Введение

Великую и прекрасную идею, без сомнения, представляет нам, граждане, взгляд на все науки и на все искусства, как на нечто целое и нераздельное, или как на ветви одного дерева, связанные одним общим источником происхождения, а ещё более плодами, которые все они предназначены производить и состоящими в усовершенствовании и в счастье человека. Идея эта не ускользнула от внимания древних; все отрасли знания входили у них в науку о мудрости. Они обрабатывали искусства не только потому, что последние доставляли им наслаждения, или непосредственную выгоду тем, кто посвящал себя им, но также и потому, что изучение их считалось необходимым для познания человека и природы, а приемы их лучшим средствами для могущественного действия на того и другую. Гению Бэкона предназначено было представить впервые в одной общей картине все предметы, охватываемые человеческой мыслью, связать их между собой, разграничить по отличиям и указать, как новые точки соприкосновения, которые могут открыться между ними впоследствии, так и новые разделения, которые несомненно будут вызваны более глубоким их изучением.

В середине настоящего столетия [XVIII век] мировое общество мыслителей, образовавшееся во Франции, овладело этой мыслью и этим планом. Оно привело в исполнение [1] то, что было задумано Бэконом: оно распределило по систематическому плану и соединило в одном сочинении [Энциклопедии] главные основания и факты по всем наукам, по всем искусствам. Польза, доставленная трудами этого общества, вышла за пределы охваченных им предметов и, может быть, превзошла все ожидания; рассеянием предрассудков, отравлявших источник всех добродетелей, или служивших для них шатким основанием, оно приготовило царство истинной нравственности; разбив смелой рукой цепи, сковывавшие мысль, оно приготовило освобождение человеческого рода. Потомство сохранит воспоминание о трудах этих достойных уважения людей, соединившихся для борьбы против фанатизма и для ослабления по крайней мере последствий всякого рода произвола; оно благословит усилия этих мужественных друзей человечества; оно почтит имена людей, посвятивших себя безустанной борьбе с заблуждением; и между доставленными ими благодеяниями оно, разумеется, не забудет учреждение Национального Института, устроенного, кажется, по их плану. В самом деле, по соединению талантливых представителей всех отраслей наук и по предметам преподавания, Институт может считаться настоящей живой энциклопедией и, при содействии республиканского правительства, без всякого сомнения, ему нетрудно будет сделаться неисчерпаемым источником света и свободы.

Так мысль о соединении, распределении и организации, как одного целого, всего того, что выработано человеческим гением, говорю я, полна величия. Но она полна и истины: ибо исследование всего, что приобретено нами, обнаруживает одни и те же отправления мысли, один и тот же порядок сравнений. Она полна и практической пользы: ибо успехи человека зависят больше всего от нового приложения всякого рода сир, которыми он овладел, к одной, данной работе, а способности, которыми он непосредственно одарен природой, до такой степени ограничены, что ему необходимо приобрести искусственные средства, чтобы выйти из гнетущего состояния своей немощи.

Хотя все отрасли знания находятся в общей связи, хотя все они взаимно освещают и укрепляют друг друга, тем не менее есть между ними такие, которые соединены более прямыми и более многочисленными отношениями, которые оказывают друг другу более широкую, более необходимую услугу; и хотя в глазах мыслителя нельзя вполне выделить успехи одной науки из успехов прочих, и все они одинаково и постоянно полезны, тем не менее некоторые из них могут считаться более, другие — менее полезными, смотря по точке зрения, с которой их рассматриваешь. Таким образом, математические науки имеют непосредственное приложение к физике, химия — к различного рода искусствам; таким образом, открытия, имеющие предметов своим усовершенствование общих приемов промышленности, и понятия, направленные к преобразованию обществ, оказывают более прямое влияние на успехи вообще всей человеческой породы; между тем как усовершенствование частных приемов в ручных ремеслах, или улучшение диетики и нравственности более способствует благополучию отдельных людей. Ибо благополучие менее зависит от обширности наших средств, ежели от хорошего употребления тех, которые находятся под рукой; и до тех пор, пока не пойдут рука об руку искусство пользоваться жизнью с открытиями, доставляющими нам новые источники наслаждений и новые средства для господства над природой, все победы гения будут бесплодны для достижения последней и истинной цели всех его усилий.

В распределении различных отраслей наук Институт поставил весьма основательно рядом одни с другими и соединил в один отдел те, которые имеют предметом исключительно философию и нравственность. Но нетрудно заметить, что изучение физической природы человека служит общим основанием для обеих, и что оно должно составлять для них общую точку отправления, чтобы снова не воздвигать их на шатких основах, противоречащих неизменным законам природы. Национальный Институт, по-видимому, вознамерился осветить в некотором смысле эту истину призванием физиологов в отделение философских наук, и самый выбор ваш указывает им путь, по которому должны быть направлены их усилия.

Позвольте, граждане, занять вас сегодня отношениями между изучением физической природы человека и изучением умственных его отправлений; между систематическим изучением развития его органов и соответствующим ему изучением его чувствований и страстей; отношениями, из которых явственно вытекает, что физиология, философия и нравственность составляют три ветви одной и той же науки, которая по всей справедливости может быть названа наукой о человеке [2]. Занятый исключительно главным предметом моего исследования, я, может быть, слишком часто стану возвращаться к нему; но если вы соблаговолите выслушать меня внимательно, то легко убедитесь, что точка зрения, с которой я смотрю на медицину, ежеминутно вводит ее в область наук нравственных.

§ I

Мы ощущаем, и от впечатлений, получаемых различными нашими органами, зависят одинаково, как наши потребности, так и действие снарядов, которыми мы владеем для их удовлетворения. Потребности эти пробуждаются, снаряды эти приводятся в деятельность с первой минуты жизни. Слабые движения зародыша в утробе матери, без сомнения, должны быть рассматриваемы уже как первые признаки настоящей животной жизни, которой он начинает пользоваться собственно с того времени, как в нем окончится образование собственной системы питания; но движения эти зависят от тех же причин, происходят они по тем же законам. Находясь под непрерывным влиянием внешних предметов, нося в самих себе источники не менее действительных впечатлений, вначале мы побуждаемся к деятельности, не давая себе отчета в средствах, которые намерены употребить, не составляя себе даже точного понятия о цели, к которой стремимся. Только после повторенных попыток начинаем мы сравнивать, судить, делать выбор. Таков путь, избираемый природой; следы его видно всюду. Начинаем мы действием; потом мы подчиняем правилам побуждения наших действий: последний, занимающий наше внимание предмет есть изучение наших способностей и способов для их отправлений.

Таким образом, люди исполняли много уже самых замысловатых занятий прежде, чем умели начертить правила для их выполнения, то есть, прежде, чем создали относящееся к ним искусство: они воспользовались для своих потребностей законами равновесия и тяжести, прежде чем получили хотя бы какое-нибудь понятия о механических законах. Таким образом, чтобы ходить, чтобы слышать, чтобы видеть, они не ожидали, пока ознакомятся с мускулами ноги, с органами слуха и зрения. Таким же точно образом, чтобы рассуждать, они не ожидали разъяснения образования мысли и подчинения искусства мышления исследованию.

Но вот уже вышли они из-под власти первых инстинктивных побуждений. С тех пор как они руководствуются опытом и сравнением, с тех пор как исполняют и повторяют некоторые правильные занятия, они составили суждения, они вывели аксиомы. Но аксиомы и суждения их ограничиваются ещё только отдельными предметами, только непосредственной, практической пользой. Под гнетом нужды настоящего времени, они не обращают взоров в далекое будущее: их правила имеют в виду только некоторые частные отправления, а важнейшие успехи будут уделом той эпохи, в которую более общие законы обнимут собой целые области занятий, искусства. До тех пор, пока люди не обеспечили себе существования, им нет времени думать; даже взаимные отношения их, заключенные в узкий круг их первых потребностей, не могут быть успешно направлены к этой существенной цели. Но как только соединились они в общества, то самые сильные между ними, в особенности же самые умные тотчас же сумели доставить себе средства для более привольного существования; как только начали они пользоваться досугом, то сам этот досуг обратился в гнет для них; в них стали развиваться новые потребности и мысль их стала последовательно переноситься как на различные предметы природы, так и на самих себя.

Я ограничусь здесь общим и кратким изложением фактов, находящихся в связи с успехами рациональной философии. Да и не входя в большие подробности, легко видеть, что почти все люди, с успехом разрабатывавшие её, хорошо были знакомы с физиологией, или по крайней мере, что успехи той и другой науки всегда шли рука об руку.

§ II

Обращаясь к первым временам истории, а история открывается не ранее устройства свободных греческих народов [3] (ранее этого времени встречаются только нелепые вымыслы или аллегорические рассказы), так обращаясь, говорю, к этим первым временам, мы находим, что люди, занимавшиеся наукой о мудрости, составляли ее исключительно из трех главных предметов, непосредственно относящихся к усовершенствованию человеческих способностей, нравственности и человеческого благополучия: 1) они изучали здорового и больного человека, чтобы ознакомиться с управляющими им законами и чтобы научиться сохранять или восстанавливать его здоровье; 2) они старались начертать себе правила для направления своего ума к изысканию полезных истин, и преподавание их вращалось, или около методов отдельных искусств, или около рациональной философии, самые общие методы которой охватывали собой все искусства; 3) наконец, они наблюдали взаимные отношения людей, отношения, в основании которых лежат физические и нравственные их способности, но в их побуждения они вводили ещё, как необходимые данные, некоторые более подвижные условия, как напр. времени, места, правительства, религии, которыми старались объяснить все правила жизни и все основания нравственности [4].

Правда, большая часть этих мудрецов заблудились в тщетных погонях за первопричинами, за деятельными силами природы, которые они олицетворяли в весьма остроумных баснях; но их теогонии были не более как физические или метафизические системы, как у нас — первоначальный хаос или порядок, которые несомненно были бы олицетворены, если бы это не было сделано ранее. Они пользовались ими для подчинения необузданной фантазии людей общественным потребностям; и все эти первые благодетели человечества были, по-видимому, убеждены что весьма законно обманывать народ, имея в виду его собственную выгоду; такая развратительная доктрина могла быть, разумеется, простительной до тех пор, пока столько пагубных последствий не доказало ее ложности, но было бы непозволительно признавать ее в век более просвещенный.

Какой бы предмет исследования мы не избрали, всегда придется начать с древней Греции. Все, что совершается любопытного в гражданском обществе, сосредоточено, так сказать, скучено в ней перед нашими глазами в более коротком промежутке времени и ограничено самым небольшим пространством. Греция была колыбелью не одного только искусства и свободы; философия, всесторонние уроки которой только и могут усовершенствовать человека и все его учреждения, как бы чудом тоже родилась в ней вместе с прекраснейшим языком, на котором когда либо говорили люди и который также легко служил органом мысли, как очаровывал воображение или возбуждал душу всеми чудесами красноречия и поэзии. Какое благородное явление представляет нам целая толпа людей, все стремления которых направлены к изысканию средств для улучшения судьбы человеческой, для освобождения народов от произвола, для укрепления общественных связей, для возвышения нравственного общественного уровня той энергией и изяществом, соединение которых никогда и нигде не встречалось в такой степени; и когда они потеряли всякую надежду действовать на правительства, то усиливалась по крайней мере, то в принципах сильной и строгой философии, то в более легких и светлых учениях, то в презрительном отношении ко всему, что волнует несчастный род людской, усиливались, говорю я, дать убежище личному счастью от преследований неистовой тирании, несправедливого суда и даже от роковых ударов самой природы!

Между этими благодетелями рода человеческого, одних имен которых было бы уже достаточно, чтобы освятить воспоминание о народе, не менее впрочем заслуживающим удивления и во многих других отношениях, должно обратить особенное внимание на несколько необыкновенных гениев. Пифагор, Демокрит, Гиппократ, Аристотель и Эпикур занимают первое место между ними. Хотя Гиппократ прославился собственно трудами своими и успехами в теории, практике и преподавании врачебного искусства, тем не менее я привожу его имя между прочими, потому что он перенес, как сам он говорит, философию в медицину и медицину в философию. Все пятеро создали методы и рациональные системы; они связали с ними принципы нравственности; в основу этих принципов, систем и методов они закладывали физическое изучение человека. Не может быть сомнения, что причина великого влияния, произведенного ими как на свой, так и на последующие века, главным образом лежала в соединении предметов, проливающих живой свет друг на друга, и сопоставление которых так могущественно расширяет, возвышает и двигает вперед человеческую мысль.

Тщетны были бы наши усилия отыскать в исторических памятниках точных понятий об учении Пифагора и о заслугах, им оказанных человеческой науке: сочинения его погибли; ученики его, слишком пристрастные к таинственности, к которой философам, быть может, необходимо было прибегать вследствие общественного невежества, разгласили только смешную сторону его учения, и историки философии должны были довольствовать в этом отношении одними только предположениями. Но есть другое средство оценить Пифагора, а именно, основывая оценку на фактах. Школа его, величайшее и лучшее учреждение, когда либо созданное средствами частного человека, доставляла в продолжении многих веков законодателей для всей древней Италии, ученых: геометров, астрономов, врачей — для всей Греции и мыслителей — для всего мира. Я не буду говорить о простом и справедливом, но так безжалостно искаженном воображением находящегося ещё в детстве народа взгляд его на вечное превращение материи; в особенности я не стану приводить открытий, приписываемых этому философу в арифметике, в геометрии и даже в астрономии некоторыми учеными [5]: хотя они дают высокое понятие о его гении, но не имеют никакого отношения к занимающему нас предмету. Но я должен упомянуть, что он первый ввел вычисление в изучение человека; что он силился подчинить механическим законам явления жизни; что он заметил между периодами лихорадочных пароксизмов, между развитием животных и убылью в них жизни, с одной стороны, и некоторыми сочетаниями, выражающимися числами, с другой — известные отношения, подтвержденные по-видимому, наблюдениями следующих веков, отношения, систематическое изложение которых составляет то, что называют в медицине учением о кризисах. Из учения этого вытекает не только множество полезных указаний для лечения болезней, но весьма важные соображения относительно гигиены и физического воспитания детей. Может быть, возможно было бы вывести из них ещё некоторые взгляды на то, каким образом правильнее направлять умственную деятельность [6], как угадывать время, в которое состояние органов дает ей больше силы и точности, каким образом сохранять ее свежесть и не утомлять ее несвоевременным отправлением, когда состояние утомления требует для нее успокоения. Всякий человек может испытать на самом себе это чередующееся напряжение и ослабление в отправлениях мысли; но, было бы в высшей степени полезно открыть постоянную их периодичность, основанную на законах самой природы, периодичность, из которой можно было бы вывести правила, как следует поступать при некоторых частных случаях, вызываемых различными условиями климата, темперамента, возраста, одним словом, всеми обстоятельствами, в которых может очутиться человек [7]. Часть материалов для этого труда уже собрана: наблюдение могло бы легко доставить то, чего недостает, и тогда философия связала бы некоторые положения Пифагора и одно из драгоценнейших открытий древней физиологии с законами мышления, изучение которых, без сомнения, должно иметь в виду только облегчение и совершенствование самого мышления [8].

О Демокрите можно сказать то же самое, что и о Пифагоре. Подробности его учения похищены временем и нам известны только общие его взгляды и выводы. Но достаточно уже одних взглядов этих, чтобы оценить его гений и назначить ему должное место. Он первый осмелился начертить механическую систему мира на основании свойств материи и законов движения, систему, принятую и развитую впоследствии Эпикуром, который уже одним отстранением теогонических нелепостей указал своим последователям безошибочный путь к изысканию принципов нравственности в одних только свойствах человеческой природы и в отношениях людей между собой. Демокрит чувствовал, что мир следует изучать в нем самом, в несомненных явлениях, им представляемых. Он чувствовал, кроме того, что обыкновенный порядок явлений открывает нам далеко не все; что можно заставить природе произвести новые явления, которые пролили бы свет на связь их с известными уже нам явлениями или, так сказать, пригласить её показать последние с новой точки зрения, которая даст нам более точное о них понятие. Одним словом, он указал на опыт, как на новое средство для отыскания истины; из древних он один производил опыты, которым впоследствии новые народы обязаны были всеми своими успехами и славой.

В то время, как соотечественники считали его помешанным, он занимался вскрытием животных. Для изучения отправлений мысли он считал необходимым исследование ее орудий. В сравнении человеческой организации с жизненными отправлениями и с нравственными явлениями он искал решения вопросов метафизики; на способностях и на потребностях человека он основывал его поведение и обязанности. Так как ему ещё было невозможно делать наблюдения над человеческими трупами, вскрытие которых считалось по общему предрассудку за ужасное святотатство, то он производил исследования над другими породами и по аналогии делал выводы, которые не мог получить из прямого источника. Он положил таким образом основание для работ, которые некоторое время спустя, при более счастливых обстоятельствах далеко были двинуты вперед Эрасистратом, Герофилом и Серапионом, работ, забытых, по-видимому, в продолжении многих столетий, пока наконец не были приданы им в новейшее время большее единство и лучший метод.

Гиппократ, призванный соотечественниками Демокрита вылечить последнего от сумасшествия, нашел его занятого вскрытием головного мозга животных, исследованием которого он силился разоблачить тайны физической чувствительности и открыть органы и причины, вырабатывающие мысль. Оба мудреца беседовали об общих законах вселенной и маленького мира (микрокосма), или человека, которым оба они одинаково занимались, хотя каждый с особенной точки зрения, наиболее относящейся к главному предмету своих исследований. Из этой беседы [9] Демокрит убедился, по-видимому, ещё крепче в тесной связи между физическим и нравственным состоянием человека; а врач, оставляя его, полагал, что не воображаемого больного, а его соотечественников следовало бы полечить от помешательства.

По нескольким общим взглядам, по некоторым частным выводам, предполагающим великую законченную систему, по характеру, многочисленности и славе учеников или последователей, можно заключить, что Пифагор и Демокрит были величайшие гении; но ещё раз, подробности их трудов и учений остались неизвестны, так что нельзя сказать, какие успехи сделала в их руках рациональная философия. В совершенно ином положении находимся мы относительно Гиппократа, ибо до нас дошла большая часть его сочинений. Так как врачебное искусство смешано и неразрывно соединено в них с философией, то нет никакой возможности, говоря об одной, отделить то, что принадлежит другому. Поэтому, я прошу позволения войти в некоторые подробности, которые, повторяю ещё раз, имеют самую тесную связь с медициной, но без которых, тем не менее, нет возможности дать понятие о философском методе этого великого человека [10]. 

Гиппократу предстояло привести в порядок не одни только свои наблюдения: он был семнадцатый врач в своем семействе; последовательно им были собраны, сведены и завещаны, как драгоценное наследство, факты, передававшиеся от отца к сыну, подмечавшиеся людьми, которые отличались особенной проницательностью, и которые не отклонялись от исследования природы ради книжного образования. Сверх того, Гиппократ путешествовал по всем странам, в которые проникла хоть какая-нибудь тень цивилизации: он списывал описания болезней, прибитые к колоннам храмов, посвященных Эскулапу и Аполлону; он воспользовался сделанными наблюдениями и счастливыми мыслями, высказанными самими врагами его семейства и учения, учителями школы в Книде, которые не умели читать в фактах, как он, но которые тем не менее имели случай собрать их великое множество почти по всем отраслям врачебного искусства.

Только перерыв всевозможные сборники и обогатив себя сведениями своих предшественников и современников, Гиппократ сам принялся за наблюдения. Никто никогда не имел лучших средств для успеха на этом поприще, потому что во все продолжение длинной жизни своей он постоянно и беспримерной славой занимался врачебным искусством. В своих Эпидемиях он разъясняет нам, как дух, управлявший его наблюдениями, так и способ, употребляемый им для общих выводов. В настоящую минуту я не рассматриваю этого сочинения с врачебной точки зрения; но оно представляет собой истинный образец метода, и этой своей стороной оно имеет прямое отношение к предмету нашего исследования.

Нетрудно заметить, до какой степени у Гиппократа способ работы и ее выполнение соответствовали сущности предмета и имевшейся в виду цели. В сочинении этом главная цель великого врача состояла в наблюдении болезней, господствовавших в городе или в стране; в определении их общих признаков и различий одной от другой; в исследовании причин их распространения и возвращения, зависящих от условий местности, от состояния атмосферы, от особенных перемен погоды. Он чувствовал, что всякий общий взгляд, не строго вытекающий из фактов, не более как пустая гипотеза: вследствие этого он всегда начинает с исследования фактов.

В больном человеке развивается ряд явлений: явления эти и составляют все, что явственно выражается и чувствуется в болезнях. Гиппократ употребляет все свое старание, чтобы обрисовать их, и достигает этого несколькими поразительными, неизгладимыми чертами, более говорящими, чем сама природа, потому что они соединяют и резко различают самые характерные признаки. Всякое описание составляет у него отдельную картину: пол, возраст, темперамент, условия жизни, занятия больного тщательно обозначаются в ней. Условия местности, её положение, её произведения, занятия жителей, температура, время года, предшествовавшие ему атмосферные изменения — таковы случайные обстоятельства, собираемые им при своих описаниях. Отсюда выводятся самые простые правила, по которым болезни разделяются на общие и частные: влияние всех приведенных обстоятельства на развитие болезней определяемое наглядными сближениями и сравнениями, ведет к непосредственным и прямым выводам. Повторяю ещё раз: в его сочинениях медицина отождествлена с законами метода или с приложениями его, и разделить их невозможно. Слушателям моим впрочем хорошо известно, что в методе заключена в некотором смысле вся рациональная философия каждого века и каждого писателя.

Афористические книги Гиппократа представляют нам ещё более общие выводы. Чтобы считать их точными, необходимо, чтобы выводы эти согласовались не только с наблюдениями самого Гиппократа, но и с наблюдениями всех веков и стран: необходимо, чтобы все, как уже собранные факты, так и те, которые могут быть собраны, подтверждали бы их, или служили бы им, так сказать, объяснением. В них-то влил он свои бесчисленные материалы, привести в порядок которые и расположить по строгому плану мог только подобный ему ум: и легко заметить, что в этих сочинениях своих он видел наибольшее право на свое бессмертие. Но Гиппократ не довольствовался, ни врачебной практикой, ни сочинениями; он собрал учеников и преподавал им. Сила и величие гения выражаются наилучшим образом в книге, но превосходство ума, ясность и мудрость его, быть может, легче оценить в совершенстве преподавания. Чтобы учить других, недостаточно ещё быть самому весьма ученым, необходимо ещё хорошенько себе уяснить, как развиваются понятия, уловить законы, по которым они естественно связываются; тогда только можно узнать, в каком порядке они должны быть изложены, чтобы быть более понятными и оставить более глубокие следы: необходимо основательно изучить искусство передавать их, чтобы как можно более упростить и улучшить способ их изложения. По-видимому, уже Гиппократ был посвящен во все тайны аналитического метода. В его школе ученики были окружены предметами своих занятий: у кроватей больных они изучали болезни; исследуя, пробуя и приготовляя лекарства, наблюдая за различным действием их, получали они точные понятия, как о присущих им свойствах, так и о действии их на тело человеческое. Эти первые врачи имели немного случаев обогащать свою память чтением; в то время едва ли существовало несколько томов. Вместо этого, они обогащали себя сведениями, получаемыми непосредственными наблюдениями. Поэтому, они несравненно ближе осваивались с предметами своих исследований; они имели о них гораздо более точные понятия; и ум их, действуя самостоятельнее, был и сильнее, и деятельнее.

И вовсе не следует думать, что Гиппократ, подобно большей части талантливых людей, употреблял аналитические приемы бессознательно, увлекаемый только своей счастливой организацией. Внимательное чтение многих из его сочинений доказывает, что он глубоко размышлял о путях, которые должен избирать ум при своих исследованиях, и о порядке, который должен он начертить себе при их изложении. Упреки, посылаемые им против защитников книдских истин, представляют его человеком, которому также хорошо известно искусство систематизировать истины, как искусство открывать их; он высказывается одинаково, как против преждевременных взглядов, делающих обобщения на недостаточных данных, так и против той умственной немощи, которая, не умея связывать отношений, вечно толчется на бесплодных частностях. Кто мог когда-нибудь лучше него приложить к различным отраслям своего искусства эти общие законы мышления, эту возвышенную метафизику, охватывающую разом и все искусства, и все науки (ибо она существовала уже для тех, кто умел пользоваться ею, хотя она и не имела ещё своего собственного названия)? Какой другой писатель из ограниченной сферы своих занятий чаще окидывал одним взглядом все законы вселенной и все способы, посредством которых можно заставить их служить нуждам человеческим, взглядом, сопоставляющим самые отдаленные предметы, и с высоты своей широко-охватывающим их? Наконец, по-видимому, не изобразил ли он по своему всю историю мысли в следующих словах из Παραγγελιαι: «Правила для приложения следует выводить не из ряда предшествующих мыслей, как бы ни были они правдоподобны, но из разумно-направленного опыта. Рассуждение есть род памяти, собирающей и приводящей в порядок впечатления, полученные чувствами: ибо, прежде чем родится мысль, чувства уже испытали все, что должно образовать её; они доставляют и материалы для мысли» [11]. 

Выражение, так часто повторяемое новейшими аналитиками: ничего нет в мысли, чего бы прежде не было в чувстве, без сомнения, вполне заслужило свою известность: точность и краткость его замечательны не менее заключающейся в нем мысли и эпохи, в которую оно было создано. Но Аристотель делает вывод [12], между тем как Гиппократ рисует картину; и картина эта относится к ещё более отдаленной эпохе. Впрочем, мы не скажем, что один был творцом, а другой — подражателем. Аристотель был, без сомнения, одним из самых сильных и необыкновенных умов; нужно признать, что его метафизические построения отличаются совсем иным характером, чем системы его предшественников. Ему мы обязаны первым полным и правильным анализом мышления. Он имел в виду изобразить отправления мысли в некотором смысле механическими приемами: и если бы он дошел до объяснения источника выражения мысли (т.е. языка) [13], если бы он знал влияние последнего на образование самых мыслей, то его последователям, может быть, нечего было бы делать на этом поприще.

Увлекательность и глубокомыслие, с которыми он изложил правила для красноречия, для поэзии и вообще для изящных искусств, придали особенный вес его рациональной философии: он показал приложение ее к таким предметам, на которых всякому можно было видеть и чувствовать ее справедливость. Трудно было не заметить, что если художник производит то, что напрасно силился бы создать философ, то и мыслителю часто случается открывать в произведениях художника то, чего и не подозревал последний. История животных, перед прекрасными изображениями которой бледнеют образы самого Бюффона, раскрывает перед нами достоинства этого великого гения. Не может быть сомнения, что в изучении явлений физических Аристотель приобрел отличающую его трезвость взгляда и почерпнул в те основные положения животной жизни, на которых построил свою метафизику и теорию нравственности. Ни одна отрасль естественных наук не ускользнула от него; в особенности же анатомия и физиология, в том виде, в каком они существовали тогда, сосредоточивали на себе его внимание.

Эпикур воскресил философию Демокрита: он развил ее принципы, расширил ее взгляды, и в основу для нравственности принял физическую природу человека. К несчастью, ему встретилась необходимость в употреблении слова, которое могло быть принято в извращенном смысле; оно уронило его учение в глазах многих, более достойных уважения, чем просвещенных людей, и кончило тем, что исказило, как это учение, так и, может быть, даже отчасти и поведение многих из его последователей.

В истории развития человеческой мысли следует перескочить с Аристотеля на Бэкона. После нескольких ясных дней, в сущности бывших только зарею для философии, греки погрязли в жалких хитросплетениях. Этому содействовал, несмотря на всю свою гениальность, Аристотель, а ещё больше Платон. Мечтания Платона, направленные в высшей степени к энтузиазму, были несравненно ближе к мрачному, невежественному фанатизму: вот почему первые назореи [14] немедленно слили свои верования с платонизмом, который тогда был распространен всюду. Перипатетики [15] требовали ума более образованного. Чтобы быть утонченным диалектиком, нужно иметь свой собственный ум, а для энтузиаста достаточно слушать и верить. Учение Аристотеля восстановлено было аравитянами, перенесшими его в Испанию вместе со своими книгами; из нее они распространились по всей остальной Европе. Все мудрое и полезное, что было у Аристотеля, исчезло у его толкователей. Имя его, правда, царило в школах, но его философия, искаженная туманностью, в которую он сам нередко преднамеренно заволакивал её, ошибками переписчиков, неизбежными искажениями первых переводчиков, нелепостями, вносимыми в нее всяким новым учителем, была неузнаваема; от нее оставались только утонченные подразделения и форма доказательств.

Среди мрака и невежества, господствовавших в школе, появление Бэкона открыло новые пути для человеческой мысли: он указал на новые средства заставить природу рассказать свои тайны; он нашел новые методы для развития, укрепления и направления мышления. Обширный ум его охватил все отрасли знания. Он изучил факты, служащие им основанием и собранные в течении многих столетий; он обогатил их сам великим множеством счастливых и совершенно новых опытов. Особенное внимание обратил он на животную физику. В небольшом сочинении, озаглавленном: История жизни и смерти можно встретить множество сделанных им самим наблюдений, а в большом его труде: Об увеличении знаний в нескольких главах, посвященных медицине, заключается, быть может, все, что сказано лучшего о ее преобразовании и усовершенствовании. 

Более чувствительная организация доставила ему возможность делать более подробные наблюдения и чувствовать более непосредственным образом тесную зависимость между физической и нравственной природой человека. С неменьшей любовью занимался он искусством продолжать жизнь, сохранять здоровье, развивать в органах ту тонкую чувствительность, которая увеличивает количество впечатлений и поддерживать то равновесие между ними, которое управляет понятиями, как и усовершенствованием самих понятий этих нравственными способами, доставляемыми воспитанием и упражнением. В то самое время, как он указывает и приводит в порядок источники наших заблуждений и учит нас, каким образом следует переходить от частных явлений к общим выводам и прилагать эти выводы к новым явлениям, чтобы прийти к ещё более широким обобщениям: в то самое время, как он показывает, почему силлогистическая форма не может вести к истине, если употребляемые к ней слова не имеют точного, определенного значения, и в то же время, как он создает, по собственному выражению, новое орудие для умственных отправлений, он не перестает заниматься диетикой и медициной по отношению того влияния, какое болезни и здоровье, тот или другой род пищи, то или другое состояние органов могут оказывать на понятия и на страсти.

Заблуждения Декарта не дают нам права забыть бессмертные заслуги, оказанные им наукам и человеческой мысли. Он не всегда достигал цели, но нередко указывал верный путь. Всякому известно, что приложением алгебры к вычислению кривых он положил новые основания для геометрии: сочинения его чисто философского и нравственного содержания представляют множество вполне верных и глубоких взглядов. Известно также, что одно время он прилежно занимался вскрытием животных. Он полагал, что тайна мысли лежит в организации нервов и головного мозга; он решился даже обозначить, и разумеется, это была большая ошибка с его стороны, местопребывание для души, и был уверен, что только физиологические наблюдения могут объяснить законы, управляющие ею, и в этом он был совершенно прав. «Если порода человеческая может быть усовершенствована, — говорит он , — то средства для этого должно искать в медицине».

Гоббса можно считать учеником Бэкона, но размышлял он больше; ему неизвестны были многие отрасли наук, и он мог следить за своим учителем только по вопросам, касающимся теории мысли. Необыкновенно строгим методом мышления и точностью языка, в чем не мог с ним сравниться ни один писатель, он уяснил и исправил, расширил даже и связал новыми отношениями идеи, заимствованные у Бэкона. Тем большее удивление несомненно вызывают в нас жалкие софизмы этого мыслителя относительно великих политических вопросов, софизмы, которыми мог увлечься этот сильный ум, снабженный таким совершенным орудием мысли и отправляющийся от таких незыблемых оснований: пример этой шаткости и беспорядочности, порождаемых в лучших умах влиянием великих общественных бедствий, не должны мы упускать из виду в настоящую минуту.

Таким образом, от Бэкона до Локка теория мысли сделала меньше успехов, чем сколько можно было ожидать. Локк принимает великое положение Аристотеля и Бэконовскую теорию силлогизма. Он восходит к истинному источнику понятий, и находит его в ощущениях; он восходит к истинному источнику заблуждений, и находит его в ложном употреблении слов. Следить внимательно за ощущениями, выражать ощущения строго определенными выражениями, связывать в естественный порядок результаты ощущений — в этом состоит, в нескольких словах, его искусство мыслить. Следует заметить, что Локк был врачом, и что изучение им физической природы человека предшествовало его открытиям в метафизике, в нравственности и в общественном устройстве. Между его последователями, поклонниками и учениками, сильнейшим умом, хотя и не столь просвещенным и даже способным к заблуждениям, обладал Карл Бонне, столько же замечательный натуралист, как и мыслитель. Он сделал многие непосредственные приложения анатомических открытий к физиологии; и если приложения эти не всегда были удачны, тем не менее он показал самым точным образом тесную связь между изучением устройства органов и изучением благородных отправлений, производимых ими.

Наконец, удивление к необыкновенно широкому и глубокому уму Гельвеция, к светлой мысли и совершенному методу Кондильяка нисколько не мешает нам заметить, что и тому, и другому не доставало физиологических сведений, которые бы придали особую цену их сочинениям. Если бы они были лучше знакомы с устройством животного тела, то первый не стал бы поддерживать теорию равенства людей по уму, а второй сознал бы, что душа, как он ее понимает, есть свойство, а не существо, и что если она и есть существо, то в таком случае ей не могут принадлежать многие из свойств, которые он приписал ей. 

Вот краткий очерк истории рационального анализа. Из него уже весьма легко заметить теснейшую связь между развитием философских и нравственных наук и развитием физиологии, или науки о физической природе человека; связь эта проявляется ещё более в самой сущности явлений.

§ III

Физическая чувствительность есть крайний предел, к которому приводит изучение явлений жизни и основательное исследование действительной связи между ними: она представляет также и последний результат, или, как обыкновенно выражаются, самый общий вывод, получаемый анализом умственных способностей и душевных побуждений. Таким образом, физическая и нравственная природа человека сливаются при своем источнике, или, говоря точнее, нравственная природа его есть та же физическая, рассматриваемая с известной, особенной точки зрения.

Для дальнейшего развития этого положения достаточно заметить, что жизнь есть ряд движений, вызываемых впечатлениями, полученными различными органами; что отправления души, или разума, тоже вытекают из движений, производимых головным органом, а движения последнего происходят, или от впечатлений, полученных и переданных в него чувствующими оконечностями нервов различных органов, или от впечатлений, возбужденных в этом органе, по-видимому, непосредственно действующими на него причинами.

Без чувствительности мы не могли бы составить себе понятия о существовании предметов вне нас, мы не могли бы отличить и нашего собственного существования, то есть, мы и не существовали бы. Но с той минуты, как мы чувствуем, мы существуем. А с тех пор, как сравнением ощущений, производимых одним и тем же предметом на различные наши органы или, вернее, сопротивлений, которые он оказывает нашим побуждениям, мы убедились, что причина этих ощущений лежит вне нас, мы уже составили себе понятие о том, что это не мы: это наш первый шаг при изучении природы. Если бы мы испытывали одно только ощущение, то и получили бы одно только понятие; а если бы с этим ощущением было соединено какое-нибудь побуждение, исполнение которого встретило бы сопротивление, то мы узнали бы, что существует что-то независимо от нас; мы ничего не могли бы узнать больше. Но так как ощущение наши различаются одно от другого, и сверх того, поскольку различным ощущениям, полученным в одном нашем органе, соответствуют, по неизменным законам, различные ощущения в другом, или во многих других, то мы убеждаемся, что между внешними причинам, по крайней мере, по отношению к нам, существует такое же различие, как между нашими ощущениями. Я говорю: по отношению к нам, ибо, поскольку наши понятия составляют только результат сравниваемых нами ощущений, то и полученные истины могут быть только относительны, в зависимости от общего свойства человеческой природы воспринимать впечатления; притязание узнать самую сущность вещей есть нелепость — очевидная при сколь-нибудь внимательном наблюдении. Скажем мимоходом, что из этого следует ещё, что для нас не существует других внешних причин, кроме тех, которые действуют на наши чувства, и что всякий предмет, к которому мы не можем приложить нашей способности чувствовать, не может подлежать и нашему исследованию.

Но впечатления, производимые в нас одним и теми же предметами, имеют не всегда одинаковую степень напряжения и не всегда одинаково продолжительны. Иногда они скользят, не останавливая на себе внимания; иногда же они неодолимо овладевают нами и оставляют за собой глубокие следы. Люди несомненно отличаются друг от друга способностью чувствовать: возраст, пол, темперамент, болезни производят в них замечательные различия; в одном и том же человеке различные впечатления, смотря по своему свойству и по многим другим случайным обстоятельствам, весьма несходны, ни по силе своей, ни по живости. А если это так, то ясно, что некоторые понятия могут поочередно то вовсе отсутствовать, то становиться господствующими: что один человек может быть поражен, охвачен, подчинен такими впечатлениями, которые другой едва замечает, или даже вовсе не чувствует; что иногда образ предмета исчезает при малейшем дуновении, как фигуры, начертанные на месте, иногда же он настойчиво преследует с таким упорством, что присутствие его в памяти становится беспокойным и тягостным; что из этих, столь мало сходных у различных людей впечатлений должен вытекать для них совершенно различный образ мыслей и не одинаковое душевное состояние; и что сочетание, или сравнение в одном и том же человеке впечатлений, неравных при различных обстоятельствах, должно таким же образом порождать весьма изменчивые понятия, суждения, желания, которые нельзя обрисовать постоянными и неизменными чертами, ни, тем более, применить их ко всему роду человеческому.

Впечатлительность у людей бывает различна не только вследствие первоначальной их организации и условий возраста и пола, зависящих исключительно от природы, но она ещё могущественно видоизменяется климатом, влияние которого может быть нередко подчинено человеку; она изменяется также условиями жизни, свойством или порядком занятий, одним словом, совокупностью физических условий, которые часто могут быть разумно направлены; врачебное искусство, изучая болезни, исключительно изменяющие состояние чувствительности, и приискивая средства, приводящие ее в нормальный порядок, может доставить великое пособие для благодетельного действия на сам источник ощущений.

С этой точки зрения изучение физической природы человека особенно интересно; на нее следует обратить внимание и мыслителю, и моралисту, и законодателю; тут они могут не только пролить новый свет на человеческую природу, но и указать на разумные средства для ее усовершенствования. Неуклонно наблюдая за природой, древние скорее заметили соответствие между известными физическими состояниями и известным направлением ума или известными склонностями характера. Гален, в своей Классификации темпераментов, силился привести их к постоянным законам. Гиппократ представил первый очерк их в своем учении об элементах. В сочинении о водах, воздухе и местности он исследовал влияние этих трех соединенных причин на природу людей и на народные обычаи; сделал он это столько же с философской точки зрения, сколько и с врачебной. Люди последующего времени, занимавшиеся этим вопросом, ограничивались тем, чем повторяли то, что было сказано этими двумя великими учеными. То, что сказано ими нового относительно нравственного взгляда на диетику, носит на себе отпечаток скорее предположений, чем мудрой наблюдательности. Тем не менее, остается несомненным, что древние указали нам настоящий путь, и если они не избегли на нем ошибок и заблуждений, то это произошло вследствие того, что они не имели в своем распоряжении необходимых фактов. Для примера проследим, как они описывают темпераменты.

§ IV

Древние заметили, сказал я, что известным внешним признакам, то есть, известной физиономии, росту, телосложению, цвету кожи, свойствам тела, состоянию кровеносных сосудов, соответствуют с некоторым постоянством известное направление ума или некоторые особенные страсти. Я ограничиваюсь только главными чертами, так как более подробно я буду говорить об этом предмете в другом месте, и при соображениях, которые кажутся мне более справедливыми. В следующем очерке описание 1) физического состояния, 2) характера мыслей и 3) склонностей и стремлений будут идти рядом и относиться друг ко другу по некоторым постоянным законам. Учение о темпераментах тесно связано на этом основании со всеми физиологическими исследованиями.

Таким образом, древние заметили, что люди среднего роста и полноты, с правильным телосложением, со светлым, румяным лицом, с живыми глазами, с каштановыми волосами, с мягкой и гибкой кожей, с легким, струящимся пульсом, с движениями свободными, проворными и точными, без резкого оттенка, обладают и во внутренних умственных отправлениях той же легкостью и свободой, что склонности их, такие же светлые и милые, как их физиономия, и делают из них людей веселых и приятных. Постоянно открытые для возбуждения нервы этих людей принимают впечатления легко и быстро; но сама эта быстрота и необыкновенная легкость, с которой сообщаются между собой все части нервной системы, служит причиной, почему возбуждения также легко исчезают в них, как и зарождаются. Физические побуждения их пользуются, стало быть, слабой степенью постоянства; не большей настойчивостью отличаются и ощущения, от которых они зависят. По той же причине и болезни в них запечатлены тем же изменчивым характером; образуются и обнаруживаются они разом; оканчиваются они быстро. Их нравственные болезни, страсти, печали имеют не более глубокие корни. Страсти их живы, внезапны, иногда стремительны даже, но они скоро успокаиваются и потухают. Печаль, к которой они очень чувствительны, вследствие стремления к удовольствию и к счастью, и которой поэтому они тщательно избегают, легко овладевает их подвижной душой, но следы ее остаются не надолго. Можно рассчитывать на всегдашнее расположение с их стороны, но не следует требовать от них последовательных и постоянных поступков образа действий, который не отклонялся бы случайными удовольствиями, или встреченными препятствиями. Они склонны к занятиям, требующим воображения, особенно если в основе их лежат приятные ощущения, и такой степени внимательности, которая бы ещё увеличивала удовольствие. Но им недоступно то, что требует сильного и напряженного размышления, больших усилий и настойчивости: они решительно неспособны к ним.

Другие люди, с физиономией ещё более смелой и выразительной, с блестящим взглядом, с лицом сухим и часто желтым, с черными как смола, часто кучерявыми волосами, с телосложением коренастым, но без полноты, с сильными, но с виду кажущимися сухими мускулами; вообще же, с худым телом и сильно развитыми костями, с могучим, порывистым и резким пульсом, выказывают большую умственную силу, получают и сравнивают с необыкновенной быстротой множество различных впечатлений и увлекаются постоянно потоком своего воображения или своих страстей. Великие таланты, великие создания, великие заблуждения, великие ошибки, иногда великие преступления составляют удел этих великих или опасных людей. Они желают всем овладеть силой, энергией, стремительностью, но воображение, беспрерывно переносящие их от одного предмета к другому, от одного плана другому плану, редко позволяет им привести в исполнение, терпеливо и до подробностей, то, что они охватили смелой мыслью. Они могут выказать и настойчивость, но она проявляется у них только тогда, когда дело идет о преодолении больших и могучих препятствий. Не менее подвижные, как и предыдущие, они кажутся ещё более им непостоянными: резкие перемены в них имеют в себе действительно что-то ещё более поразительное; и так как вся жизнь их есть непрерывающееся страстное состояние, поэтому то, что сегодня возбуждает в них отвращение, ещё вчера принималось ими с восторгом. Обыкновенно они любят поесть и склонны ко всем излишествам. Болезни их запечатлены характером необыкновенной напряженности, почти все они относятся к классу острых, внезапно меняют свое выражение и кончаются, или быстро наступающей смертью, или таким же переломом.

Напротив того, есть люди с телосложением слабым и вялым, с лицом спокойным и ничего не выражающим, с волосами прямыми и сухими, с тусклым взглядом, со слабыми, хотя и объемистыми мускулами, с движениями медленными и спокойными, со слабым, тихим, едва заметным и исчезающим под пальцами пульсом, люди, одаренные физическим устройством, совершенно противоположным тому, которое описано нами выше. Ощущения их не живы и не глубоки; мысли их не многочисленны и не быстры, и вследствие этого довольно точны; склонности их тихи, кротки и неэнергичны. Бдят они мало, имеют медленное пищеварение, спят много и ищут только покоя. Болезни у них простудные и мокротные; природа производит в них неполные усилия и в них не встречается настоящих критических переломов. Тем же духом запечатлен и образ жизни этих людей. Занятия, требующие деятельности, смелости, быстроты, больших усилий, пугают их и возбуждают отвращение: им нравится, и они успешно берутся только за такие, которые можно вести на досуге и спокойно, и которые требуют главным образом внимания и терпения. Нравственные их свойства соответствуют их физической организации, привычкам и непосредственным побуждениям. Они одарены рассудительным умом, прочным характером, сдержанным поведением, вкусами и убеждениями, легко подчиняющимся чужой воле. Одним словом, их понятия и чувства, добродетели и пороки запечатлены характером посредственности, который, несмотря на присущую им беспечность, делает этих людей весьма способными к практическим требованиям жизни: так что, не делая особых усилий для привлечения к себе людей, они естественным образом скоро становятся их руководителями и советниками, и нередко кончают тем, что управляют ими с такой властью, на которую дают право более блистательные и сильные качества, но которую последним почти никогда не случается сохранить надолго.

Есть, наконец, люди, по-видимому, вовсе несходные ни по внешнему виду, ни по внутренним свойствам с теми бросающимися в глаза чертами, которые мы обозначили. Внешний вид у них печальный, лицо бледное, впалые глаза полны грусти, волосы прямые и черные, росту они высокого, телосложения худощавого с длинными конечностями. У них кроткий, редкий, но резкий пульс; они подвержены упорным болезням с трудными переломами после продолжительных колебаний в ту и другую сторону. Все движения их запечатлены медленностью и осторожностью. Ходят они согнувшись и делают небольшие шаги, как будто тщательно изучая их; во взгляде их видно какое-то беспокойство и робость. Они избегают людей, присутствие которых действует на них неприятно: они ищут уединения, которое облегчает их от тягостных впечатлений. Тем не менее, физиономия их носит на себе следы располагающей в их пользу чувствительности и во всем существе их есть что-то очаровывающее и чему, быть может, придает ещё большую силу вызываемое ими чувство какого-то сострадания.

Люди эти, вид которых выражает слабость, одарены замечательной крепостью тела; они переносят самые тяжкие и продолжительные занятия; они прилагают к ним беспримерное терпение и настойчивость. Ощущения их вообще не многочисленны и не быстры, но отличаются такой глубиной и устойчивостью, что они не могут освободиться от них, и вот почему ощущения эти становятся смутны и беспокойны, как только они нахлынут разом, или сделаются более многочисленны; вот почему люди эти ищут уединения, чтобы в спокойствие заняться ими и поразмыслить о них на свободе; отсюда же вытекает отличающая их необыкновенная сила памяти.

Понятия их составляют результат размышления и носят на себе его отпечаток. Они рассматривают предмет со всех возможных сторон и кончают тем, что находят либо новые факты, либо новые отношения между ними; но последние нередко бывают у них химерические: между этими-то людьми встречаются чаще всего самые замечательные мечтатели, и так как размышляют они всегда добросовестно, то им необыкновенно трудно отказаться от своих заблуждений. Язык их полон силы и воображения — это язык людей убеждения; они вносят в него часто новые формы и оригинальные выражения. Они бывают способны весьма ко многому, но только не к тому, что требует быстроты соображения и решительности; сверх того, они бывают проникнуты полным недоверием к самим себе, которое вредит не только их успеху в обществе, но действует пагубно на качество и особенно на полезность их работы.

Что касается до их страстей, то они отличаются необыкновенной, так сказать, вечной продолжительностью, которая, с одной стороны, влечет к ним, а с другой делает их весьма опасными. Неизменные друзья, они становятся беспощадными врагами. Свойственная им робость делает их подозрительными, недоверие к самим себе — ревнивыми. Расположение к тому и другому необыкновенно усиливается в них воображением, упрямо удерживающим и неустанно рассматривающим со всех сторон самые ничтожные, по-видимому, впечатления, воображением, для которого самые пустые явления суть события. Если же размышление приводящее в порядок и слагающее убеждения, даст должное направление их чувствительности и не сделает их лучшими и более нравственными, то нередко они становятся опасными, тем более, что природа дала им велике средства для влияния на людей в той упрямой настойчивости, с которой они одолевают препятствия, сломить которые силой — невозможно.

Древние, созерцательный ум которых старался привести в систему все знания, полагали, что в человеческом теле существует четыре первоначальных жидкости, из смешения которых происходят все остальные, и преобладанию каждой из них соответствует особенное состояние и особенные свойства различных органов. Они связывали каждый из главных темпераментов с одной из этих жидкостей. Им казалось также, что существует поразительная аналогия между четырьмя жидкостями и четырьмя временами года, а следовательно, между последними и темпераментом. Они утверждали, наконец, что некоторые темпераменты, то чаще, то реже встречаются в некоторых климатах; и, для большей полноты и блеска своей системы, они полагали, что в том же порядке могут быть расположены и возрасты, каждый — рядом с соответствующей ему жидкостью или темпераментом; вследствие чего, каждый человек будто бы проходит последовательно через различные физические состояния в то самое время, как проходит через известные периоды жизни [16].

Вот в нескольких словах их учение об этом предмете. Легко увидеть, что оно требует множества объяснений и исправлений: они сами это чувствовали. Они не имели претензии начертить типы, которые были бы вполне и всегда согласны с ежедневными наблюдениями. В природе темпераменты смешиваются и смягчаются самыми многообразными способами. Нет почти никакой возможности встретить чистый темперамент. Это было замечено и ясно высказано древними; они обрисовали даже главные темпераменты, порождаемые смешением всех. Они называли умеренным темпераментом преимущественно такой, который происходит от смешения всех четырех в равной степени. Это — лучший из всех: ничто в нем не преобладает, но и он есть отвлеченный тип, тоже не встречающийся в природе. Прочие умеренные темпераменты, встречающиеся в действительности, тем ближе к совершенству, чем более подходят к этому отвлеченному типу. Самые мудрые и самые превосходные люди принадлежат к этому великому отделу. Но должно сознаться, что, оставив обобщения, древние вступили тут в область мечтаний.

§ V

Ученые новейшего времени кое-что прибавили к этому учению и исправили его от ложных взглядов; они заметили, что его можно построить на более прочных основаниях, более соответствующих настоящему состоянию знания. Я позволю себе привести несколько соображений по этому поводу; они необходимы для дальнейшего развития занимающего нас вопроса.

Прежде всего, замечено было, что это разделение первоначальных темпераментов на четыре типа совершенно произвольно, что могут существовать и действительно существуют другие темпераменты. Например, люди с крепким, мускулистым телосложением, у которых чувствительные и двигательные силы находятся в совершенном равновесии и у которых не преобладает ни одно физическое отправление, не могут быть отнесены почти ни к одному из типов древней классификации темпераментов, и по всей справедливости должны образовать отдельный класс. Галлер первый сделал это замечание, и оно вполне основательно.

Во-вторых, подвергнуто было сомнению преобладание некоторых жидкостей при различном телосложении: мало того, стали отрицать существование одной из этих жидкостей, источник которой никогда не был открыт анатомически и которая, являлась только при болезненном состоянии, представляла, по-видимому, скорее результат разложения, чем нормальный продукт живого организма.

В-третьих, исследуя болезненные явления и свойственные каждому возрасту склонности, ясно увидели, что вовсе не в присутствии или в отсутствии той или другой жидкости, вовсе не в преобладании одной над другой или в подчинении следует искать причины этих различных явлений и их последовательности. Но относительное количество жидкостей и твердых тел не однообразно в детском и зрелом возрасте, в зрелом возрасте и в старости; и, так как то же различие встречается в различных темпераментах, то естественного полагать, что главную роль в них играет это обстоятельство.

Сверх того, нетрудно было заметить, что в каждом возрасте жидкости принимают известное направление, что склонность к движению замечается исключительно то в том, то в другом органе; что органы не только не развиваются одновременно, но что и при равном даже развитии, они последовательно становятся самостоятельными средоточиями чувствительности, новым источником прямой и отраженной деятельности; и что явления, сопровождающие и характеризующие чередующие перемещения чувствительных сил, совершаются в порядке, вполне соответствующем порядку мыслей, чувствований и побуждений, одним словом, состоянию умственных и нравственных способностей.

Соображения эти должны были непосредственно привести к другому взгляду на темпераменты, который до тех пор едва только подозревался. Некоторыми наблюдателями было замечено, что различные системы органов одарены неодинаковой степенью силы или влияния у различных людей: у каждого человека есть свой сильный и свой слабый орган. У одних все привлекает к себе мускульная система, у других главную роль играет мозговая и нервная система, то есть, отношения между чувствительными и двигательными силами изменяются. От этого проистекают заметные различия собственно в физической организации; от этого же происходят соответствующие перемены и в нравственном состоянии. Ученые врачи, сделавшие это замечание, не замедлили приложить его к врачебному искусству; но они не оставили вовсе в стороне и выводов, которые могли сделать из него рациональная и нравственная философия. Циммерман подробно рассмотрел этот предмет в своем сочинении «Von der Erfahrung in Arzney-kunst» (об опыте во врачебной науке). Он показал, что изучение этой относительной силы или слабости органов в высшей степени важно при определении способа лечения, и предложил правила для распознавания ее в заметных и несомненных признаках, или в явлениях, самих собой представляющихся при наблюдении.

В отдельных заметках, записанных мной за Дюбреем (прим. имеется в виду врач Jean-Baptiste-Léon Dubreuil) при посещении его больных,  я нашел одно место, которое, кажется мне, имеет самое тесное отношение с предметом нашего исследования. Вот что говорит Дюбрей:

Врачу недостаточно ещё этой верности взгляда, этой холодной проницательности, которая из совокупности данных умеет делать точные выводы: ему необходим ещё род какого-то инстинкта, отгадывающего в больном способ его поражения. Я говорю не только о степени чувствительности, раздражимости, подвижности пациента, о степени, которая определяет выбор и количество лекарства, но и о различных средоточиях чувствительности, о различных отношениях между органами, наблюдаемыми в том или в другом больном.

Из трех стоящих передо мной больных, с впечатлительными нервами, с широко-развитыми умственными и нравственными способностями, один, например, обладает глубокой чувствительностью, серьезным характером, рассудительным умом, порядочным поведением; обыкновенно он относит все свои страдания к грудобрюшной преграде и к грудной полости.

В другом больном, отличающимся живостью, мысли быстро следуют одна за другой, желания его стремительны, поведение переменчиво, и каждый день он строит новые планы; он жалуется, что при всех болезнях его поражается прежде всего голова, к которой сильно притекает кровь.

Третий, грустный и печальный, настойчивой в своих чувствах, со странными вкусами, любит уединение; у него завалы под ребрами, они переполнены, растянуты, раздуты; он чувствует боль в них, пищеварение совершается у него дурно, его беспокоят ветры; он только и занят, что своими страданиями.

Не следует удивляться, что я говорю здесь только о людях с хорошо развитой нравственной природой: в них особенно легко различить неодинаковые степени и различные средоточия чувствительности.

Затем, следуют в заметке особенные соображения о лечении одной и той же острой лихорадки у трех означенных субъектов, и так как они относятся собственно к медицине, то я и не считаю нужным приводить их. Вот что думал человек, в котором редкое знание врачебного искусства освещалось светом высокой философии и самым точным наблюдением, дорогой во всех отношениях человек, неожиданно отнятый в половине своей жизни у науки, друзей своих и человечества; к сожалению, обширная практика отнимала у него все время, и он ничего не написал, так что слава его заключается только в воспоминании знавших его людей и в благодарности больных, обязанных своей жизнью его искусству.

Так эти мысли, говорю я, а также идеи Циммермана, должны были непосредственно привести к новым взглядам, которые, по-видимому, были отчасти известны Бордо: а именно, что различие темпераментов зависит в особенности от различных средоточий чувствительности, от силы ее и слабости, и от симпатических сообщений между различными органами. Легко понять, что я могу здесь только указать на этот важный взгляд, связанный с основными законами животного тела и, стало быть, составляющий важный отдел науки о человеке; понятно также, что он должен быть развит более подробно в другом месте [17].

До сих пор мы говорили только о здоровом физическом состоянии. Но болезни производят в нем большие перемены, и влияние их немедленно замечается в образе и ходе мыслей, в характере и в различных душевных движениях. Когда влияние это слабо, то его замечают, должно сказать, только самые внимательные наблюдатели; впрочем, и тогда влияние это тем не менее действительно. Но как только оно усиливается, то обнаруживается расстройством, бросающимся в глаза каждому: это уже то, что называется бредом. Если расстройство будет ещё сильнее, то оно производит манию, полное помешательство, будет ли оно спокойно или неистово. Тут нравственные явления могут быть легко подвергнуты систематическому наблюдению, и соответствующие им органические состояния необходимо имеют также менее скоротечный характер. Теория бреда и помешательства и сравнение всех, охваченных этой теорией фактов должны, стало быть, пролить большой свет на отношения между физическим и нравственным состоянием человека и на само образование мыслей и душевных движений.

§ VI

Чтобы исследования были тут полезны, следовало прежде всего узнать, какие органы принадлежат чувствительности; одни ли они бывают поражены при повреждении умственных способностей, или они повреждены вместе с другими, но только особенным образом. Непосредственные опыты, о которых нет необходимости рассказывать тут, доказали, что головной мозг, продолговатый, хребтовый и нервы суть истинные, или по крайней мере главные органы чувства. Нервы, смешанные при своем источнике и состоящие из того же вещества, что и головной мозг, собираются в пучки тотчас по выходу из черепа и из позвонков: толстые стволы заключают в себе под общей оболочкой тонкие стволы, содержащие, в свою очередь, новые разветвления, и так далее, так что не могли ещё найти нерва, как бы он ни был тонок на взгляд, под оболочкой которого не заключалось бы ещё великое множество более мелких. Все эти бесчисленные нервные нити распределены по различным частям тела, так что каждая чувствующая точка имеет свой собственный нерв и соединена посредством него с мозговым средоточием.

Другие опыты доказали, что ощущение, или по крайней мере сознание о нем, происходит не в оконечности нерва и не в органе, на который подействовала причина, вызвавшая его, а в средоточии, служащем источником для всех нервов, в которое приходят все впечатления. Во многих случаях заметили даже, что движения, происходящие в одной части, зависят от впечатлений, полученных другой, нервы которой не имеют иного сообщения с нервами первой, как посредством головного мозга. Но известно также, что всякое правильное движение предполагает нервное влияние на производящий его мускул, а это влияние состоит в свободном сообщении нервов с общим источником их происхождения. Таким образом, несомненно, что первые действительно суть органы чувствительности и что мы сознаем ощущение в головном мозге, в продолговатом, а вероятно также и в хребтовом.

Утвердив эти положение, нужно было ещё исследовать, не находятся ли в каком-либо особенном состоянии мозговая система и нервы при временном или хроническом бреде; остаются ли эти состояния постоянно неизменными, или в них происходят перемены, как в различных явлениях бреда; наконец, нет ли возможности связать перемены в состоянии нервной системы с явлениями бреда, точно различить их друг от друга и разделить на классы.

Прежде всего, часто было замечено, что ни головной мозг, ни нервы не представляли никакого следа изменений и что если и замечались в них какие-либо перемены, то они случались и при других болезнях, не всегда сопровождавшихся расстройством сознания. Когда и это было доказано, наблюдение и изыскания обращены были в другую сторону: тщательно исследованы были органы в грудной полости, но они ничего не разъяснили. Совсем иное представило исследование брюшных внутренностей. Сравнение результатов, доставленных великим множеством вскрытий, показало, что повреждения их часто сопровождаются изменениями в нравственных способностях. Другими сравнениями этого органического состояния с кризисами, посредством которых природа или искусство излечивали иногда безумие, убедились в зависимости последнего от состояния брюшных внутренностей. Из этого вытекает весьма важное следствие, а именно: поскольку повреждение внутренностей оказывает непосредственное влияние на беспорядок в мыслях, то последние принимают, стало быть, участие, и содействие их необходимо при естественном образовании мыслей и в нормальном состоянии. Вывод этого подтверждается ещё, и даже приобретает более широкое значение, исследованием полов, при котором в определенные эпохи замечается, что развитие известных органов вызывает внезапную и общую перемену в понятиях и в склонностях субъекта.

Возвращаясь неоднократно к вскрытию людей, умерших в состоянии безумия, точные анатомы настойчиво продолжали исследование их головного мозга, и наконец пришли к некоторым довольно общим и постоянным выводам относительно различных его состояний. Они нашли, например, что мозг у идиотов необыкновенно мягок, что он чрезвычайно крепок у бешенных, что плотность его весьма неравномерна, то есть, он сух и тверд в одном месте, влажен и мягок в другом у субъектов, пораженных менее неистовым помешательством [18]. Легко заметить, что в первом случае мозговой системе недостает необходимой крепости, чтобы отправления ее происходили с достаточной энергией; во втором случае — крепость, а стало быть, и деятельность должны быть чрезмерны; наконец, в третьем случае, отсутствует согласие между впечатлениями, потому что получающие их части находятся в весьма несходных состояниях, а вследствие этого, сравнения, делаемые на ложных основаниях, вызывают и необходимо ложные суждения. Основываясь на наблюдениях Морганьи, можно думать, что даже у людей, одержимых бешенством, эта неравномерная плотность мозговой мягкости встречается довольно часто, и что она составляет постоянно органическое условие безумия, того по крайней мере, которое непосредственно зависит от повреждений нервной системы. Воспаление мозговых оболочек и извилин, по-видимому, относится к таким же повреждениям, потому что всякое воспаление влечет, или предполагает, возвышение энергии и жизненной деятельности в артериальной системе и соответствующее ему понижение деятельности в прочих общих системах.

Наблюдения эти проливают большой свет на теорию сна; они разъясняют отчасти смутное состояние, которым он обыкновенно начинается, и видения, часто его сопровождающие; и обратно, они получают новую силу из разъяснения последних, относящихся к тому же порядку явлений. Многие другие особенности, относительно влияния болезней на характер мыслей и страстей, заслуживают не меньшее внимание мыслителя: таковы, например, нравственные побуждения, сопровождающие припадки ипохондрии и меланхолии, странные стремления, возбуждаемые ядом, или развивающимся вследствие водобоязни, и проч.

Исследование ипохондрических поражений никогда не производилось в этом направлении; но как бы мало ни были известны нам особенности, представляемые этими болезнями, легко понять, что ничто не обнаруживает до такой степени физическое происхождение мысли. Что касается до бешенства (водобоязни), то в настоящую минуту я ограничусь замечанием Листера, утверждающего, что он нередко встречал людей, укушенных бешеной собакой, которые, в некотором смысле, принимали привычки этого животного, бегали на четвереньках, лаяли и прятались под скамьи и постели. Замечание это сделано было гораздо раньше Листера, но он подтвердил его своим собственным исследованием и свидетельством многих превосходных наблюдателей. Мы имели весьма печальный случай проверить его в моем отделении больных. Шестьдесят человек было укушено волком, собаками, коровами, свиньями, укушенными в свою очередь взбесившимся волком. Большее число из них подражали, во время припадков болезни, крикам и повадкам укусившего их животного и выказывали во многих отношениях его склонности [19].

Сделаем заключение. Итак, не может подлежать сомнению, что изучение человеческой организации и видоизменений, вносимых темпераментом, возрастом, полом, климатом, болезнями в его физическое расположение, проливает необыкновенный свет на образование мыслей; что без этого изучения невозможно составить себе вполне верных понятий о том, каким образом действуют орудия мысли при ее происхождении, каким образом развиваются желания и страсти; наконец, что оно необходимо для разъяснения множества предрассудков по этому вопросу, столько же нелепых, сколько и опасных. Но недостаточно ещё того, чтобы физическая природа доставила основания для рациональной философии; необходимо ещё, чтобы она доставила основания и для нравственности: здравый ум не может искать их нигде больше.

Законы нравственности вытекают из взаимных и неизбежных отношений людей, живущих в обществе, а отношения эти — из их потребностей. Не удаляясь даже от общепринятых понятий, можно разделить человеческие потребности на два отдела: физические и нравственные. Никто не сомневается, что физические потребности непосредственно зависят от нашей организации; но не в одинаковой ли степени, хотя и менее прямым и заметным образом, зависят от них и наши нравственные потребности?

Уже вследствие того, что человек одарен способностью чувствовать, он пользуется также способностью распознавать и сравнивать свои ощущения. Ощущения можно распознавать только при помощи изображающих и характеризующих их знаков; сравнивают их тоже только при помощи знаков, изображающих и характеризирующих их сходства и различия. Вот что заставило сказать Кондильяка, что мыслить без помощи языка невозможно, и что язык есть аналитический метод; но в этом случае слову язык следует придать самое обширное значение. Чтобы положение Кондильяка была вполне справедливо, под этим словом должно разуметь стройную систему знаков, посредством которых мы сознаем свои собственные ощущения. Ребенок, прежде чем услышать язык своих родителей, или выучится употреблять его, без сомнения имеет уже собственные свои знаки, которые служат ему для выражения предмета своих потребностей, удовольствий и страданий; у него есть свой собственный язык. Можно думать, не употребляя ни одного из известных языков, и, разумеется, для мысли существует своя азбука, как и для письма.

Но без знаков, повторяю, не существует ни мысли, ни, может быть, говоря точно, настоящего ощущения, то есть, ощущения, строго распознаваемого и отличаемого от всех других ощущений [20]. Я сказал, что мы употребляем знаки для сознания ощущений и мыслей. Они вызывают и, стало быть, напоминают их: на этом и основан механизм памяти, сила и точность которой всегда зависят от внимательности нашей к ощущению, от устраиваемого нами порядка в способе отдавать себе отчет в отправлениях наших чувств и в последовательности сравнений и суждений, называемых отправлениями разума.

Итак, знаки напоминают ощущения, они заставляют человека чувствовать снова. Между ними есть такие, которые остаются, так сказать, скрытыми внутри его и принадлежат только ему одному. Другие обнаруживаются, и служат ему для сообщения с внешним миром. Между последними те, которые принадлежат всякой живой твари, например, выражающие удовольствие и страдание, замечаются в чертах лица, в движениях, в различных звуках, заставляют нас чувствовать вместе с ними, сочувствовать их радостям и страданиям, если только другие, более сильные ощущения не привлекут к себе нашего внимания. Если в нас есть способность разделять душевные движения всех животных пород, то тем сильнее сочувствуем мы подобным нам существам, чувствительная организация которых так похожа на нашу, движения которых, голос, взгляд, внешний вид так отчетливо напоминают нам то, что мы сами испытали. Я говорю прежде всего о внешних знаках, потому что они первые — общие знаки для всей человеческой породы, они — настоящий всемирный язык; прежде изучения какого бы то ни было разговорного языка они влекут ребенка к ребенку, они заставляют его улыбаться тому, кто ему улыбается, они понуждают его разделять первые душевные побуждения, о которых только он успел уже составить себе понятие. По мере того, как расширяются средства сообщения нашего с внешним миром, способность эта все больше и больше развивается, образуется настоящий язык, и скоро мы почти настолько же существуем в других, насколько в самих себе.

Таковы в нескольких словах происхождение и природа способности, играющей такую важную роль в нравственной жизни человека, что многие мыслители ставили ее в зависимость от шестого чувства. Они дали ему название симпатии, сочувствия, которое в самом деле прекрасно выражает вызываемые им и характеризующие его явления. Способность эта, не будем сомневаться, есть главная пружина общественности: она умеряет холодность и жесткость непосредственных физических потребностей; она препятствует тому, чтобы потребности эти, которые, при разумном направлении, несомненно сближают людей, не действовали бы в обратном смысле и не разъединяли бы их; она доставляет нам самые чистые и сладостные ощущения; наконец; так как из нее одной проистекает способность подражания, от которой только и зависит человеческое усовершенствование, то внимательное изучение ее образования и развития доставляет основания, равно плодотворные, как для рациональной философии, так и для нравственности.

§ VII

Прилагая к природе ее собственные законы, наше искусство, которое есть не более как система правил для этого приложения, могущественно видоизменяет явления, вызываемые естественным порядком вещей: оно может даже вызвать иногда совершенно новые явления, в которых законы природы подчиняются, по-видимому, потребностям, страстям и желаниям человека. Если первое изучение наше обращено на снаряды, непосредственно полученные нами от природы, то второе должно иметь своим предметом средства, которые могут видоизменять, исправлять, совершенствовать эти снаряды. Недостаточно ещё, чтобы работник знал инструменты, необходимые для его ремесла, ему равно необходимо узнавать, как новые, которые могут расширить и улучшить его производство, так и более плодотворные способы их употребления.

Природа создает человека с определенными органами и способностями; искусство может приращивать эти способности, изменять или направлять их употребление, создавать в некотором смысле новые органы. Это и составляет предмет воспитания, которое состоит, собственно говоря, в искусстве пользоваться впечатлениями и побуждениями. Воспитание разделяется естественным образом на два отдела: на воспитание, действующее непосредственно на физическую природу человека, и на воспитание, исключительно обращенное на нравственные побуждения. Мы будем говорить здесь только о первом.

Известно, что хорошее физическое воспитание укрепляет тело, излечивает многие болезни, доставляет органам большую ловкость при исполнении движений, вызываемых нашими потребностями. Результатом этого является большее могущество и обширность умственных способностей, большее равновесие в ощущениях; это же влечет за собой более верные понятия, более возвышенные страсти, укрепляющиеся постоянно повторяющимся чувством и правильным употреблением более развитой силы. В физическом воспитании играют весьма важную роль условия жизни, и не только по отношению к детскому возрасту, а и по отношению ко всем эпохам нашей жизни, подобно тому, как под именем нравственного воспитания следует таким же образом разуметь совокупность средств, действующих как на ум, так и на характер человека от минуты его рождения до самой смерти. Ибо человек, окруженный предметами, постоянно производящими на него новые впечатления, не прерывает ни на одно мгновение своего воспитания.

Условия жизни составляют, без сомнения, весьма важную сторону воспитания: влияние их на умственные способности и страсти вполне оправдывает то значение, которое придавали им древние; и должно удивляться, до какой степени во всех новейших учреждениях упущена из виду эта существенная отрасль всякого хорошего воспитания и, следовательно, всякого мудрого законодательства.

Хотя врачами высказаны были слишком смелые положения о влиянии пищи на органы мысли, или на физические причины наших склонностей, тем не менее не подлежит сомнению, что различные вещества, поступающие ежедневно в наше тело для восстановления в нем жизни, производят решительное действие на наши нравственные побуждения. Умственным влиянием помогают некоторые особенные условия жизни; они поддерживаются употреблением в пищу некоторых веществ, или воздержанием от них. Некоторые люди излечены были от свойственных им, жестоких припадков гнева единственно диетой по системе, предложенной Пифагором; в случаях же полного душевного расстройства такими припадками бешенства постоянно употребление известной пищи или известного питья, действие определенной температуры воздуха, вид некоторых предметов, одним словом, особенная система диетики часто бывает уже достаточна для водворения спокойствия и для приведения всей организации в первоначальный порядок.

Условия жизни, как видно, сливаются здесь с врачебным искусством, и действительно, на последнем лежит обязанность начертить план для них. Но собственно врачебное искусство производит действие, и в этом отношении влечет за собой последствия, которые заслуживают не меньшего внимания. Оно нарушает порядок совершающихся отправлений, чтобы дать им направление, согласное с нормальными планами природы; и когда искусство это, которому предстоят великие преобразования, достигнет в методах своих той точности, к которой оно способно, то нельзя уже будет сомневаться в его тесной связи со всеми отраслями философии и общественной жизни. Если принять наконец во внимание, что физическая организация передается по наследству; что все аналогии и множество важных фактов, собранных превосходными наблюдателями, доказывают, по-видимому, как весьма основательно замечает Кондорсе, что во многих отношениях передается по наследству и известное направление мыслей, побуждений и склонностей, то легко будет понять, до какой степени успехи в изучении физической природы человека могут содействовать общему усовершенствованию человеческой породы. 

Заключение

Итак, я перечислил в общих чертах главные положения науки, находящейся в общей связи со всеми предметами, которые входят в курс второго класса Института; положения эти могут быть изложены более подробно в следующем порядке:

• Физиологическое наследование ощущений:
• Влияние на образование понятий и нравственных побуждений:
  1. Возрастов,
  2. Полов,
  3. Темпераментов,
  4. Болезней,
  5. Условий жизни,
  6. Климата.
• Соображения о животной жизни, инстинкт, сны и бред;
• Влияние, или обратное действие нравственной природы на физическую;
• Приобретенные темпераменты.

Если бы программа эта была выполнена вполне достойным образом, как этого заслуживают поистине великие, входящие в нее вопросы, то можно было бы владеть всеми сведениями о физической природе человека, которые могут иметь в настоящее или в будущее время непосредственное приложение к изысканиям и работам мыслителя, моралиста и законодателя. Таков, граждане, план труда, который я предположил выполнить: мне кажется, что он может содействовать искоренению множества вредных предрассудков; и я смею надеяться, что мне удастся положить прочные, взятые из самой природы основы для тех священных убеждений, которые для многих, просвещенных даже людей, если я могу выразиться, начертаны ещё не более, как на облаках.

---

[1] Английская энциклопедия уже существовала; но это сочинение представляло не более, как уродливый очерк великого бэконовского плана.

[2] Немцы называет ее Антропологией; и под этим словом они действительно разумеют три главные, указанные нами предмета.

[3] Когда демократия приняла более правильный характер и когда самодержавие ограничено было некоторыми законами, то есть, около полутораста или около двухсот лет после эпохе, к которой относят Троянскую войну.

[4] Я не говорю ни о физике, ни о геометрии, ни об астрономии, которыми они тем не менее занимались весьма прилежно, особенно астрономией: труды их по этим наукам и понятия, порожденные ими, имеют слишком далекое отношение к предмету, на котором в настоящую минуту сосредоточено наше внимание.

[5] Ему мы обязаны, как всякому известно, остроумной таблицей умножения, переданной нам древними; он первый доказал, по крайней мере между Греками, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов в прямоугольном треугольнике. Наконец, он первый поместил солнце неподвижно в центре известного планетарного мира, истина, долгое время остававшаяся неизвестной, и доказательство которой в новейшие времена обессмертило имя Коперника.

[6] Я говорю здесь о чередующихся, периодических состояниях наибольшей деятельности и часто современной почти бездеятельности головного мозга, замечаемых у многих людей. Поскольку они находятся в зависимости от других симпатических органов и вытекают из явлений, подобных тем, которые бывают при болезненных кризисах, то является некоторая возможность управлять ими, при содействии физических и нравственных условий, быть может, даже вызывать их искусственно, чтобы мгновенно дать наибольшую силу умственным способностям, или же изменить их направлении.

[7] Предлагая новые основания для гигиены, Моро де ла Сарт, широко охвативший свой предмет, обратил особенное внимание на эту точку зрения: то, что известно публике, как о трудах, так и о его несомненном таланте, дает право предположить, что он далеко подвинет вперед эту важную область медицины. 

[8] Следовало бы уметь в то же время указывать средства для остановки, изменения и направления этих отправлений, когда порядок их не находится в соответствии с нашими потребностями.

[9] Переписка между Гиппократом и Демокритом явным образом подложная; но свидание их не подлежит сомнению и подтверждается свидетельством многих древних писателей.

[10] На моем знаменитом друге и собрате Туре, начальнике и профессоре Медицинской школы, лежит обязанность раскрыть учение Гиппократа и представить основания его философии, ее мудрую смелость и необыкновенную простоту.

[11] Автор этого мемуара приводит ту же выписку в сочинении, озаглавленном: О степени надежности медицины.

[12] К тому же, вывод этот, в приведенном выражении, не встречается в сочинениях Гиппократа.

[13] Впрочем, он не мог бы объяснить образование языка, не восходя к источнику понятий.

[14] Секта евреев-христиан, основателем которой был Керинт, ученик Симона-волхва, тот самый, который играет такую роль в Перегрине Лукиана и Виланда.

[15] Перипатетики, последователи и лжетолкователи Аристотеля, родоначальники схоластической философии.

[16] Смотри о темпераментах у Галлера, Куллена и у двух известных наших профессоров, Пинеля и Галле; а также в Физиологии Ришерана, молодого врача, подающего большие надежды и уже ставшего во врачебном искусстве рядом с первыми знаменитостями.

[17] В другом Мемуаре я возвращусь к темпераментам и к их нравственному влиянию.

[18] Должно сознаться, что это замечание прилагается далеко не ко всем случаям помешательства. Пинель часто не находил ничего подобного; но факты, собранные Морганьи и некоторыми другими, не должны подлежать сомнению, и с должной осторожностью можно вывести из них несколько заключений.

[19] Случай этот изложен в прекрасном Мемуаре гражданина Ребьера старшего, искусного практического врача Бривской общины, в настоящее время помощника префекта округа. Я должен прибавить, что брат его, замечательный хирург той же общины, принял участие в лечении укушенных людей, и, не оставляя больных, не прекращал своих наблюдений, которые и приведены в вышеупомянутом Мемуаре.

[20] Чтобы распознать ощущение, необходимо сравнить его с другим, отличным от него ощущением: следовательно, ощущение между ними не может быть выражено в нашем уме иначе, как искусственным языком, ибо это не непосредственное ощущение. Из этого вовсе не следует, что знаки предшествуют мыслям; материалы для мысли, напротив того, необходимо существуют прежде знаков; но чтобы стать мыслями, необходимо, чтобы ощущения или, вернее, отношения между нами, облеклись в знаки. Ясно, что я придаю слову знак более широкий смысл, чем какой придавался его до сих пор мыслителями. Впрочем, это только вопрос о словах. Сознанное ощущение есть ли мысль? Тогда ясно, что мысль предшествует всякому знаку. Но если считать мыслью только сознание отношений между ними или несколькими ощущениями, то такое суждение, сознается только посредством искусственного знака. При таком взгляде без знаков не может быть мыслей.