позже, когда Рим (основанный уцелевшим троянцем Энеем) завоюет Грецию; а в «Золотом руне» он говорит Афине, что ей придётся подождать до Троянской войны, когда Юнона и Венера будут её союзницами, а не противницами. 

Кстати, в английском переводе встречается выражение “murder most foul” — «самое гнусное убийство» (3.178). Интересно, почему переводчик её не избежал — наверняка он знал, что все вспомнят криминальные романы Агаты Кристи (или их экранизации). На дКстати, теперь я замечаю, что одно из её произведений действительно носит это название; но первая мысль, пришедшая мне в голову при чтении этой фразы, — фильмы о Пуаро 1990-х годов с неподражаемым Дэвидом Суше в главной роли, где он неоднократно произносит эту фразу. Забавно, но ассоциация здесь звучит комично не к месту: с одной стороны — педантичный Эркюль Пуаро, воплощение выдержки и манер, а с другой — сестра Медеи, яростно подстрекающая её: «Беги из этого звериного дома, оставь позади убийственно отвратительное место и страну алчности…» 🙂

P.S. Пока я копался в Википедии, заметил, что существует Golden Fleece Award — «Премия Золотого руна», вручаемая «тем государственным служащим США, которые, по мнению судей, растрачивают государственные деньги впустую» :)))

Антониада

Это снова довольно короткая поэма, примерно 500 строк, и её предметом служит эпизод из жизни святого Антония, знаменитого отшельника. Первая половина рассказа кажется мне довольно нелепо выдуманной: некая мысль вдруг приходит Антонию в голову — будто бы он, возможно, является первым христианским отшельником в египетской пустыне; однако, чтобы избавить его от этого ложного мнения, Бог посылает к нему ангела, повелевающего навестить некоего святого Павла, который тоже живёт отшельником и, вдобавок, лет на двадцать старше Антония. Эта предполагаемая встреча двух престарелых монахов посреди пустыни вызывает в аду большое беспокойство у Сатаны, который на время прекращает свои обычные проповеди, обращённые к последователям, где он жалуется на упадок их дел, и замечает: «Разум подсказывает мне бояться, что если им выпадет возможность заключить друг друга в нежные объятия, поговорить по очереди и пожать руки, встреча этих старцев станет для нас гибельной» (2.28–30). Поэтому он сам отправляется в пустыню и пытается отвлечь и соблазнить Антония, но безуспешно. Тогда Антоний идёт навестить Павла, который находится при смерти и посылает Антония назад, чтобы тот принёс погребальное покрывало, в котором его следовало бы похоронить. Вернувшись, Антоний находит Павла уже мёртвым, и два льва, чудесно кроткие, выходят из пустыни, чтобы помочь ему выкопать могилу для Павла.

Мне и эта поэма не особенно понравилась. Как я уже сказал выше, мотивация некоторых частей рассказа довольно глупая; к тому же, самого рассказа в сущности очень мало — это скорее набросок, чем повествование. Возможно, дело во мне и в самом жанре «малой эпопеи»: быть может, мне стоит держаться за «настоящие» эпосы — длинные поэмы с большой историей, у которой есть начало и конец, с достаточным пространством для эпизодов, побочных сюжетов, множества персонажей и т. п. Но нельзя сказать, что в «Антониаде» не было ничего хорошего. Мне понравился эпизод, где перед Антонием появляется сатир и просит его о помощи: «[…] Наш облик не пустое видение, обманувшее твои глаза. Я тоже смертный и происхожу от смертной крови. […] Я из того племени, которое древний мир в благоговейном страхе слепо называл богами, сатирами и фавнами. Толпа моих товарищей послала меня к тебе вестником. Мы все, святой отец, молим тебя, чтобы ты соизволил вознести молитву нашему общему Господу о нашем спасении» (2.73–82). Это было довольно трогательно. Антоний растроган до слёз и начинает оплакивать безумства язычества: «Горе вам, язычники Александрии, воздвигающие алтари пустым богам […] дерзающие презирать истинного Спасителя человечества, в Которого верил и Кому молитвой смиренно воззвал о помощи кроткий зверь» (2.96–101). Однако сатир после этого убегает, что намекает на то, что это был сам Сатана под видом сатира — ещё одна попытка отвлечь Антония (введение, с. xxxviii). Ещё один трогательный эпизод — ближе к концу поэмы, когда два льва приходят оплакать смерть Павла и помочь выкопать для него могилу.

К прочтению:

• Пока я писал вышеупомянутую тираду об «Энеиде», мне пришло в голову, что было бы неплохо попробовать другие поэмы Вергилия — «Буколики» и «Георгики». Мне нравится пасторальная поэзия, так что, возможно, эти поэмы мне понравятся куда больше, чем «Энеида».

• Что касается «Энеиды», я подумал, что, может быть, стоит попробовать прочесть её в другом переводе. До сих пор я читал перевод Франца Брадача — добротные, строгие гекзаметры, изданные в 1962 году, но написанные на языке, ощущающимся на несколько десятилетий старше. У меня нет претензий к этому переводу, но поскольку само содержание не доставляет мне удовольствия, возможно, другой перевод сделает чтение интереснее. В частности, мне бы хотелось прочесть английский перевод Драйдена — забавные барочные героические двустишия, с плавным ритмом и множеством апострофов. Что тут может не понравиться?

• Ещё одно продолжение «Энеиды» было предпринято неким Пьером Кандидо Дечембрио в 1419 году, хотя оно гораздо короче и незавершённее, чем у Веджио. Его можно найти на этом сайте, где также помещён елизаветинский перевод дополнения Веджио.

• Чтение поэмы Веджио о Медее и аргонавтах напомнило мне о другой поэме, которая уже несколько лет лежит непрочитанной на одной из моих полок, — «Аргонавтика», эллинистический эпос Аполлония Родосского. Но, увы, теперь я замечаю, что у меня издание в мягкой обложке , в котором нет 162-страничного комментария переводчика, включённого в издание в твёрдом переплёте. Впрочем, последнее довольно дорогое, и я всё равно не уверен, стоит ли уделять столько внимания этой поэме.

• Читая о святом Антонии в «Антониаде» напомнило мне о другом произведении, вдохновлённом этим святым, — «Искушение святого Антония» Флобера, удивительно причудливой книге, изобилующей бесконечной чередой экзотических вещей. Хотя она была написана в середине XIX века автором, ныне известным в основном своей трезвой реалистической прозой, по стилю и духу «Искушение» куда ближе напоминает декаданс конца XIX века, чем реализм его середины. Я читал её довольно давно и получил большое удовольствие — возможно, сейчас самое время перечитать её вновь.