Предисловие

Опытный метод, давно уже применённый с таким успехом к изучению явлений неодушевлённых тел, стремится теперь всё более и более проникнуть и в изучение явлений живых существ; но многие учёные сомневаются ещё в его действительной полезности, а некоторые даже думают, что жизненная самопроизвольность всегда будет непреодолимым препятствием для введения в физиологических и физико-химических науках общего метода исследования.

Так как неодушевлённые тела лишены самопроизвольности, то проявление их свойств находится в безусловной зависимости от изменений окружающих их обстоятельств, что облегчает экспериментатору их изучение и позволяет ему видоизменять их по произволу. Живые же существа, обладая, напротив, самопроизвольностью, кажутся нам наделенными какой-то внутренней силой, которая делает их жизненные проявления тем более независимыми от изменений внешних влияний, чем выше организация самих существ. У человека и высших животных эта жизненная сила, по-видимому, освобождает их от общих физико-химических влияний и тем самым делает их совершенно недоступными обыкновенным способам исследования. С другой стороны, все явления живых животных соединены чувствительностью и поддерживаются ею в такой взаимной гармонии друг с другом, что кажется невозможно отделить одну какую-нибудь часть от животного организма без того, чтобы не произвести немедленно расстройства в целом организме.

Многие медики и натуралисты, пользуясь этими различными аргументами, доказывали невозможность применения опытного метода к изучению живых существ. По их мнению, жизненная сила противоположна физико-химическим силам, она господствует во всех жизненных явлениях, подчиняет их совершенно особенным законам и делает из организма одно живое целое, к которому экспериментатор не может прикоснуться не нарушая характера самой жизни. Кювье, который разделял это мнение и думал, что физиология должна быть наукой наблюдения и анатомической дедукции, говорит следующее: «все части живого тела соединены между собой, они могут действовать только вместе. Отделить одну часть от остальных, это все равно, что ввести ее в разряд мертвых веществ, т.е. совершенно изменить её сущность» (Письма Кювье к Ж. Метрю).

Если бы предыдущие воззрения были основательны, то необходимо было бы признать одно из двух: или что в жизненных явлениях не может быть никакого детерминизма, что было бы полнейшим отрицанием опытной физиологии, или же – что к изучению жизненной силы должен быть применен особый метод и что наука о живых телах должна основываться на совершенно других началах, чем науки о мертвых телах. Эти идеи, господствовавшие в прежние времена, исчезают теперь все более и более под влиянием успехов физиологии. Однако же необходимо истребить и последние их следы, ибо то, что у некоторых лиц ещё уцелело от этих идей, составляет истинное препятствие успехам физиологии и опытной медицины. Я постараюсь доказать, что все явления как в живых, так и в неодушевленных телах подвержены безусловному и неизбежному детерминизму. Наука о жизни может иметь только те же методы и основания, какие существуют и в науке о неодушевленных телах, и нет надобности делать какое бы то ни было различие между принципами наук физиологических и наук физико-химических.

— I —

Самопроизвольность, которой обладают живые существа, не мешает физиологу применять к их исследованию опытный метод. В самом деле, несмотря на эту самопроизвольность, живые существа находятся в зависимости от влияний внешнего мира и их отправления постоянно связаны с условиями, которые неизбежным и определенным образом управляют их проявлениями.

Как только мы приступим к изучению механизмов, свойственных жизненным явлениям, мы сейчас же заметим, что кажущаяся самопроизвольность, которой обладают живые тела, есть только совершенно естественное следствие известных, определенных, обстоятельств, и нам легко будет доказать, что, в сущности, явления, происходящие как в живых, так и в неодушевленных телах, зависят от условий чисто физико-химических. Прибавим к этому, что задача физиолога и медика-экспериментатора состоит не в том, чтобы восходить к первоначальной причине жизни, но ограничивается только исследованием тех физико-химических условий, от которых зависит проявление жизненной деятельности.

Во-первых заметим, что независимость живого существа от окружающей его космической среды, проявляется только в высших вполне развитых организмах; в существах низшей организации, например в инфузориях, этой независимости нет. Эти существа проявляют свои жизненные свойства, часто очень деятельные, только под влиянием влажности, света и внешней теплоты; как скоро одного или нескольких из этих условий недостает, проявление жизни прекращается, потому что соответствующие им физико-химические явления приостанавливаются. Многие из этих животных впадают тогда в состояние скрытой жизни, которая есть ни что иное, как состояние химической недеятельности организованного тела относительно внешнего мира. Это полное прекращение видимых проявлений жизни может продолжаться неопределенное время. Спалланцани видел, как достаточно было одной капли воды для возвращения жизненности пшеничным угрицам, находившимся в высушенном состоянии 30 лет. В настоящем случае вода, возвращенная телу, вызвала в нем химическую деятельность и дала тканям возможность проявлять свои жизненные свойства.

Проявление жизненных свойств в растениях также связано с условиями теплоты, влажности и света окружающей среды, в чем именно и заключается всем известное влияние времен года. Тоже самое мы замечаем и в холоднокровных животных; жизненные явления замирают и пробуждаются в них под действием тех же климатических условий – теплоты и холода, сухости и влажности. Но вода, теплота, электричество также вызывают физико-химические явления, так что влияния, возбуждающие, замедляющие или ускоряющие жизненные явления у живых существ, суть те самые влияния, которые возбуждают, замедляют или ускоряют химические реакции в неорганических телах. Вместо того, чтобы подобно сторонникам жизненной силы видеть какую-то противоположность или несовместимость между условиями жизненных отправлений в живых телах и условиями физико-химических процессов в неорганических телах, должно, напротив, признать, что между этими двумя разрядами явлений существует полный параллелизм, необходимое и прямое соотношение. Это отношение более тесно у существ низшей организации, у растений и хладнокровных животных; но у человека и других теплокровных животных существует вообще очевидная независимость между отправлениями организма и условиями окружающей среды. Проявление жизненных явлений не подвержено уже влиянию перемен года и космических изменений; вследствие более совершенного охраняющего механизма, животное поддерживает в себе самом, в свойственной ему внутренней среде, необходимые для проявлений жизни условия влажности и теплоты. Организм теплокровных животных, пользующийся большими преимущества, нелегко приходит в равновесие с окружающей средой, он содержит свои органы, так сказать, в теплице и поддерживает таким образом их жизнедеятельность. Тоже самое мы видим в оранжереях наших садов: жизненная деятельность растений проявляется независимо от теплоты или холода внешнего воздуха, но она однако же тесно связана с физико-химическими условиями внутренней атмосферы оранжереи.

Жизненные явления, замечаемые нами у человека и высших животных, гораздо сложнее, чем это нам кажется; но никогда не следует забывать, что какова бы ни была их сложность, они всегда бывают результатом внутренних свойств многих органических элементов, деятельность которых связана с физико-химическими условиями вмещающей их внутренней среды. Мы обыкновенно не обращаем внимания на невидимую нами внутреннюю среду, а рассматриваем только внешнюю, которая находится у нас перед глазами – вот причина веры в жизненную силу, которая будто бы нарушает в живом существе физико-химические законы общей космической среды.

Итак, живые машины устроены таким образом, что по мере своего совершенствования они становятся все более и более независимыми от влияний внешнего мира; но тем не менее в их внутренней среде нет никакой жизненной силы, которая, вследствие этого самого совершенства животного, изолировала бы его в космической среде. Хотя машины, созданные умом человека, и грубее гораздо, но они также обладают независимостью, которая есть ни что иное, как действие их внутреннего механизма. Деятельность паровой машины не зависит от физико-химических условий внешней среды, потому что она работает, несмотря ни на какой холод и жар, ни на какую сухость и влажность воздуха, но физик, знающий внутреннее устройство машины, находит, что эта независимость только кажущаяся и что движение каждого внутреннего колеса определяется точными физическими условиями, законы которых ему известны. Подобно этому, физиолог, если он может проникнуть во внутреннюю среду живой машины, находит там тот детерминизм, который должен служить основанием опытной науки о живых телах.

Для того чтобы применить опытный метод исследования к живым существам, особенно высшей организации, необходимо различать две среды: среду космическую или вне-органическую, общую как для живых, так и для неодушевленных тел, и среду внутренне-органическую, свойственную исключительно только живым существам. Эта последняя среда, соприкасающаяся с нашими деятельными органическими элементами (мускулами, нервами, железами и пр.), образуется всеми обращающимися в теле жидкостями (кровью, всеми внутренне-органическими и паренхиматозными жидкостями). Мы находим в этой внутренней среде известную температуру, воздух и пищевые вещества, растворенные в воде, потому что все деятельные органические элементы, составляющие наш организм, непременно водные, и, только вследствие искусного устройства нашего тела, мы можем жить в сухом воздухе.

Научная или экспериментальная медицина всегда будет основываться на знании свойств внутренней органической среды. Когда лекарство оказывает на нас свое действие, оно действует не на желудок, а на нашу внутреннюю органическую среду, проникая в кровь и приходя в соприкосновение с организованными частичками, составляющими наши ткани. Эта идея внутренней среды, руководившая моими физиологическими исследованиями, помогла мне определить точнее действие ядовитых веществ на различные элементы нашего тела; кроме того, из нее вытекают новые соображения, которые должны на будущее время руководить физиолога в его исследованиях и служить основанием общей физиологии и общей патологии. В самом деле, с медицинской или терапевтической точки зрения, мы не можем найти ни у человека, ни у высших животных жизненной независимости относительно ядов и лекарств. Мы можем видоизменять и даже вовсе прекращать жизненные явления, вводя различные вещества в кровь или в нашу органическую среду, но было бы ошибочно видеть во всех этих разнообразных изменениях организма только неопределенное выражение какой-то жизненной силы. Напротив того, они зависят от определенных физико-химических условий, наступивших в нашей внутренней среде или в гистологических элементах наших тканей.

Некогда Бюффон верил, что в теле живых существ должен существовать особенный органический элемент, которого нет в неодушевленных телах. Успехи химии разрушили эту гипотезу, доказав, что живое тело состоит из простых элементарных веществ, взятых из неорганического мира. Прежде верили также в деятельность какой-то особенной силы свойственной только жизненным явлениям; но успехи физиологии разрушили и эту гипотезу, показав, что живые тела, сами по себе, обладают не большей самопроизвольностью, чем и тела неорганические, что проявление свойств тех и других зависит от одинаковых физико-химических условий. Из всего вышесказанного вовсе не следует выводить, что живые и мертвые тела тождественны; здравый смысл каждого тотчас же протестовал бы против подобного смешения понятий. Очевидно, что живые тела проявляют себя иначе, чем неодушевленные. Вопрос состоит только в том, чтобы яснее охарактеризовать и точнее определить их различие, потому что это чрезвычайно важно для верного понимания опытной физиологии.

Из всех определений жизни, самое верное дано энциклопедией: «жизнь есть противоположность смерти». Это определение отличается наивной ясностью; однако же мы никогда не придумаем ничего лучшего, потому что никогда не узнаем сущности самой жизни. Для нас тело – живое только потому, что оно умирает и так устроено, что, вследствие естественного хода своих отправлений, сохраняет свое устройство в течении известного времени и продолжает свой род, производя подобных себе индивидуумов. Сущность жизни заключается, следовательно, в силе или, лучше, — в идее, управляющей органическим развитием; жизненная сила, понятая таким образом, составляет целебную силу Гиппократа и семенную силу или archeus faber Ван-Гельмондта. Если бы мне пришлось определить жизнь, одним словом, то я бы сказал, что жизнь есть творчество. И действительно, жизнь для физиолога не может быть ничем иным, как первоначальной причиной, создающей организм и которой мы никогда не узнаем, как и вообще всех других первоначальных причин. Эта сила проявляется в организации; во все время жизни, в живом существе действует это творческое влияние, и естественная смерть наступает тогда, когда органическое творчество не может больше продолжаться.

Ум человеческой не может себе представить действия без причины; каждое явление возбуждает в нем идею причинности, и вся человеческая наука состоит в том, чтобы от замеченных нами действия восходить к их причинам; но философы и ученые всех времен различали два разряда причин: причины первоначальные и причины вторичные или ближайшие. Первоначальные причины, относящиеся к происхождению всей вещей, для нас безусловно недоступны, ближайшие же причины, относящиеся к условиям проявления свойств тела, доступны нашим исследованиям, и мы можем их узнать путем опыта. Ньютон сказал, что кто предается изысканию первопричин, тот доказывает этим самым, что он не ученый. Действительно, это совершенно бесплодно, потому что мы будем встречаться с такими вопросами, которых нельзя решить с помощью опытного метода.

Итак, в жизненном, как и во всяком другом естественном явлении есть два рода причин: во-первых, причина первоначальная, созидающая жизнь, управляющая ею и дающая ей законы, — она недоступна нашему знанию; во-вторых, причина ближайшая или отправляющая жизненное явление, — она всегда физико-химического свойства, всегда доступна исследователю. Первоначальная причина развивает или создает организованную машину, но созданная машина действует уже в силу свойств составляющих ее элементов и под влиянием различных физико-химических условий. Для физиолога и врача-экспериментатора живой организм есть не более, как удивительная машина, обладающая самыми изумительными свойствами и приводимая в действие при помощи самых сложных и тонких аппаратов. Они должны анализировать и определить механизм этой машины для того, чтобы видоизменять его, потому что случайная смерть есть ни что иное, как расстройство или разрушение организма вследствие перерыва или остановки действия одного или нескольких из этих жизненных механизмов.

— II —

Мы сказали, что исследование первоначальных причин находится вне области науки. Когда экспериментатор доходит до детерминизма явлений, то он уже не может идти далее, и, в этом отношении, граница его знания одна и та же в науках как о живых, так и неодушевленных телах.

Наш ум по своей природе склонен доискиваться до первоначальных причин, т.е. сущности вещей и задавать себе постоянно вопрос почему? В этом случае наши желания идут далее той цели, которой мы можем достигнуть, потому что опыт тотчас же показывает нам, что мы не можем идти далее вопросов как? Т.е. далее детерминизма, который дает ближайшую причину или условие существования явлений.

Детерминизм какого-нибудь явления есть ничто иное, как ближайшая или определяющая причина, т.е. обстоятельство, обусловливающее появление самого явления и составляющее одно и все условия его существования. Слово детерминизм имеет совершенно другое значение, чем фатализм; последний предполагает неизбежное проявление данного феномена, независимо от его условий, между тем как детерминизм есть необходимое условие феномена, проявление которого вовсе не необходимо. Следовательно, фатализм ненаучен наравне с индетерминизмом.

Если, при помощи последовательного экспериментального анализа, мы находим ближайшую причину или первоначальное условие известного явления, то, значит, мы достигли научной цели, далее которой мы никогда не пойдем. Когда мы знаем, что вода со всеми своими свойствами есть результат соединения кислорода и водорода в известных пропорциях и нам известны условия этого соединения, то мы знаем все, что только можно знать научным образом об этом предмете; но это есть ответ только на вопрос как, а не на вопрос почему. Мы знаем, как вода может образоваться, но почему соединение одного объема кислорода и двух объемов водорода образует воду, мы об этом ничего не знаем и не можем знать, а, следовательно, нечего и искать решения этого вопроса. В медицине, также как и в химии, ненаучно ставить вопрос почему; в самом деле, это может привести нас только к неразрешимым вопросам, не имеющим никакого применения. Не для осмеяния ли этого ненаучного стремления медицины, происходящего от непонимания границ нашего знания, Мольер заставляет своего кандидата на докторскую степень отвечать следующим образом на вопрос, почему опиум усыпляет: «потому что он обладает сонным свойством, которое усыпляет наши чувства». Этот ответ кажется забавным и нелепым, однако же другого ответа и быть не может. Точно также, если бы мы захотели отвечать на вопрос: «почему водород, соединяясь с кислородом, образует воду?» то должны были бы сказать: «потому что в водороде есть свойство рождать воду».

Нелепость здесь заключается только в одном вопросе почему, так как он неизбежно влечет за собой ответ, кажущийся наивным и смешным. Гораздо лучше убедиться, что мы этого не знаем и что здесь находится граница нашего знания. Мы можем узнать, как и при каких условиях опиум усыпляет, но мы никогда не узнаем, почему он усыпляет.

Свойства живой материи могут проявляться, и мы можем их познавать только в их отношениях к свойствам неорганической материи, откуда следует, что экспериментальные физиологические науки необходимо имеют основанием науки физико-химические, у которых они заимствуют способы исследования и средства действия. Разумеется, живое тело обладает свойствами и способностями, присущими только его природе: органической образовательностью, сократительностью, чувствительностью и разумом; однако же, все эти свойства и способности без исключения, какого бы они ни были разряда, находят свой детерминизм, т.е. средства проявления и действия в физико-химических условиях внешней и внутренней среды организма. Но как в жизненных явлениях, так и в явлениях мертвой природы условия существования явления нисколько не объясняют нам его сущности. Если мы знаем, что внешнее раздражение известных нервов и физическое и химическое соприкосновение крови, при известной температуре, с нервными мозговыми элементами необходимы для появления мысли и других нервных и интеллектуальных явлений, то это указывает нам на детерминизм или условия существования этих явлений, но нисколько не уясняет нам самой сущности умственных способностей. Точно также, если мы знаем, что трение и химические процесс развивают электричество, то это указывает нам на детерминизм или условия появления электричества, но вовсе не уясняет самой его сущности.

Экспериментатор может видоизменять все явления природы, находящиеся в его власти, но он никогда не будет в состоянии производить опыты над небесными телами; вот почему астрономия навсегда останется чисто-наблюдательной наукой. «На земле, говорит Лаплас, мы видоизменяем явления посредством опытов, на небе мы тщательно наблюдаем все явления, представляемые нам движением небесных тел». Между науками о земных явлениях, которые только одни могут быть опытными науками, науки о неодушевленных предметах, по причине чрезвычайно простоты исследуемых ими явлений, прежде всего сделались доступными экспериментатору; но напрасно хотели исключить опытный метод из науки о живых телах, потому, будто бы, что организм, как малый мир (микрокосм) изолирован в большом мире (макрокосм) и что жизнь есть результат одного нераздельного целого или системы, действия которой мы можем только наблюдать, но не изменять. Если бы, например, медицина захотела остаться наблюдательной наукой, то она должна была бы ограничиться только исследованием больных, предсказыванием течения и исхода их болезней, относясь к ним совершенно так, как астроном относится к небесным телам. Следовательно, как скоро медик дает больному какое-нибудь лекарство, то он уже делается экспериментатором, потому что, стараясь произвести какое-нибудь изменение в симптомах болезни, он производит настоящий опыт. Научное опытное исследование должно быть основано на знании детерминизма явлений, в противном случае оно будет действовать на-авось, эмпирически. Эмпиризм должен быть терпим, как неизбежный период в истории развития экспериментальной медицины, но никогда не следует возводить его в систему, как того хотят некоторые медики.

Опытное исследование может быть применено ко всем естественным явлениям, какого бы они ни были порядка, и это совершенно понятно, потому что экспериментатор не производит новых явлений, но только действует исключительно на их прежнее состояние, т.е. на физико-химические условия, которые им предшествуют и обусловливают непосредственное их проявление. Когда экспериментатор охлаждает какое-нибудь жидкое тело для того, чтобы заставить его кристаллизоваться, то он не действует в этом случае на кристаллизацию, которая есть врожденное свойство неорганической материи, а производит только условия, при которых она имеет место. Если мы нагреем хлористый азот до 100°, и затем последует взрыв, который сделается сильным источником теплоты и движения, мы действуем не на сам взрыв, а производим только температуру в 100°, которая и есть условие, производящее взрыв. Совершенно тоже самое замечаем мы в явлениях, представляемых органическими телами; если, например мы положим пивных дрожжей в какую-нибудь сахаристую жидкость, температура которой ниже —10°, то в ней ничего не произойдет. Застывшие дрожжи остаются без всякого действия на сахар и не образуется ни алкоголь, ни углекислота; но если нагреем дрожжи до +30°, то вскоре заметим в жидкости сильное брожение. В этом случае мы также не действовали на способность брожения, которая присуща и врожденна дрожжам; мы произвели только физико-химические условия, под влиянием которых брожение появляется или прекращается. Взяв примеры из таинственных явлений высшего порядка, представляемых живыми существами, мы увидим, что применение опытного метода должно быть понимаемо совершенно таким же образом. Ежедневно происходящее перед нашими глазами высиживание яиц курицей было бы достаточным для того, чтобы поставить нас в тупик и показать нам, вместе с тем, всю глубину нашего незнания; но, по привычке, мы перестаем удивляться обыденным явлениям, потому что перестаем о них размышлять. Безмолвное органическое развитие, совершающееся в яйце, сравнивали с немой гармонией небесных тел в пространстве. Ван Гельмонт, являющийся каким-то лучезарным светилом посреди мрака средних веков, помещал в яйце archeus faber или идею, которая управляет развитием. Развитие зародыша в яйце в самом деле похоже на развивающуюся идею, потому что все идет в стройном порядке, все предусмотрено не только относительно развития нового существа, но и для поддержания его отправлений в течении всей жизни, так как питание есть ни что иное, как продолжающееся произрождение. И если для уяснения этого явления мы прибегнем к помощи новейшей науки, то увидим, что существенную часть яйца составляет один маленький пузырек или микроскопическая клеточка, все же остальное в птичьем яйце, белок и желток, есть только питательные материалы для развития зародыша, которое должно совершаться вне материнского тела. Мы должны были бы поместить в микроскопическую органическую клеточку, составляющую яйцо всех животных, такую сложную разивающую идею, чтобы она вмещала в себе не только все специфические особенности существа, но и все индивидуальные подробности. Так, у человека наследственная болезнь, проявляющаяся на 20 или 30 году, зарождается уже в этом таинственном пузырьке. Но эта специфическая идея, содержащаяся в яйце, проявляется и развивается только под влиянием условий чисто физико-химического свойства. Подобно нашей клеточке дрожжей, клеточка яйца остается недеятельной ниже известной температуры и только при +35° органическая идея проявляет свою деятельность. Остановлюсь на этом. Вышеприведенных примеров, относящихся к общеизвестным фактам, кажется достаточно для выражения моего взгляда и уяснения моей мысли. Итак, экспериментатор или детерминист должен наблюдать явления природы с единственной целью найти их ближайшую обусловливающую причину и отказаться совершенно прибегать, для объяснения первоначальных причин, к таким системам, которые льстят их гордости, но, в сущности, прикрывают только их незнание.

Итак, пора перестать находить между явлениями, представляемыми нам живыми и неорганическими телами разницу, основанную на том, что сущность первых нам доступна, а сущность последних недоступна. Верно только то, что природа или сущность всех явлений без исключения остается для нас совершенно неизвестной. Сущность самого простого явления из неорганического мира также вполне неизвестна химику или физику, как для физиолога – сущность интеллектуальных явлений или первоначальная причина всякого другого жизненного явления. Это и понятно: чтобы узнать внутреннюю природу вещей или сущность самого простого явления, необходимо знание всей природы, ибо очевидно, что всякое естественное явление есть отблеск той природы, в гармонию которой оно входит, как часть – в целое. Следовательно, знать абсолютное значило бы – знать все. Чувство влечет к нему человека, но ясно, что мы будем только тогда знать абсолютное, когда узнаем всё, а рассудок говорит нам, что этого, кажется, никогда не будет. Однако рассудок, исправляя чувство, все-таки не уничтожает его совсем. Человек, исправляясь, не изменяет при этом своей натуры, чувство его, подавленное в одном месте, проявляется в другом. Таким образом, опыт, показывая ученому на каждом шагу ограниченность его знания, все-таки не заглушает в нем естественного чувства, заставляющего его думать, что сущность вещей для него доступна. Человек инстинктивно поступает так, как будто он должен стремиться к этому, доказательством чего служит то вечное почему, с которым он обращается к природе. Впрочем, вовсе не в интересе науки, чтобы разум и опыт уничтожили в человеке стремление к абсолютному. Ученый, в этом случае, отклонился бы от цели опытного метода подобно тому, как если бы кто-нибудь, для того чтобы выпрямить ветвь, сломал ее и уничтожил бы в ней всю силу произрастания. Действительно, мы увидим далее, что именно эта надежда познать истину, которая постоянно разбивается и вновь возрождается, только она поддерживала и всегда будет поддерживать сменяющиеся поколения в их пылком стремлении изучать явления природы.

Особенная задача опытной науки состоит в том, чтобы научить нас тому, чего мы не знаем, ясно указывая, что область наших знаний ограничивается детерминизмом. Но по мере того, как наука разбивает наше чувство и гордость, она увеличивает наше могущество. Ученый, простирающий свой опытный анализ до детерминизма какого-нибудь явления, видит ясно, что он не знает первоначальной причины этого явления, но тем не менее он овладел им; сущность действующего орудия ему неизвестна, но он умеет им пользоваться. Мы не знаем, в чем состоит сущность огня, электричества, света, однако же это не мешает нам употреблять их в свою пользу; мы не знаем, в чем заключается сущность жизни, но мы начинаем управлять жизненными явлениями, лишь только достаточно ознакомились с условиями их существования. Единственная разница состоит только в том, что в жизненных явлениях гораздо труднее найти детерминизм, потому что здесь условия бесконечно сложные и, кроме того, ещё комбинируются друг с другом.

Химик и физик могут изучать явления и тела отдельно друг от друга, не выхода из пределов вселенной и не имея надобности для их понимания относить их к общему целому всей природы; но физиолог, напротив, находясь вне организма животного, общее целого которого он может видеть, должен отдать себе отчет в гармонии этого целого и то же время, пытаясь проникнуть внутрь, анализировать механизм каждой его части. Отсюда следует, что физик и химик могут отбросить всякую мысль о первоначальных причинах наблюдаемых ими явлений, а физиолог, напротив, должен принять гармоническую и предустановленную законченность в организованном теле, все действия которого солидарны между собой и друг друга порождают. Если, при помощи экспериментального анализа, разлагают живой организм, отдельные его различные части, то это делается вовсе не для того, чтобы понять их отдельно. Если мы хотим узнать физиологическое свойство какого-нибудь органа или ткани во всей важности и истинном его значении, то всегда следует рассматривать его в связи с целым организмом и выводить о нем заключения только по его действию в общем организованном целом. Одним словом, не нужно забывать, что детерминизм в жизненных явлениях не только очень сложен, но в то же время находится в гармонической зависимости. Физиологические явления, столь сложные у высших животных, состоят из группы более простых явлений, которые вытекают друг из друга, комбинируясь и направляясь к общей конечной цели. Для физиолога, самое существенное состоит в том, чтобы определить, посредством экспериментального анализа, элементарные условия, при которых могут совершаться эти сложные физиологические явлений и уловить их естественную подчиненность, для того чтобы понять и проследить различные их сочетания в разнообразных механизмах, представляемых живыми телами. Древняя эмблема, представляющая змею, которая свернулась в кольцо, кусая себя за хвост, довольно верно изображает жизнь. В самом деле, живой организм образует замкнутый круг, но этот круг имеет голову и хвост в том смысле, что не все жизненные явления имеют одинаковую важность, хотя они взаимно связаны между собой и следуют одно за другим, образуя жизненный круговорот. Так, мускулы и нервы поддерживают деятельность органов, образующих кровь или внутреннюю среду, но кровь, в свою очередь, питает производящие ее органы. В этом состоит органическая солидарность, которая поддерживает в животной экономии движении, беспрерывно расходуемое и восстановляющееся до тех пор, когда расстройство или прекращение действия одного из необходимых органических элементов не причинит беспорядка в ходе живой машины или даже совершенно не остановит её. Задача медика экспериментатора состоит, следовательно, в том, чтобы найти простой детерминизм сложного органического расстройства, т.е. открыть условия начального патологического явления, влекущего за собой и все остальные, вследствие сложного детерминизма, который есть ни что иное, как сочетание большего или меньшего количества простых детерминизмов.

Таким образом, открытый детерминизм первичного явления сделается для экспериментатора нитью Ариадны, и даст ему возможность ориентироваться в столь сложном, по-видимому, лабиринте физиологических и паталогических явлений. Он поймет тогда, как ряд последовательно подчиненных друг другу детерминизмов рождает логическую совокупность явлений, воспроизводящихся постоянно с одним и тем же типом, подобно индивидуальностям какой-нибудь определенной породы. Эти типы явлений в физиологическом состоянии составляют отправления, а в паталогическим образуют болезни. Ван-Гельмонт думал, что болезнь происходит от развития болезнетворной идеи (idea febrilis), для современных же врачей она есть выражение болезнетворной сущности. Отравления, подобно болезням, сводятся к сложному детерминизму, имея первоначальным детерминизмом физико-химическое действие яда на организованный элемент, хотя далее во вторичных детерминизмах, могут появляться условия явлений, которые можно назвать жизненными, потому что они не встречаются вне живого организма, здорового или больного.

Наконец, знание первоначального физико-химического детерминизма сложных физиологически или паталогических явлений только одно дает физиологу возможность рационально действовать на жизненные явления с такой же уверенностью, как физик и химик действуют на все явления неодушевленного мира. Однако же, не будем преувеличить нашего могущества, потому что мы повинуемся природе, а не она – нам. В действительности мы можем знать явления природы только по их отношению к ближайшей их причине, и закон есть ничто иное, как это самое отношение, выраженное численно, так что во всяком данном случае можно предвидеть отношение причины к следствию. Именно это отношение, найденное наблюдением, дает астроному возможность предсказывать небесные явления; это же самое отношение, выведенное опытом и наблюдением, позволяет физику, химику и физиологу не только предсказывать естественные явления, но даже видоизменять их по своему произволу, если только они не выходят из границ тех отношений, которые указаны им опытом, т.е. из пределов закона. Другими словами, это значит, что мы можем управлять явлениями природы только подчиняясь господствующим в ней законам.

Экспериментатор не может изменять законов природы; он действует только на явления, если знает их физико-химический детерминизм, но он не может ни создать их вновь, ни уничтожить безусловно, он может только видоизменять их. Физико-химические условия тем легче поддаются анализу, чем явление проще; но, в сущности, во всяком случае, как уже сказали, первоначальная причина явления остается для нас совершенно недоступной. Следовательно, экспериментатор peut plus qu’il ne sait и с какой бы точки зрения он ни смотрел на силы природы, в живых или неодушевленных телах, задача его всегда одна и та же: определить материальные условия, при которых происходит явление; далее, зная эти условия, он может осуществить явление или уничтожить его. Чтобы произвести какое-нибудь явление, экспериментатор приводит в действие только новые условия, но он ничего не создает вновь, ни силы, ни материи. В конце прошлого столетия наука выработала великую истину, что количество материи в природе неизменно; все тела, свойства которых изменяются беспрерывно перед нашими глазами, суть только результат обмена частиц материи, эквивалентных по весу. В последнее время наука признала ещё другую истину о постоянстве силы, доказательством которой она и теперь занимается; отсюда следует, что все бесконечно разнообразные формы мировых явлений суть ни что иное, как эквивалентные превращения одних сил в другие. Не вдаваясь здесь в исследование вопроса о сущности сил в живых и неодушевленных телах, мне достаточно сказать, что вышеприведенные две истины имеют универсальное значение и что они обнимают собой все явления, как в живых, так и в неодушевленных телах.

Из всего предыдущего необходимо следует, что все явления, какого бы они ни были порядка, совершаются по неизменным законам природы и проявляются только тогда, когда даны условия их существования. Тела и существа, находящиеся на поверхности нашей земли, выражают гармоническое соотношение космических условий нашей планеты и атмосферы с теми существами и явлениями, существование которых они делают возможным. Другие космические условия неизбежно произвели бы иной мир, в котором проявлялись бы все те явления, которые нашли бы в нем условия своего существования и где исчезли бы те явления, которые не могли бы в нем развиваться; но, как бы ни были бесконечно изменения явлений, которые может придумать самая пылкая фантазия, воображая себе всевозможные комические условия на земле, — мы никогда не должны упускать из виду, что все это будет совершаться по физическим, химическим и физиологическим законам, которые существуют вечно и помимо нашей воли, и что во всем явившемся не будет вновь создано ни одной силы, ни одного атома материи, но произойдет только новая группировка различных сочетаний, а вследствие этого и создание новых существ и явлений.

Когда химик открывает новое тело в природе, он не должен льстить себя мыслью, что он создал законы, произведшие это тело; он осуществляет только условия, которых требует творческий закон для своего проявления. Тоже самое бывает с организованными телами: химик и физиолог могут произвести в своих опытах появление новых существ только повинуясь вечным законам природы.

— III —

Экспериментальный метод имеет целью найти детерминизм или ближайшую причину явлений. Принцип, служащий основанием этого метода, есть уверенность, что этот детерминизм существует; способ его исследования есть философское сомнение, критерий – опыт. Другими словами, ученый безусловно верит в существование отыскиваемого им детерминизма, но постоянно сомневается в том, что он нашел его; поэтому он должен постоянно обращаться к помощи опыта. Экспериментальный метод выражает собой естественное движение ума человеческого, отыскивающего научные истины, находящиеся вне нас. Всякий человек составляет себе понятие о том, что он видит, причем он склонен объяснять явления природы прежде, чем узнает их опытом. Это стремление присуще нам, предвзятая идея всегда была и будет первым порывом человеческого ума. Цель экспериментального метода состоит в том, чтобы преобразовать это представление a priori, основанное на неясном воззрении на вещи, в объяснение a posteriori, основанное на опытном изучении явлений. Вот почему экспериментальный метод называют методом a posteriori.

Человеческий ум прошел в своем развитии три неизбежных периода. Сначала чувство, подчинив себе разум, создало истины на веру, т.е. теологию. Потом разум или философия, сделавшись господствующими, создали системы или схоластику. Наконец опыт, т.е. изучение явлений природы, показал человеку, что истины внешнего мира вовсе не заключаются готовыми ни в уме, ни в чувстве, которые суть только наши необходимые руководители; для того, чтобы дойти до этих истин, надо непременно углубиться в объективную действительность фактов, где они находятся в форме феноменальных отношений.

Таким образом, вследствие естественного хода вещей, появился экспериментальный метод, который резюмирует все, опираясь последовательно на три способа исследования: чувство, разум и опыт. В изыскании истины этим методом чувство всегда служит инициативой, оно производит идею a priori; разум или мышление развивает идею и выводит из нее логические следствия, но если чувство должно поверяться разумом, то разум, в свою очередь, должен руководиться опытом, который только один дает ему возможность умозаключать.

Ум человеческий есть сложное целое, совершающее свои отправления только вследствие гармонического действия его различных способностей. Итак, надо остерегаться давать излишний перевес чувству, разуму или опыту. Если чувство заглушает рассудок, мы находимся вне науки и приходим к нерациональным положениям, принимаемым на веру или по преданию. Если рассудок не подкрепляется беспрестанно опытом, мы впадаем в схоластику или под власть систем; если опыт не сообразуется с мышлением, мы не в состоянии возвыситься над фактами, мы впадаем в эмпиризм. Экспериментальный метод ищет истину при гармоническом употреблении чувства, разума и опыта; его девиз – свобода ума и мысли. Отличительная черта его состоит в том, что он определяется сам собой так как в своем критерии – опыте, он имеет беспристрастный авторитет, господствующий в науке. Он не признает личного авторитета и безусловно отбрасывает всякие системы и доктрины. Это – вовсе не из гордости; напротив, экспериментатор уничижает себя, отрицая личный авторитет, потому что он сомневается в своих собственных знаниях и подчиняет таким образом авторитет людей авторитету опыта и законов природы.

 Первое условие для ученого, предающегося экспериментальному исследованию естественных явлений, состоит в том, чтобы не задаваться никакой системой и сохранить полную свободу ума, основанную на философском сомнении. Действительно, с одной стороны, мы уверен в существовании детерминизма явлений, так как эта уверенность исходит из идеи о неизбежной причинности, сознаваемой нашим умом; но, с другой стороны, мы не знаем вовсе, как выражается этот детерминизм, так как выражение его осуществляется в явлениях, находящихся вне нас. Один опыт должен руководить нами, он есть наш единственный критерий и, по выражению Гёте, посредствующее звено между ученым и окружающими его явлениями.

Как скоро мы признали единственной целью экспериментального метода изыскание детерминизма явлений, то уже нет более ни материализма, ни спиритуализма, ни мертвой, ни живой материи – есть только одни естественные явления, условия существования которых нужно определить, т.е. узнать обстоятельства, составляющие ближайшую причину этих явлений. Все науки, употребляющие экспериментальный метод, должны стремиться к тому, чтобы сделаться противо-систематическими. Экспериментальная медицина не есть новая система в медицине, но, напротив, — отрицание всяких систем. Она должна избегать всяких систематизирующих терминов, (elle ne serat ni animiste, ni organiciste, ni solidiste, ni humorale) она есть просто наука, отыскивающая ближайшие причины явлений, как в здоровом, так и в больном состоянии.

Сказанное нами о медицинских системах, мы можем применить и к философским. Экспериментальная физиология не имеет надобности обращаться к какой бы то ни было философской системе. Задача физиолога, как и всякого ученого, состоит в том, чтобы отыскать истину, не заботясь о том, чтобы сделать её годной для поверки той или другой философской системы. Когда ученый в своем научном исследовании принимает за основание какую-нибудь философскую систему, то он неизбежно вдается в область первоначальных причин. Систематическая идея дает уму ложную самоуверенность и непреклонность, не совместные со свободным сомнением, которое всегда должно руководить экспериментатора в его изысканиях. Все системы необходимо неполны и не в состоянии охватить всего существующего в природе, они вмещают только то, что находится в уме человека. Но для отыскания истины ученому достаточно стать лицом к лицу с природой, которую он свободно спрашивает при помощи все более и более совершенствующихся средств исследования, употребляя экспериментальный метод, и я думаю, что единственная философская система в этом случае состоит в том, чтобы не иметь её.

Следовательно, как экспериментатор, я избегаю философских систем, но при этом я нисколько не отрицаю тот философский дух, который, не принадлежа ни к какой системе, должен господствовать не только во всех науках, но и во всех человеческих знаниях. Вследствие этого, избегая философских систем, я, тем не менее, очень люблю философов и меня весьма занимают их мудрствования. В самом деле, философия, с научной точки зрения, представляет вечное стремление человеческого ума к познанию неизвестного. Философы всегда разрабатывают спорные вопросы, принадлежащие к области крайних пределов научного знания, и потому сообщают научной мысли движение, которое облагораживает и оживляет ее; они укрепляют ум, развивая его умственной гимнастикой, и в тоже время переносят его к неисчерпаемым решениям великих вопросов. Они, таким образом, поддерживают жажду неизвестного и тот священный огонь исследования, которые никогда не должны пропадать в ученом.

В самом деле, горячее желание знания есть единственный двигатель, привлекающий и поддерживающий исследователя в его усилиях, и это знание, так сказать, постоянно ускользающее у него из рук, составляет его единственное счастье и мучение.

Кто не знал мук неизвестного, тот не поймет наслаждений открытия, которые, конечно, сильнее всех, какие человек может чувствовать. Но, по какому-то капризу нашей натуры, это наслаждение, которого мы жадно искали, проходит, как скоро открытие сделано. Это похоже на молнию, озарившую нам далекий горизонт, к которому наше ненасытное любопытство устремляется ещё с большим жаром. По этой причине в самой науке известное теряет свою привлекательность, а неизвестного всегда полно прелестей. Поэтому только те умы действительно велики, которые никогда не удовлетворяются совершенными трудами, но беспрестанно стремятся к лучшему в своих новых работах. Чувство, о котором я говорю, хорошо известно ученым и философам. Оно сказалось в Пристли, когда он говорил, что «сделанное открытие показывает нам много других, которые остается сделать»; Паскаль выражает то же чувство, только может быть, в парадоксальной форме: «Nous ne cherchons jamais les choses, mais la recherche des choses». Однако же нас интересует сама истина, и если мы ее постоянно ищем, то это потому, что найденное не удовлетворяет нас. Без этого мы производили бы бесконечную и бесполезную работу, представленную в басне о Сизифе, вечно катящем свою скалку, которая постоянно падает на прежнее место. Сравнение это, с научной точки зрения, не точно: ученый, отыскивая истину, поднимается все выше и выше, и если она не дается ему никогда во всей своей совокупности, то он однако же собирает крупные ее клочки, и эти-то клочки вечной истины и составляют науку.

Итак, ученый ищет не для того, чтобы искать, а для того, чтобы найти; он ищет истину потому, что имеет горячее желание овладеть ею, и он уже овладел ею в том объеме, который выражается современным состоянием науки. Но, ученый не должен останавливаться на половине пути, он должен неутомимо подниматься выше и выше и стремиться к совершенству, он должен искать до тех пор, пока ещё есть ненайденное. Без этого постоянного возбуждения, поддерживаемого неизвестным, без этой неутолимой научной жажды, ученый удовольствовался бы тем, что он прибрел и что он знает. Тогда науки перестали бы делать успехи и остановились бы, вследствие интеллектуальной индифферентности, подобно насыщенным неорганическим телам, которые делаются химически индифферентными и кристаллизуются. Поэтому необходимо остерегаться, чтобы ум, излишне занятый тем, что он знает в известной науке, не успокоился и не сузил свой кругозор, теряя из виду те вопросы, которые ему еще остается решить. Философия, поднимая неисчерпаемую массу нерешенных вопросов, возбуждает и поддерживает это спасительное движение в науке, потому что философии, в тесном смысле, принадлежит одно только неопределенное, а определенное входит в область науки. Итак, я не признаю той философии, которая науке назначает границы, равно как и той науки, которая отрицает философские истины, лежащие в настоящее время вне ее пределов. Истинная наука ничего не уничтожает, она неутомимо ищет и смотрит, не смущаясь, на те вещи, которых она ещё не понимает.

Отрицать эти вещи ещё не значит их уничтожить; это было бы все равно, что закрыть глаза и воображать, что свет не существует. Это было бы похоже на заблуждение страуса, который, зарыв голову в песок, думает, что опасность отклонена. По моему мнению истинный философский ум – тот, высшие стремления которого оплодотворяют науки, увлекая их к исследованию тех истин, которые до тех пор были вне их пределов, но которые не следует бросать потому только, что они ускользают от нас и удаляются все дальше и дальше по мере того, как самые могучие философские умы приближаются к ним. Будет ли когда-нибудь конец этому стремлению человеческого ума? Дойдет ли он до крайних своих пределов? Я не могу себе этого представить; а до тех пор ученый сделает лучше всего, если будет неустанно идти, чтобы постоянно подвигаться вперед.

Одно из самых крупных препятствий, встречаемых человеческими знаниями на этом широком и свободном пути, есть стремление различных знаний обособляться в системы. Это вовсе не вытекает из сущности самих вещей, потому что в природе все находится во взаимной зависимости и ничего нельзя рассматривать отдельно; но ум наш, слабый и властолюбивый, стремится поглотить все знания личной систематизацией. Наука, остановившаяся на какой-нибудь системе, стала бы неподвижной и изолированной, потому что систематизация есть энкистема, а всякая часть организма, заключенная в замкнутые тиски, перестает участвовать в общей жизни этого организма. Следовательно системы стремятся к порабощению человеческого ума, и единственная польза их состоит, по моему мнению, в том, чтобы порождать споры, которые разрушают их же, возбуждая в то же время жизненность науки. Действительно, необходимо разбить оковы философских и научных систем, подобно тому, как сбрасываются цепи умственного рабства. Истина, если только она достижима, находится все всяких систем и для ее отыскания экспериментатору необходимо действовать свободно, не стесняя себя оковами какой бы то ни было системы. Следовательно, философия и наука не должны быть систематическими, они должны стать союзниками и помогать друг другу, без всякого желания господствовать одна над другой.

Но если вместо того, чтобы удовольствоваться этим братским союзом для достижения истины, философия захочет войти в область науки и догматически предписывать ей методы и способы исследования, то между ними, разумеется, согласие будет невозможно. Философские методы и способы слишком общи и бессильны для того, чтобы могли служить для научных опытов, наблюдений и открытий; для этого необходимы научные методы и способы, часто очень специальные, которые могут быть известны только экспериментаторам, ученым или философам, разрабатывающим какую-нибудь определенную науку. Знания наши до такой степени солидарны в своем развитии, что личные силы одного человека не в состоянии двинуть их вперед, если научная почва ещё не заключает в себе элементов успеха. Вот почему, нисколько не отвергая значения великих людей, я думаю, однако, что в своем влиянии на науку они – не более, как только выражение своего времени. Тоже самое относится и к философам: они могут лишь следить за ходом развития человеческого ума и способствовать ему только тем, чтобы привлекать умы на путь прогресса, которого многие, может быть, не заметили бы, но и в этом они – не более, как представители своего времени. Итак, ошибочно приписывать отдельные научные открытия какому-нибудь философскому методу или системе. Словом, если ученые и полезны философам, а философы ученым, то тем не менее ученый остается у себя полным и свободным хозяином, и что до меня касается, то я думаю, что ученые делают в лабораториях свои открытия и создают теории и науку без помощи философов. Жозеф де Местр сказал, что более всех открытий в науке сделали те, которые менее всех знали Бэкона; те же, которые его изучали, равно как и сам Бэкон, были не так счастливы в этом отношении. И действительно, найти детерминизм явлений при помощи научных методов можно только в лабораториях, где экспериментатор находится лицом к лицу с тайнами природы. Для того, чтобы определить условия существования или ближайшую причину какого-нибудь явления, необходимо до бесконечности разнообразить способы мышления, смотря по свойству явлений в различных науках и по их сложности или запутанности. В подобных вопросах компетентны только ученые, и именно, ученые специалисты по каждой науке, потому что не только различны их способы исследования, но и направление ума натуралиста не походит на ум физиолога, ум химика разнится от ума физика. Когда философы, подобные Бэкону, или другие, новейшие, систематизировали правила для научного исследования, они ослепляли только тех, кто знаком с наукой только издали, но для сложившихся ученых подобные труды совершенно бесполезны, а начинающих изучать науки они вводят в заблуждение обманчивой простотой явлений, мало того, они стесняют их, затемняя их ум множеством неприменимых и неясных правил, которые необходимо поскорее забыть тому, кто хочет посвятить себя науке и сделаться истинным экспериментатором.

Я думаю, что в научном преподавании задача учителя состоит в том, чтобы показать ученику на опыте ту цель, к которой стремится ученый и указать на все средства, находящиеся в его распоряжении для достижения этой цели. А затем учитель должен предоставить ученику свободу идти к цели так, как ему удобнее, по его личным способностям и помогать ему, если он заблуждается. Наконец, я думаю, что истинный научный метод сдерживает ум, не подавляя его, представляет ему как можно больше самостоятельности, направляет его, уважая при этом его творческую оригинальность и научную самодеятельность. Науки двигаются вперед только новыми идеями и творческим могуществом или оригинальностью мысли. Итак, в научном преподавании необходимо остерегаться, чтобы знания, которыми должен вооружиться ум, не подавляли его своей тяжестью, и чтобы те правила, которые должны поддерживать более слабые стороны его ума, не атрофировали и не заглушали в нем его могучих задатков. Не буду входить здесь в дальнейшие подробности, я хотел только предостеречь физиологические науки и экспериментальную медицину против излишней эрудиции и господства систем, так как эти науки, подчиняясь им, потеряют всю свою плодовитость и утратят независимость и свободу мысли, которые всегда будут самыми существенными условиями их успехов.

Если человеческий гений и сохраняет в науках, как и везде, первенство, не теряющее никогда своих прав, тем не менее, в экспериментальных науках, ученый должен применять свои идеи к изысканию научного детерминизма и вопрошать природу в лаборатории, с помощью надлежащих и необходимых средств. Химик или физик не мыслимы без лаборатории. Тоже самое должно быть и для физиолога: ему необходимо анализировать путем опыта явления живой материи, подобно тому, как физик или химик анализируют явления мертвой материи. Словом лаборатория есть условие sine qua non развития всех опытных наук. Очевидность этой истины необходимо вызывает и вызовет в будущем всеобщую и глубокую реформу в научном преподавании, так как в настоящее время везде признано, что только в лабораториях зарождаются и развиваются все открытия чистой науки, которые, распространяясь, наполняют мир своими полезными применениями. Только в лаборатории можно узнать все действительные трудности науки. Она показывает, кроме того, посещающим ее, что чистая наука всегда была источником всех действительных богатств и всех побед, одержанных человеком над явлениями природы. Лаборатория есть превосходная школа для воспитания юношества, потому что только в ней молодое поколение узнает, что все блестящие применения науки есть результат прежних трудов и что те, кто теперь пользуется их благодеяниями, обязаны этим своим предшественникам, которые в поте лица возделывали дерево науки, но не дождались его плодов.