Первый перевод статьи Джона Тиндаля, в которой он выражает методологический скептицизм в духе «экспериментального метода» Клода Бернара.
Наука должна задавать вопрос «как», а не «почему». И материализм не способен объяснить феномен сознания, в духе современной «квалиа», и должен с этим смириться.
Нечто подобное скажет позже Дюбуа-Реймон, и с этим не особо спорили и немецкие материалисты. Но Тиндаль не спешит делать отсюда анти-материалистических выводов.
В этой своей речи Тиндаль также прямо ссылается на Гумбольдта и Молешотта.
Знаменитый Фихте в своих лекциях о «Призвании учёного» утверждал, что подлинная культура должна быть не односторонней, а всесторонней. Развитие ума учёного, по его мысли, должно идти не в одном направлении, а охватывать весь круг возможного знания, как сфера. При этом, однако, Фихте настаивал, что учёный обязан непосредственно обращаться к природе, становиться творцом нового знания и тем самым возмещать — посредством собственных оригинальных трудов — огромный долг, который он несёт по отношению к трудам предшественников. Именно благодаря этим трудам он способен дополнять результаты собственных исследований, достигая полноты, а не односторонности своей культуры.
В научной практике эта идея Фихте находит до некоторой степени отражение в устройстве и деятельности Британской ассоциации. Здесь мы видим собрание людей, занятых исследованием природы, но работающих в самых разных областях. Каждый из них, при этом испытывая интерес ко всем направлениям, дополняя свои знания сведениями из различных дисциплин, выбирает для собственного творческого труда одну тему — ту область, в которой он может, пусть и ненадолго, внести свет своего ума в окружающую любое знание тьму неизвестного. Так геолог изучает породы; биолог — явления и условия жизни; астроном — звёздные массы и их движения; математик — соотношения пространства и чисел; химик исследует атомы; а физик находит простор в изучении оптических, тепловых, электрических, акустических и прочих физических явлений. Таким образом, Британская ассоциация в целом обращена ко всем сторонам природы и расширяет сферу знания во всех направлениях; совокупность её трудов образует то, что Фихте, пожалуй, назвал бы сферой естественного знания. Однако на практических заседаниях Ассоциации возникает необходимость разбивать эту сферу на составные части, которые и получают конкретное выражение в виде секций, обозначаемых соответствующими литерами.
Вот перед нами — Математическая и Физическая секция. Математика и физика давно уже тесно переплетены между собой. Как бы тонко и сложно ни было природное явление — будь оно дано чувствам или же исследуемо умозрительно — в конечном итоге оно сводится к законам механики. А когда исходные механические данные заданы или угаданы, математика становится могущественным инструментом дедукции. Геометрия управляет отношениями пространства, а глубинная сила анализа открывает широчайшие возможности как для новых открытий, так и для полного освоения их результатов. В самом деле, без математики — будь она прямо выражена или лишь подразумеваемая — наше знание в области физики было бы хрупким и неполным.
Наряду с математическим методом существует метод экспериментальный. Здесь исследователь, опираясь на результаты собственных или чужих изысканий, движется вперёд, сочетая интуицию с проверкой. Он размышляет над уже имеющимися у него знаниями и стремится продвинуть их дальше; выдвигает догадки и проверяет их; строит гипотезы — и либо подтверждает их, либо опровергает. Эти догадки и гипотезы — отнюдь не слепые прыжки в темноту: всякое знание, однажды достигнутое, отбрасывает слабый свет за пределы своих непосредственных границ. Нет такого открытия, каким бы ограниченным оно ни было, которое не проливало бы свет на нечто за пределами себя. Способность проникать разумом в эту полутеневую область, окружающую известное знание, зависит не столько от метода, как думают некоторые, сколько от дара самого исследователя. Однако нет такого гения, которому не потребовались бы контроль и проверка. Самые глубокие умы лучше других понимают, что пути природы далеко не всегда совпадают с путями их мысли, и что даже самые яркие вспышки в мире идей остаются неполными, пока не будет доказано, что им соответствуют факты. Таким образом, призвание подлинного экспериментатора можно определить как постоянную практику духовной проницательности и её непрерывную проверку и воплощение. Его эксперименты составляют тело, душой которого, можно сказать, являются очищенные интуиции.
Благодаря как математическим, так и экспериментальным исследованиям физическая наука в последние годы заняла в мире чрезвычайно важное положение. И с материальной, и с интеллектуальной точки зрения она уже произвела — и ещё призвана произвести — колоссальные перемены: как великие социальные усовершенствования, так и радикальные изменения в народном представлении об истоках, законах и управлении природными явлениями. Именно наукой в физическом мире совершаются своего рода чудеса, тогда как философия всё более отказывается от своих старых, метафизических русел и следует путями, открытыми или намеченными научными исследованиями. И эта тенденция будет только усиливаться по мере того, как философы будут всё глубже проникаться научными методами, всё лучше знакомиться с фактами, установленными учёными, и с великими теориями, которые ими разработаны.
Если вы взглянете на циферблат часов, то увидите, как по нему движутся часовая и минутная стрелки, а возможно, и секундная. Почему движутся эти стрелки? И почему их движения соотносятся друг с другом именно так, как мы это наблюдаем? Ответить на эти вопросы невозможно, не раскрыв часы, не изучив их внутренние части и не поняв взаимосвязи между ними. Лишь тогда мы обнаруживаем, что наблюдаемое движение стрелок неизбежно вытекает из работы внутреннего механизма часов, приводимого в действие энергией, заключённой в пружине.
Движение стрелок можно назвать «явлением искусства», но с природными явлениями дело обстоит сходным образом. У них также есть свой внутренний механизм и свои источники энергии, которые этот механизм приводят в движение. Высшая задача физической науки состоит в том, чтобы раскрыть этот механизм, распознать эти источники и показать, что из их взаимодействия закономерно вытекают те явления, на которых они основаны.
Мне показалось, что попытка хотя бы кратко и в общих чертах проиллюстрировать вам, как научные умы подходят к этой задаче, может быть небезынтересна в рамках сегодняшнего выступления. Тем более, что это позволит мне сказать несколько слов о направлениях и пределах современной науки: указать область, которую учёные считают своей законной территорией — и где попытки сопротивляться их продвижению попросту тщетны, — а также, возможно, очертить границу между этой областью и той другой, куда чаяния и вопросы научного разума обращаются напрасно.
Но здесь мне понадобится ваше терпение. Американец Эмерсон, кажется, говорил, что почти невозможно выразить какую-либо истину с полной силой, не задев тем самым другую истину. Истина часто обладает двойственной природой, подобно магниту с двумя полюсами; и многие споры, которые волнуют мыслящую часть человечества, коренятся в том, что сторонники той или иной позиции избирательно настаивают лишь на одной стороне этой двойственности, забывая о другой. Правильный путь, по-видимому, состоит в том, чтобы ясно и сильно изложить обе стороны — и дать каждой из них заслуженное место в формировании общего убеждения. Но ожидание полного изложения обеих сторон требует терпения. Оно требует решимости сдержать раздражение, если изложение одной стороны идёт вразрез с нашими убеждениями, — и столь же сдержать излишнюю радость, если та же сторона оказывается им созвучна. Оно предполагает готовность спокойно дождаться полного рассмотрения вопроса — прежде чем вынести суждение в форме согласия или несогласия.
Сказав это — и надеясь, что вы с этим согласны, — приступим теперь к нашей задаче.
Некоторые авторы некогда утверждали, что египетские пирамиды являются природными образованиями; и юный Александр фон Гумбольдт написал в своё время учёное сочинение, специально направленное на опровержение этой идеи. Сегодня мы, разумеется, рассматриваем пирамиды как дело рук человеческих, хотя, вероятно, при их возведении использовались какие-то машины, о которых до нас не дошло никаких сведений. Мы воображаем себе толпы рабочих, трудящихся над этим грандиозным сооружением, поднимающих тяжёлые каменные глыбы и — под руководством воли, мастерства, а порой, возможно, и кнута архитектора — устанавливающих их на должные места. Здесь блоки приводились в движение и укладывались силой, внешней по отношению к ним, а конечная форма пирамиды являла собой воплощённую мысль её человеческого создателя.
Перейдём теперь от этого примера конструктивной силы к другому, совершенно иного рода. Если раствор поваренной соли испарять медленно, вода, державшая соль в растворе, улетучивается, а сама соль остаётся. При достижении определённой концентрации соль уже не может пребывать в жидком состоянии: её частицы — или молекулы, как их принято называть, — начинают осаждаться в виде мельчайших твёрдых образований, столь малых, что никакой микроскоп их не различит. По мере продолжения испарения процесс отвердевания продолжается, и в итоге мы получаем кристаллическую массу конечной формы, возникшую из скопления бесчисленных молекул. Какова эта форма? Порой она напоминает миниатюрное подражание египетской архитектуре: перед нами маленькие пирамидки соли, терраса над террасой, от основания до вершины, образующие ряд ступеней, по которым египетского путешественника в былые времена тащили его провожатые. Разум столь же не склонен взирать на эти пирамидальные кристаллы соли без вопросов, как и на пирамиды Египта — не задаваясь вопросом об их происхождении. Как же строятся эти соляные пирамиды?
По аналогии вы могли бы предположить, если захотите, что среди молекул соли роится невидимое население, управляемое и понуждаемое неким неведомым повелителем, который расставляет атомные блоки по местам. Но это, разумеется, не есть научная идея, и я полагаю, что ваш здравый смысл вряд ли примет её всерьёз. Научная же идея заключается в том, что молекулы сами действуют друг на друга, без всякого посредничества рабского труда; что они притягиваются и отталкиваются друг от друга в строго определённых точках — или полюсах — и в строго определённых направлениях; и что именно эта игра притяжения и отталкивания порождает пирамидальную форму. Таким образом, если египетские каменные блоки укладывались силой внешней по отношению к ним, то молекулярные блоки соли самоустанавливаются, занимая свои места благодаря внутренним силам их взаимодействия.
В качестве примера я выбрал поваренную соль, поскольку она всем знакома; однако любое иное кристаллическое вещество подошло бы здесь столь же хорошо. На самом деле повсюду в неорганической природе мы встречаем это «формообразующее начало», как, пожалуй, назвал бы его Фихте — эту созидательную энергию, готовую вступить в действие и выстроить мельчайшие частицы материи в определённые формы. Лёд наших зим и полярных широт — тоже её творение, равно как и кварц, полевой шпат и слюда, слагающие горные породы. Наши меловые отложения в значительной мере состоят из мельчайших раковин — а ведь и они являются продуктом той же структурной энергии. Но за каждой раковиной в целом стоит ещё более глубокий, более тонкий акт формообразования: ведь раковины эти сложены из крошечных кристаллов кальцита, и чтобы образовать их, та же формообразующая сила должна была воздействовать уже на неосязаемые молекулы карбоната кальция. Эта присущая материи склонность к самоорганизации, к обретению формы, к принятию определённых очертаний в соответствии с действием определённых сил, как я уже сказал, пронизывает всё. Она в земле под нашими ногами, в воде, которую мы пьём, в воздухе, которым мы дышим. Можно сказать, что нечто вроде зачаточной жизни проявляется повсюду в том, что мы называем неорганической природой.
Формы минералов, возникающие в результате этой игры противоположно заряженных сил, весьма разнообразны и обладают различными степенями сложности. Учёные используют все возможные средства, чтобы исследовать их молекулярную структуру. В своих изысканиях они для этого применяют такие факторы воздействия (agents), как свет, теплота, магнетизм, электричество и звук. Особенно полезен и могуществен в этих целях поляризованный свет. Пучок такого света, проходя сквозь молекулы кристалла, испытывает их воздействие, и по характеру этого воздействия мы можем с большей или меньшей степенью ясности судить о том, как именно расположены молекулы. Так, например, различие между внутренней структурой каменной соли и кристаллизованного сахара или леденца наглядно раскрывается с помощью этой методики. Нередко эти взаимодействия проявляются в великолепных хроматических явлениях, когда игра молекулярных сил такова, что одни составляющие белого света устраняются, а другие, напротив, выступают с усиленной яркостью.
Перейдём теперь от того, что мы привыкли считать «мёртвым» минералом, к живому зёрнышку пшеницы. При исследовании такого зерна поляризованным светом мы вновь наблюдаем хроматические явления, сходные с теми, что проявляются в кристаллах. Почему? Потому что архитектура зерна подобна архитектуре кристалла: и в нём молекулы упорядоченно располагаются на своих местах и, в силу такого устройства, воздействуют на свет. Но кто же собрал молекулы зерна вместе? Говоря о кристаллической архитектуре, я уже замечал, что, если вам угодно, вы можете представить себе атомы и молекулы, расставленные некой внешней по отношению к ним силой. Эта же гипотеза остаётся вам доступной и сейчас. Но если, говоря о кристаллах, вы отвергли представление о внешнем зодчем, то, по справедливости, вам следует отвергнуть его и здесь, признав, что и молекулы зерна занимают свои места благодаря силам, посредством которых они взаимодействуют друг с другом. Было бы слабой философией призывать внешнего агента в одном случае, а отвергать его в другом.
Вместо того чтобы нарезать зерно пшеницы на тонкие срезы и подвергать их воздействию поляризованного света, давайте посадим его в землю и обеспечим соответствующую температуру. Иными словами, мы приведём в состояние теплового возбуждения — то есть в состояние молекулярного движения — как молекулы самого зерна, так и молекулы окружающей почвы. При таких условиях зерно и окружающие его вещества начинают взаимодействовать, и в результате этого взаимодействия возникает определённая молекулярная структура. Образуется росток; росток поднимается к поверхности и оказывается под действием солнечных лучей, которые, в сущности, также представляют собой форму вибрационного движения. Подобно тому как тепловое движение, первоначально сообщённое зерну и окружающим его веществам, позволило им осуществить взаимные притяжения и отталкивания и организоваться в определённые формы, так и специфическое движение солнечных лучей теперь позволяет ростку питаться углекислым газом и водяным паром из воздуха. Росток усваивает те компоненты, к которым испытывает избирательное сродство, а прочие компоненты возвращаются в атмосферу. Так продолжается процесс формообразования. Силы действуют в корне, силы действуют в стебле; материя земли и атмосферы втягивается к корню и стеблю, и растение растёт. Последовательно возникают стебель, колос, спелое зерно в колосе — и цикл молекулярного действия завершается образованием новых зёрен, подобных тому, с которого процесс начался.
В этом процессе нет ничего, что в принципе выходило бы за пределы постижения или воображения человеческого разума. Интеллект, по существу аналогичный нашему, но достаточно развитый, был бы способен проследить весь процесс от начала до конца. Он бы увидел, как каждая молекула занимает своё место в силу специфических притяжений и отталкиваний между ней и другими молекулами; весь процесс, вплоть до его завершения, явился бы для него примером игры молекулярных сил. Будь даны исходное зерно и его среда, чисто человеческий разум — если бы он был достаточно развит — мог бы априори проследить каждый этап роста, и с помощью одних только механических принципов доказать, что цикл неизбежно завершится именно так, как мы это наблюдаем: воспроизведением форм, подобных исходной. Здесь царит необходимость, подобная той, что управляет движением планет по их орбитам вокруг Солнца.
Вы видите, что я излагаю истину прямо, без обиняков, — как мы с вами с самого начала и условились. Но я должен пойти ещё дальше и утверждать, что с точки зрения науки животное тело является таким же продуктом молекулярных сил, как стебель и колос пшеницы или кристалл соли или сахара. Многие части тела по своему устройству явно механичны. Возьмите, к примеру, сердце человека с его системой клапанов — или изысканный механизм глаза либо руки. Животное тепло по своей природе ничем не отличается от тепла огня, будучи порождением того же химического процесса. И движение животного так же непосредственно зависит от потребляемой им пищи, как движение «шагающего двигателя» Тревитика — от топлива в его топке. В отношении вещества животное тело не создаёт ничего нового; в отношении силы — тоже. Кто из вас, вопрошают Писания, может силой мысли прибавить себе росту хотя бы на один локоть? Всё, что мы сказали о растении, с равным основанием можно повторить и о животном: каждая частица, входящая в состав мышцы, нерва или кости, занимает своё место благодаря действию молекулярных сил. И если мы не хотим отрицать существование закона в этих процессах и вводить элемент произвола, мы вынуждены заключить, что, зная соотношение той или иной молекулы тела с её средой, мы могли бы математически предсказать её положение в организме. Трудность здесь не в природе самой задачи, а в её сложности — и эту трудность можно было бы преодолеть простым расширением тех способностей, которыми мы уже обладаем. Если бы такое расширение стало возможным, и если бы нам были даны необходимые молекулярные данные, то появление цыплёнка можно было бы вывести с такой же строгостью и логической последовательностью из яйца, с какой существование Нептуна было выведено из возмущений в движении Урана, или с какой коническое преломление следует из волновой теории света.
Как видите, я ничего не утаиваю, а откровенно излагаю то, во что многие научные мыслители более или менее ясно верят. Образование кристалла, растения или животного для них есть задача сугубо механическая, которая отличается от обычных механических задач лишь малыми размерами масс и сложностью вовлечённых процессов. Вот вам одна сторона нашей двойственной истины; теперь давайте взглянем и на другую.
Наряду с этим замечательным механизмом животного тела существуют и такие феномены, которые столь же несомненны, как и физические, но между которыми и этим механизмом мы не усматриваем никакой необходимой связи. Человек может сказать: «я чувствую», «я мыслю», «я люблю» — но каким образом сознание входит в эту картину? Принято считать, что человеческий мозг есть орган мысли и чувств: когда нас что-то ранит — чувствует это мозг; когда мы размышляем — думает мозг; когда в нас вспыхивают страсти или пробуждаются чувства — это происходит через посредство мозга. Попробуем здесь быть несколько точнее. Я едва ли могу себе представить серьёзного научного мыслителя, который, размышляя об этом вопросе, не признал бы крайней вероятности той гипотезы, что за каждым фактом сознания — будь то ощущение, мысль или эмоция — в мозге устанавливается определённое молекулярное состояние, будь то движение или структура; и который был бы готов отрицать, что если такое молекулярное состояние будет вызвано внутренними причинами, а не внешними, то эффект на сознание будет тем же самым. Если, к примеру, некий нерв патологическим процессом будет приведён в точно такое же состояние, какое обычно вызывается тепловыми колебаниями от нагретого тела, то этот нерв несомненно «сообщит» мозгу о тепле — и ум воспримет это субъективное ощущение так, словно оно исходит от реального внешнего объекта. Сетчатку можно возбуждать чисто механически: удар по глазу вызывает вспышку света, а простое давление пальцем на глазное яблоко рождает световые звёздочки, которые Ньютон сравнивал с кругами на хвосте павлина. При болезнях люди видят видения и переживают сновидения; но и в таких случаях, если бы мы могли исследовать соответствующие органы, мы с философской точки зрения вправе ожидать, что они пребывают в тех же самых молекулярных состояниях, какие вызывали бы реальные внешние объекты.
Так как связь физического состояния с сознанием оказывается постоянной, отсюда следует, что, зная состояние мозга, мы могли бы вывести соответствующую мысль или чувство — или, наоборот, зная мысль или чувство, могли бы вывести соответствующее состояние мозга. Но каким образом это можно было бы сделать? В сущности, это была бы не логическая дедукция, а лишь эмпирическая ассоциация. Вы можете возразить, что многие научные умозаключения носят именно такой характер — например, вывод о том, что электрический ток данного направления отклонит магнитную стрелку определённым образом. Но здесь есть различие: переход от тока к движению стрелки, даже если не может быть строго доказан, по крайней мере мыслим; и у нас нет сомнений в том, что проблема в конечном счёте допускает механическое объяснение. А вот переход от физики мозга к фактам сознания — немыслим. Допустим, что определённая мысль и определённое молекулярное действие в мозге происходят одновременно; но у нас нет такого интеллектуального органа — и, по-видимому, даже зачатка такого органа, — который позволил бы нам с помощью рассуждения перейти от одного к другому. Они возникают вместе, но мы не знаем почему. Даже если бы наш разум и чувства были столь расширены, усилены и просветлены, что мы могли бы видеть и ощущать сами молекулы мозга, прослеживать все их движения, группировки, электрические разряды (если таковые имеются), и были бы при этом совершенно знакомы с соответствующими состояниями мысли и чувства, — всё равно мы были бы столь же далеки от решения вопроса «как связаны эти физические процессы с фактами сознания?». Пропасть между этими двумя классами явлений по-прежнему оставалась бы интеллектуально непереходимой. Пусть, например, ощущение любви будет связано с правосторонним спиральным движением молекул мозга, а ощущение ненависти — с левосторонним. Тогда мы бы знали: когда мы любим, движение направлено в одну сторону, когда ненавидим — в другую. Но вопрос «почему?» остался бы столь же без ответа, как и прежде.
Утверждая, что рост тела представляет собой механический процесс, а мысль, в том виде, как она осуществляется нами, имеет в мозге физический коррелят, — я, думаю, изложил позицию «материалиста» в той мере, в какой эта позиция действительно может быть защищена. Мне представляется, что материалист способен — и в конечном счёте сможет — отстоять эту позицию против любых нападок; но я не считаю, что при нынешнем состоянии человеческого ума он вправе выходить за её пределы. Он не имеет оснований утверждать, будто его молекулярные группировки и движения объясняют всё. В действительности они не объясняют ничего. Всё, что он вправе утверждать, — это факт ассоциации двух классов явлений, подлинная связь между которыми ему совершенно неизвестна. Проблема связи между телом и душой остаётся столь же неразрешимой в своей современной форме, как была и в донаучные времена. Известно, что фосфор входит в состав человеческого мозга, и один остроумный немецкий автор воскликнул: «Ohne Phosphor, kein Gedanke!» — «Без фосфора нет мысли!». Так ли это или нет — другой вопрос; но даже если бы мы с достоверностью знали, что это так, такое знание не рассеяло бы нашей тьмы. По обе стороны той границы, которую мы здесь отвели материалисту, он остаётся одинаково беспомощен. Если спросить его: откуда взялась эта самая Материя, о которой мы здесь рассуждаем? кто или что разделило её на молекулы? кто или что вложило в них необходимость образовывать органические формы? — он не сможет ответить. Наука остаётся безмолвной перед этими вопросами. Но если материалист смущён и наука умолкла — кто же тогда готов предложить решение? Кому, наконец, открылась эта тайна Господня? Опустим головы и признаем своё невежество — и жрец, и философ, все до единого.
Возможно, когда-нибудь эта тайна разрешится в знание. История Земли — это процесс постепенного восхождения. Далеко лежит путь от игуанодона и его сотоварищей до президента и членов Британской ассоциации. И с какой бы точки зрения мы ни оценивали это развитие — с научной ли, как результат прогрессивной эволюции, или с теологической, как проявление череды творческих актов — ни та, ни другая не даёт нам права утверждать, что способности человека представляют собой завершённую ступень, что процесс восхождения на нём окончен. Может наступить время, когда эта сверхнаучная область, ныне окутывающая нас, станет доступной земному — если не человеческому — исследованию. Две трети лучей, испускаемых солнцем, не вызывают у нас ощущения света: они существуют, но у нас нет органа, способного превратить их в свет. Точно так же из той области тьмы и тайны, что окружает нас, возможно, и сейчас исходят лучи, для восприятия которых требуется лишь развитие соответствующих интеллектуальных органов — чтобы преобразовать их в знание, столь же превосходящее наше нынешнее, как наше превосходит уровень тех пресмыкающихся, что некогда владели этой планетой. Тем временем, однако, и сама тайна не бесполезна. Она может стать подлинной силой в человеческой душе — но силой, основанной на чувстве, а не на знании. Она может и должна, надеюсь, быть обращена на пользу — укрепляя и уравновешивая разум и спасая человека от той мелочности, к которой он так склонен в борьбе за существование и за превосходство в этом мире.
Прим. от издателя сборника речей: Читатель, который удостоит своим вниманием Белфастскую речь, может с пользой дополнить её прочтением этого Фрагмента.