Чтобы точно измерить влияние Дестюта де Траси в Соединённых Штатах, следовало бы рассмотреть в мельчайших деталях всё социальное, политическое и философское движение в Америке в первой трети XIX века. Сделать это пока почти невозможно, и, кроме того, вовсе не очевидно, что подобное исследование привело бы к положительным результатам. Сам факт того, что, по крайней мере в том, что касается теорий государственного устройства, Дестют де Траси был скорее популяризатором, чем оригинальным мыслителем, и что он лишь кодифицировал, систематизировал и прояснял идеи, которые уже давно «носились в воздухе», делает подобную задачу крайне деликатной. Одна из первых книг, посвящённых движению идей в рассматриваемый нами период, — «Философия в Америке с истоков до наших дней» Ф. Л. Беселера, — почти полностью оставляет в стороне именно тех философов, которые представляли бы для нас наибольший интерес. В своём исследовании о трансцендентализме, рассматриваемом главным образом в его определении и во французских истоках, господин Уильям Жирар, учитывая ограничения, которые он сам на себя наложил, вынужден был пренебречь «Идеологами». Наиболее полное изложение вплоть до сегодняшнего дня находится в книге господина Вудбриджа Райли «Американская философия. Ранние школы», переработанной им позднее в более новом томе «Американская мысль от пуританизма до прагматизма». Каковы бы ни были достоинства трудов Райли, он сам, несомненно, первым признал бы, что они всё ещё весьма неполные, особенно в том, что касается Джефферсона и круга американских философов или полу-философов американских, с которыми он находился в постоянной переписке. Едва ли возможно будет получить целостное представление, пока не будет полностью опубликована переписка Джефферсона с Пристли, Томасом Купером, Бенджамином Рашем, Дюпоном де Немуром, аббатом Корреа и многими другими. Ибо хотя в различных сборниках, вышедших в свет, мы располагаем значительным числом писем Джефферсона, большая часть его переписки до сих пор остаётся неопубликованной, равно как и ещё более многочисленные письма, адресованные ему его друзьями.

Мы можем лишь предполагать, что прямо или косвенно «Комментарий к Монтескьё» и «Трактат о политической экономии» могли оказать известное влияние либо на политических деятелей, которые в Вашингтоне, между заседаниями Конгресса, имели возможность ознакомиться с этими трудами, либо, особенно на Юге Соединённых Штатов, на таких людей, как Томас Купер, Джон Тейлор или Бенджамин Такер. Но если в трудах Тейлора, в частности, мы и встречаем множество идей, происхождение которых можно было бы попытаться возвести к Дестюту де Траси, всё же нельзя сказать, чтобы он когда-либо цитировал французского автора. Будучи связанным с Джефферсоном, Тейлор не мог не заинтересоваться публикацией, которая выходила под покровительством его знаменитого друга; но, как мы уже отмечали, если Джефферсон придавал столь большое значение трудам Траси, то именно потому, что находил в них некоторые из тех идей, которые были ему особенно дороги и составляли самую суть его политической доктрины [1]. Подобные сходства, таким образом, на самом деле доказывают весьма немногое: они могут быть простыми совпадениями, случайными встречами, или же лишь указывать на то, что во Франции, как и в Соединённых Штатах, существовали два почти совершенно параллельных течения идей, без достаточных оснований заключать о прямом и явном влиянии [2].

Идеи Траси о государственном управлении спорадически всплывают и после смерти Джефферсона. Хотя имя Траси прямо не упоминается в лекции, которую прочёл Бенджамин Такер студентам колледжа Вильгельма и Марии в 1837 году [3], нетрудно распознать там влияние Комментария к Монтескьё. Через учеников Джефферсона влияние, оказанное французским философом на американскую политическую мысль, могло продолжаться достаточно долго в последующие века, но растворяясь и смешиваясь с господствующими идеями таким образом, что тщетно было бы пытаться определить его влияние точнее. Почти столь же трудно в этих вопросах прийти к окончательному выводу, когда речь идёт о том, какое воздействие определённый философ мог оказать на самого Джефферсона. Мы показали в предыдущем томе, что он заинтересовался «Руинами» Вольнея до такой степени, что перевёл несколько глав. Нам также известно, что, что «Руины» пользовались огромной популярностью в Соединённых Штатах в начале XIX века. «В союзе с Веком разума Томаса Пейна, — говорит мистер Райли, — книга Вольнея проникла в самые глубины лесов и распространялась даже в Кентукки, Теннесси и в новые территории Огайо». Однако несомненно, что, как только перевод «Руин» был опубликован, Джефферсон, по-видимому, совершенно потерял к ним интерес, и если он продолжал переписку с Вольнеем, то скорее потому, что видел в нём автора «Обзора климата и почвы Соединённых Штатов» и скорее учёного, нежели философа.

---

Правда в том, что, хотя Джефферсон и любил провозглашать себя материалистом, а французские доктрины, безусловно, оказали влияние на его формирование, но они, как правило, излагались в полемическом тоне, что задевало в нём старые традиции уважения к религии, усвоенные с детства. Он, конечно, не принадлежал к тем, кто старается избегать полемики и дискуссий; но есть ряд тем, которые он вовсе не любит обсуждать и которые он весьма щепетильно избегает затрагивать. Религия — одна из этих тем. Он читал Опыт о нравах, он является автором закона о разделении Церкви и государства, принятого в Виргинии; он был свидетелем теологических распрей и помнит, как религия сделала заклятыми врагами двух его друзей — Вольнея и Пристли, если назвать только этих двоих. И он недалёк от мысли, что дискуссии такого рода не только бесполезны, но даже вредны для правительств и для общества. К тому же он не питал никакой склонности к тому, что он называл метафизикой, просто потому, что она не поддаётся точным исследованиям, и что никакие наши спекуляции не могут приблизить нас к цели метафизического познания. Вот почему, составляя каталог своей библиотеки согласно делению наук, установленному д’Аламбером в предисловии к Энциклопедии, он отказывается выделять особую полку для религии и метафизики [4]. По той же причине ни метафизика, ни религия не находят места и в планах, которые он составляет для Университета Виргинии. Но из этого не следует делать вывод, как и из того, что он провозглашал себя материалистом, что он не признавал вне науки, рядом с нею и, быть может, выше её, существования области, которую у него не было ни желания, ни времени исследовать, но которая, тем не менее, существовала.

Письмо к Кабанису, которое мы уже цитировали, в этом отношении весьма характерно: «Хотя modus operandi природы здесь, как и в большинстве случаев, никогда не может быть объяснён и доказан существам столь ограниченным, как мы, — говорил он, — я всё же полагаю, что вы довели нас так далеко по этому пути, насколько это было возможно, и что вы поставили нас в такое положение, из которого мы можем различить цитадель».

Но читать французских философов, или даже при случае обсуждать их с несколькими надёжными друзьями — это одно; а публиковать работы, которые могли бы вызвать бурю протеста, – совсем другое. Примерно десять лет спустя Томас Купер, ясно показавший, что не боится смелости мысли и выражения [5], написал ему письмо о Кабанисе, которое ясно показывает, каким было отношение американской публики того времени к книгам и философам, подозреваемым в безрелигиозности. 

Карлайл, 31 мая 1814 г.
Я только что прочёл с большим вниманием, с огромным интересом и пользой книгу Кабаниса. По моему мнению (учитывая периоды их публикации), он стоит на одном уровне с Хартли. Кабанис смело сделал неизбежные выводы по тем вопросам, относительно которых Хартли вынужден был пойти на компромисс и рассказывать чушь толпе; но которые неизбежны для каждого человека, кто рассматривает метафизические вопросы с физиологической точки зрения, и кто изучает факты вместо того, чтобы предаваться словопрениям. Я бы очень хотел перевести Кабаниса, но боюсь, что публика этого не вынесет. Слишком яркий свет способен ослепить нас. И потом, кто бы его читал! Разве что несколько молодых врачей, которые потеряли бы всех своих клиентов, если бы те узнали, какую книгу одобряют их врачи; ведь читатели, не потратившие необходимое время на изучение и усвоение такого труда, скорее всего, наткнутся на неприятные отрывки.
— Т. Купер

Но именно в переписке с Джоном Адамсом Джефферсон высказался наиболее откровенно по этим опасным вопросам. Таким образом, Дестют де Траси оказался косвенно вовлечён в долгую религиозно-философскую полемику, которая длилась с 1816 по 1825 год, когда два бывших противника примирились на старости лет. Известно, что Адамс отошёл от общественной жизни 4 марта 1801 года, после двадцати шести лет политической деятельности. Преданный своими друзьями и бывшими сторонниками, только что потерявший своего сына Чарльза — «отраду моих глаз и любимца моего сердца», — он удалился, не пожелав даже присутствовать на инаугурации своего преемника, и отправился искать убежища в своём загородном доме в Куинси.

В течение десяти лет он не имел прямых контактов с Джефферсоном. После того как они встретились впервые в смутные дни 1775 и 1776 годов и боролись бок о бок, они разошлись: Адамс отправился в Англию в качестве полномочного посла, а Джефферсон вернулся в свой любимый Монтичелло, в штат Виргиния. Когда Джефферсон прибыл в Париж в качестве преемника Франклина, он неизбежно снова встретился со своим лондонским коллегой. Они обменялись множеством деловых писем; Джефферсон написал несколько любезных писем Эбигейл Адамс; но, сохраняя отличные личные отношения, они были радикально разделены начинавшейся Революцией. «Первый раз, когда вы и я разошлись во мнении по серьёзному вопросу, — писал Адамс в 1813 году, — был при вашем возвращении из Европы. Вы были твёрдо убеждены, что эта нация сможет установить свободное республиканское правление. Я же был глубоко убеждён, что проект создания такого правительства для народа в 25 миллионов человек, из которых 24 миллиона 500 тысяч не умели ни читать, ни писать, был столь же противоречащим разуму и столь же невозможным, как если бы захотели установить аналогичное правительство для слонов, львов, тигров, пантер, волков и медведей из королевского зверинца в Версале» [6].

Когда в 1811 году доктор Бенджамин Раш предпринял попытку не только примирить двух старых борцов, но и восстановить их дружеские отношения, Адамс ответил со своей обычной резкостью, что он никогда не переставал считать Джефферсона своим другом. «Между нами, впрочем, действительно существовали, — говорил он, — некоторые различия во взглядах», среди которых он ставил на первое место их радикально противоположное отношение к Французской революции. Но в конечном счёте они были согласны относительно Конституции, относительно формы американского правительства, и всё сводилось к тому, что Джефферсон и Раш были за свободу с прямыми волосами, тогда как, говорил Адамс, «я полагал, что кудрявые волосы такие же республиканские, как и прямые» [7]. 

Вскоре после этого, несмотря на этот неприветливый ответ, Джон Адамс и Джефферсон возобновили переписку, и в течение тех лет, что оставались им до самой смерти, которая произошла в один и тот же день, в 1826 году, едва ли проходил месяц, а часто и неделя, чтобы они не обменялись заметками о своих чтениях, комментариями о текущих событиях, или воспоминаниями о тех, в которых сами участвовали. Среди вопросов, обсуждавшихся между двумя бывшими противниками, было два, которые должны были привести их к разговору о Дестюте де Траси: религия и бумажные деньги. Мы уже рассказывали в другом месте, как во время своего президентства Джон Адамс имел случай выразить своё недовольство как Вольнею, так и философу Пристли, которые оба были друзьями Джефферсона и оба заклятыми врагами и противниками Адамса, и как их полемика была одной из причин, вынудивших Вольнея покинуть Соединённые Штаты и вернуться во Францию [8]. В памфлете, который Пристли написал, чтобы опровергнуть заблуждения Вольнея относительно происхождения религий, он не преминул соединить имя автора «Руин» с именем Дюпюи и обрушить на обоих одно и то же обвинение в безбожии и нелепости. Весьма вероятно, что у Адамса тогда не было ни времени, ни любопытства прочитать ни Пристли, ни ответ, который адресовал ему Вольней. Спустя почти двадцать лет бывший президент имел случай ознакомиться с памфлетом Пристли; теории, приписываемые Дюпюи, показались ему столь оригинальными и любопытными, что он достал себе его сочинение «Происхождение всех культов». Получив не один или два тома, как он ожидал, а двенадцать томов текста и ещё один — с таблицами, он поделился с Джефферсоном своей, как он полагал, «находкой», не подозревая, что Джефферсон уже много лет обладал кратким изложением Дюпюи, опубликованным Траси при строгом сохранении анонимности.

Куинси, 30 сентября 1816 [9]. Президенту Джефферсону.
Уважаемый сэр!
Секунды жизни, которые остаются мне, столь немногочисленны и столь коротки (и кажутся мне всё короче и короче с каждой минутой), что я не могу более придерживаться правил эпистолярного этикета. И хотя я написал два письма, оставшихся незамеченными, я должен написать третье, ибо не знаю ни одного человека по эту сторону Монтичелло, кто мог бы сообщить мне какие-либо сведения по тем предметам, которые я анализирую и о которых веду исследования — если позволительно употребить эти напыщенные слова, что ныне в моде.

Когда я прочитал замечания доктора Пристли о Дюпюи, во мне возникло любопытство узнать о нём побольше. Я писал в Европу, и просил писать других. У меня не было ни малейшего представления, что речь идёт более чем об одном или двух томах in-8 или in-12. Но вот! Я уже завален восемью или десятью томами и ещё одним томом иллюстраций. Автор утверждает, что занимался исследованиями шестнадцать лет, и, судя по тому, как он приводит свои источники, я бы не решился проверить их даже за шестнадцать лет, даже если бы имел все его книги, которых, разумеется, не найти в Америке. Если вы что-либо знаете об этом господине Дюпюи и о его Происхождении всех культов (Origine de tous les cultes), искренне прошу поделиться.

Я прочитал лишь первый том. Книга познавательная и любопытная. Всё сочинение будет для меня предметом занятий, изучения и развлечения на протяжении зимы. Доктор Пристли обвинял его в том, что он атеист, а его труд — в том, что это крайняя степень неверия. Пристли соглашается с ним в том, что история о грехопадении Адама и Евы — это аллегория, басня, сказка из Тысячи и одной ночи; и доктор Миддлтон делает то же самое, объясняя происхождение зла; однако он этого не делает. Пристли говорит, что, по мнению Дюпюи, Апокалипсис — это самая учёная книга, когда-либо написанная. Этими краткими упрёками Пристли, по-видимому, рассчитывал уничтожить влияние Дюпюи и его трудов так же, как Свифт уничтожил Блэкмора своими строками:

Did off Creation with a fork
And of Redemption made damn’d work,

и как он опозорил людей, которые стоили не меньше его самого, своими строками:

Wicked Will Whiston
And Good Master Ditton.

Но Дюпюи нельзя так легко сокрушить. Спор между спиритуализмом и материализмом, между спиритуалистами и материалистами нельзя разрешить ни оскорбительными эпиграммами Свифта, ни догматической критикой Пристли. У вас и у меня не меньше полномочий решать эти споры, чем у Свифта, Пристли, Дюпюи или Папы. И если вы того же мнения, мы издадим нашу Буллу и прикажем этим господам хранить молчание до тех пор, пока они не смогут сказать нам, что такое материя и что такое дух. А до тех пор пусть соблюдают заповеди и Нагорную проповедь.
— Джон Адамс

Это был шанс, который Джефферсон не мог упустить, чтобы познакомить Адамса не только с «Анализом Дюпюи», но также, доверив ему тайну, раскрыть истинного автора «Комментария к Монтескьё» и изложить ему основные принципы «Идеологии». В письме, которое он написал на этот счёт Джону Адамсу, он допустил две ошибки, ясно показывающие, что в конечном итоге, хотя он и ценил идеи Траси, он не читал с большим вниманием ни Трактат о воле, ни даже письма, которые получал от своего французского корреспондента. Как видно из текста, воспроизведённого далее, Джефферсон полагал в ту дату, что Траси печатает в Париже сочинение о Морали. Между тем его корреспондент ясно указывал ему, что у него никогда не хватит сил опубликовать полностью тот трактат, из которого он дал лишь первую и вторую главы в Трактате о воле. Более того, Джефферсон допускал ещё более серьёзную ошибку, выражая опасение, что Траси в своей морали вернётся к идеям Гоббса и упустит из виду тот инстинкт справедливости, который, по мнению Джефферсона, являлся одной из существенных характеристик существа, предназначенного жить в обществе. Между тем в рукописи, которая побывала у Джефферсона в руках, Траси позаботился ясно заявить, что если Гоббс был прав, утверждая, что основание всякой справедливости покоится на соглашениях, то он ошибался, когда заранее утверждал, что состояние, предшествующее социальному, есть непременно состояние войны и что «это и есть наш подлинный инстинкт и воля нашей природы» [10]. В других местах сочинения он неоднократно возвращался к тому же вопросу, протестуя: «Человек, что бы ни говорили, отнюдь не является по сути своей злым. Желание зла, хотя, несомненно, весьма распространено, для человека лишь исключение, временное расстройство. Основа его бытия, его обычное состояние — это доброта, ибо природа наделила его потребностью сочувствовать». Эта потребность в сочувствии столь сильна и столь всеобща, что Траси находил её во всей живой природе и отмечал, что даже хищные звери редко бывают жестоки ради самой жестокости. Это была очень распространённая теория в XVIII веке, и Траси не претендовал на её изобретение; тем не менее, она была очень далека от идей Гоббса. Пойдя ещё дальше, Траси проводил очень чёткое различие в пользу человека и добавлял: «Впрочем, я вовсе не пишу мораль для куниц или пауков, а о своей собственной и моих собратьев. Так вот у нас, повторяю, чувство симпатии вытекает так же необходимо из нашей жизни в отношениях, как чувство личности вытекает из нашего самосохранения». В заключение он, наконец, указывал, что единственный способ избежать того, чтобы чувство личного интереса не увлекло нас к крайним последствиям, «состоит в том, чтобы подчинить его голосу справедливости и разума, когда они требуют от него этой жертвы». [11].

Верно, что в тот момент у Джефферсона уже не было в руках рукописи Траси и он ещё не получил фрагмента, посвящённого Морали. И хотя не стоит быть слишком строгим к тому, что может быть лишь слабостью памяти, тем не менее необходимо отметить вскользь ту небольшую несправедливость, которую он допустил по отношению к своему французскому корреспонденту. Что касается «Анализа Дюпюи», Джефферсон очень хорошо понял, что это нечто совершенно иное, чем простой конспект. С терпением и прилежанием, достойными бенедиктинца, Дюпюи в своём огромном труде старательно накоплял, без какого-либо систематического порядка и без общей заключительной идеи, заметки, сделанные им в течение долгих лет чтения и труда. Но этот анти-христианский и особенно анти-католический учёный едва ли обладал философским складом ума. Траси воспользовался этой бесформенной массой материалов, систематизировал её, значительно сократил полемическую часть и создал сочинение о религии, которое, по выражению Джона Адамса, заключает «в ореховой скорлупе» все результаты, достигнутые его предшественниками. В то же время он выступил как оригинальный мыслитель, и мы должны особенно подчеркнуть уникальную ценность этого документа для истории идеологической доктрины. Мы не можем здесь рассмотреть его подробно, но, возможно, достаточно будет указать, что Траси, признавая что «друзья человечества думали совершать дела весьма полезные, атакуя некоторые нелепости господствующей религии», — был убеждён, что они поднимали лишь «второстепенные вопросы». По его мнению, действительно важно было определить точное происхождение религии, используя не только исторические знания Дюпюи, но ещё более — проводя психологический анализ религиозного феномена. Заключительные строки его работы очень ясно показывают в нём предшественника Огюста Конта, даже в большей степени, чем ученика философов XVIII века, и свидетельствуют о значительном интересе этого произведения — игнорируемого в биографиях Траси — для истории позитивистских доктрин.

«Каждый скоро согласится, — говорил он, — с истинностью того, что мы уже сказали: что теология есть философия детства мира, что настало время уступить место философии периода разума; что она — творение воображения, подобно дурной физике и дурной метафизике, которые возникли вместе с нею во времена невежества и служат ей основанием, тогда как другая философия основана на наблюдении и опыте и тесно соединена с истинной физикой и здравой логикой, которые, как и она, являются плодом трудов просвещённых веков… Всё это, впрочем, не значит, что первопричина Вселенной слепа или разумна. Мы открыто заявляем, что твёрдо убеждены в том, что об этом ничего не известно и ничего не может быть известно. Но мы столь же твёрдо убеждены и в том, что если она слепа, то всякая молитва лишена смысла; что если она разумна, то всякое поклонение недостойно её и является оскорблением; что в обоих случаях всякий человек, говорящий от её имени, — есть обманщик или мечтатель; и что, наконец, единственный способ угодить ей, если она чувствительна, и вместе с тем быть счастливыми в этом мире настолько, насколько это возможно, — это быть справедливыми и добрыми, то есть разумными».

Теперь мы сможем убедиться, рассматривая более подробно переписку, которую Джефферсон и Джон Адамс вели по поводу Дюпюи и его Анализа, что оба этих американских «философа» были недалеки от того, чтобы встретиться с французским философом в его воззрениях.

Монтичелло, 14 октября 1816 г. [12]
Приступить к двенадцати томам Дюпюи — это значит проявить героизм, на который я не смог бы претендовать даже в своей молодости. Я был удовлетворен более скромным достижением — прочтением анализа его труда, выполненного Дестютом де Траси, в двухстах страницах формата in-octavo. Я полагаю, что рискнул бы прочитать сокращение, сделанное самим автором в одном томе того же формата, если бы оно попалось мне в руки; но тот концентрат, который содержится в книге Траси, удовлетворил мой аппетит; и даже в этом произведении предварительная речь автора анализа и его заключение, по моему мнению, стоят больше, чем собственное тело книги. Действительно, цель труда, кажется, состоит в том, чтобы задушить всю историю под покровом аллегории. Если столь разные истории, как истории Геракла и Иисуса, могут, благодаря богатому воображению и аллегорическим толкованиям, быть сведены к общей мере, тогда уже не остаётся никакой возможной линии разграничения между фактами и вымыслом. Поскольку этот занимательный отрывок не слишком утяжелит почту при пересылке туда и обратно между Монтичелло и Куинси, я посылаю его вам для ознакомления. Быть может, он доставит вам столько же удовольствия, сколько доставил мне, и избавит вас от труда читать в двадцать четыре раза большее количество страниц. 

Я сказал вам, что книга была написана Траси; и это имя я вписал на первой странице, как имею привычку делать в отношении анонимных произведений, авторы которых мне известны. Но Траси просил меня не раскрывать его анонимности по причинам, которые, возможно, до сих пор сохраняют значение. Поэтому я вынужден просить вас о той же сдержанности. Дестют де Траси, по моему мнению, является самым талантливым писателем среди ныне живущих, пишущих про интеллектуальные предметы или об операциях рассудка. Я не читал полностью его три тома формата in-octavo об Идеологии, которые составляют основание всего того, что он написал впоследствии, потому что я не люблю читать труды на абстрактные темы, которые нельзя немедленно приложить к какой-либо полезной науке. Бонапарт, который не переставал насмехаться над идеологами и при этом косился на нашего автора, со временем почувствовал, что истинная мудрость — это нечто большее, чем простая практика, лишённая принципа. Труд Траси, последовавший за этим, был его «Комментарий к Монтескьё», который никогда не был опубликован в оригинале, ибо публиковать его было небезопасно; но он был издан и переведён в Филадельфии без указания имени автора. С тех пор он разрешил упоминать свое имя. Хотя произведение и называется «Комментарий», на деле это элементарный трактат о принципах государственного устройства, занимающая около трехсот страниц в восьмую долю листа. 

Недавно он опубликовал третью работу, «Политическая экономия», охватывающую всю тему в том же объеме; в ней все принципы изложены со строгостью Евклида и, подобно ему, без единого лишнего слова. Я распорядился перевести это сочинение, и уже четыре года пытаюсь добиться его публикации, но пока безуспешно. За это время автор опубликовал оригинал во Франции, что, как он полагал, было небезопасно делать, пока Бонапарт находился у власти. Ни одного напечатанного экземпляра, насколько мне известно, ещё не попало в нашу страну. Теперь его четвёртое и последнее произведение находится в печати в Париже, замыкая, по его замыслу, круг метафизических знаний. Я ещё не видел этой работы, которая посвящена морали, но подозреваю, что я буду расходиться с ним во мнении относительно оснований, если не выводов. Судя по его другим сочинениям, я вижу, что он принимает принцип Гоббса о том, что справедливость основана лишь на договоре и не вытекает из человеческой природы. Я же, напротив, считаю, что это нечто инстинктивное и врождённое и что моральное чувство столь же является частью нашей природы, как чувство осязания, зрения или слуха. Ибо мудрый творец должен был видеть, что для животного, предназначенного жить в обществе, необходимо, чтобы всякий человек испытывал удовольствие, совершая добро для другого; что несуществование справедливости не должно выводиться из того, что один и тот же поступок считается добродетельным и справедливым в одном обществе и порочным и дурным в другом; ибо так же, как обстоятельства и мнения различны от одного общества к другому, так и поступки, делающие их хорошими или дурными, должны также различаться. Добродетель, в сущности, не заключается в самом поступке, который мы совершаем, а в цели, которую он должен достичь. Если этот поступок имеет целью способствовать счастью того, ради кого он совершается, он добродетелен, тогда как в обществе, имеющем иные обстоятельства и мнения, тот же самый поступок мог бы причинить страдание и быть злым. Суть добродетели состоит в том, чтобы хорошо поступать по отношению к другим; но то, что является добром, в одном обществе может быть одним, а в другом — совершенно противоположным.

Тем не менее, хотя мы можем расходиться во взглядах на основание морали, и хотя по этому предмету было выдвинуто почти столько же теорий, сколько было авторов, столь точный мыслитель, как Траси, не может не дать нам верной системы морали. В самом деле, замечательно, что столь разные авторы, исходя из столь различных предпосылок, все приходят к одним и тем же выводам. Кажется, что они бессознательно направляемы непогрешимой рукой инстинкта. 
— Т. Джефферсон

Тот факт, что Джефферсон не сумел уловить совершенно четкое различие, которое Дестют де Траси устанавливал между своей системой и системой Гоббса, подтверждается нам ещё одним письмом, которое Джефферсон написал в том же году Фрэнсису У. Гилмеру, который, после того как помог Джефферсону в наборе профессоров для Виргинского университета, должен был занять там кафедру права.

Монтичелло. 7 июня 1816 г. [13].
Уважаемый господин,
Несколько дней назад я получил от г-на Дюпона прилагаемую рукопись, которую он разрешил мне прочесть и просил передать вам после прочтения, в надежде, что вы её переведёте. Она вполне заслуживает быть опубликованной для просвещения наших сограждан, ибо она глубока, разумна и кратка. Наши законодатели недостаточно хорошо осведомлены о подлинных пределах своей власти и о том, что их истинная функция состоит в том, чтобы провозглашать наши естественные права и обязанности, приводить их в действие и не отнимать у нас ни одного из них. Ни один человек не имеет права совершать агрессию против естественных прав другого; это единственное ограничение, которое закон может ему наложить. Каждый человек имеет естественную обязанность содействовать поддержанию общества, и это все, к чему законы должны его принуждать. Поскольку ни один человек не имеет естественного права быть судьёй между собой и другим, то естественно, что он подчиняется арбитражу третьего, который является беспристрастным. Когда законы провозгласили и привели в действие всё вышеизложенное, они исполнили свои функции, и мысль о том, что, вступая в общество, человек отказывается от какого-либо естественного права, не имеет никакого основания. Если бы все законы рассматривались в свете этих принципов, труд наших законодателей был бы весьма облегчён, а наши муниципальные кодексы также сильно упрощены. В настоящее время в Вашингтоне печатается первоклассный труд Дестюта де Траси по политической экономии, который он сумел сократить до трёхсот страниц формата ин-октаво. В предварительной речи о происхождении права собственности он соглашается с принципами настоящей рукописи, но излагает и доказывает их более полно. Автор обещает на будущее сочинение о морали, в котором, к моему огорчению, он, как я вижу, собирается принять принципы Гоббса, унижающие человеческую природу, а именно: что чувство справедливого и несправедливого не вытекает из нашей естественной организации, а основано лишь на условностях. Мне тем более досадно, что из всех ныне живущих авторов именно он лучше всех умеет обращаться с абстрактными вопросами. 

Если принять как факт, что Земля была сотворена во времени, а следовательно, и догмат конечных причин, мы, конечно, приходим к следующему краткому силлогизму. Человек создан для общественных отношений; но общественные отношения не могут существовать без чувства справедливости; следовательно, человек должен был быть создан с чувством справедливости. Это та ошибка, в которую впало большинство авторов, предлагавших теории о происхождении правительства и которую, однако, давно должна была исправить хорошо известная нам ситуация индейцев. В их гипотезах о происхождении правительства они предполагают, что оно началось с патриархальной или монархической формы. Но наши индейцы находятся, очевидно, в естественном состоянии, которое уже превзошло стадию ассоциации, существующей внутри одной семьи, и тем не менее они ещё не признают ни авторитета положительных законов, ни авторитета признанного мирового судьи. Каждый человек у них совершенно свободен следовать своим склонностям; но если, действуя так, он нарушает права другого человека, то в случае, когда нанесённый ущерб лёгок, он наказывается порицанием общества, в котором живёт, или, как мы говорим, общественным мнением; а если случай серьёзен, он убивается томагавком как опасный враг. Их вожди руководят ими только благодаря влиянию, которое им даёт их характер; и индейцы следуют за тем или иным вождём или не следуют вовсе, смотря по своему усмотрению, выбирая того, кого они ценят выше других либо за мудрость, либо за военные таланты. Отсюда происходит возникновение групп, которые привязываются к разным вождям и управляются советами, а не приказами этих вождей. Чероки — единственное племя, которое мне известно, ставящее себе целью учредить регулярные законы, магистратов и правительство. Они составили проект правительства через представителей, избираемых каждой общиной. Но последнее, о чём они думают, — это подчиниться воле одного человека. Таким образом, в единственном случае учреждения правительства, о котором мы имеем непосредственное знание, мы видим, что начинают учреждать республиканское правление, а не патриархальное, вопреки тому, что обычно предполагали теоретики. 
— Т. Джефферсон

По словам мистера Райли, Джон Адамс был одним из тех «протестантов, которые ни во что не верят», каких можно было встретить в Новой Англии, особенно в XIX веке. Убеждённые, что они не могут продолжать следовать узкой вере своих предков, сохранив от них вкус к богословским спорам, они, много читая и немного размышляя, пришли к изысканному агностицизму, который зачастую уважал внешние формы религии и не давал повода для скандала верующим. Книга Траси лишь возбудила аппетит Джона Адамса и подготовила его к более основательному чтению двенадцати томов Дюпюи. Для него это был самый занимательный и самый поучительный роман, какой он когда-либо читал, — суждение, к которому современный читатель вряд ли будет склонен присоединиться. Однако он находил там достаточно материала, чтобы подпитывать свой критический дух без особого риска. Изучая Происхождение всех культов, Дюпюи хотел прежде всего установить тесную связь между догматами и религиозными обрядами христианства и религий античности. Следует, однако, заметить, что под христианством он понимал главным образом ту форму, которая была наиболее распространена во Франции, которую ему довелось наблюдать чаще всего, то есть католицизм. Поэтому он даже скорее анти-католик, чем анти-христианин. Эта позиция не вызывала недовольства у Джона Адамса, который, несмотря на свой заявленный скептицизм, оставался прежде всего анти-католиком и испытывал к католицизму ужас, боязнь и, можно почти сказать, ненависть, которые играли столь важную роль в антифранцузских настроениях жителей Новой Англии до Американской революции. Возвращение иезуитов, восстановление католической монархии во Франции вновь пробудили в нём все старые предрассудки, и он с величайшей серьёзностью повторял вслед за автором анонимной книги, которой он так наслаждался, что все монархи Европы около 1760 года опасались быть убитыми иезуитами. В следующей же фразе он, впрочем, выдаёт кончик уха (прим. так сказано в оригинале, это значит что-то в духе «проявить свою суть»), когда заявляет, что если Общество Иисуса было большей бедой, чем Французская революция, деспотизм Наполеона и «Идеология» вместе взятые, то это потому, что иезуиты боролись в Европе против прогресса Реформации и улучшения человеческого духа.

И вновь мы видим здесь, как на поверхность выходит одно из тех скрытых течений, которые ещё плохо изучены, и на которые мы неоднократно отмечали в истории идейных отношений между Францией и Соединёнными Штатами. Недаром на протяжении ста пятидесяти лет колонисты Новой Англии страдали от набегов, совершаемых индейцами-католиками из Канады, и приписывали враждебность туземцев тем, кто именно обратил их в веру. Недаром жители Бостона видели, как среди них селились и были приняты как преследуемые братья протестантские беженцы в конце XVII века. В значительной мере именно этим устойчивым предрассудкам следует приписать упорное сопротивление, оказываемое в Новой Англии всему французскому даже после войны за независимость [14].

Куинси, 4 ноября 1816 г. [15].
Уважаемый сэр,
Ваше письмо от 14 октября очень мне помогло. Я прочёл «Анализ» Траси один раз и намерен прочитать его во второй. Я верну вам книгу, но хотел бы знать, принадлежит ли этот человек к семье Траси, с которой маркиз де Лафайет состоит в родстве вследствие брака. Я прочёл не только Анализ, но и восемь из десяти томов Происхождения всех культов, и если жизнь будет мне сохранена, я прочту и оставшиеся четыре. Но, мой дорогой господин, я часто вынужден был останавливаться и говорить себе так, как это делает благоговейный, аллегорический, иероглифический и апокалиптический мистер Джон Баньян, и восклицать: «Sobrius esto, John («Будь трезв, Джон!). Не позволяй себе увлекаться внезапными порывами ветра или неожиданными вспышками молний и не позволяй себе быть устрашённым самыми ужасными ударами грома». 

Теперь у нас, по-видимому, существует Национальное библейское общество, призванное распространять Библию короля Якова среди всех народов. Не было бы ли лучше употребить все эти благочестивые пожертвования на то, чтобы очистить христианство от его искажений в Европе, Азии, Африке и Америке? Представьте, что мы составим план общества, которое переведёт Дюпюи на все языки, и что мы предложим награду в виде медалей и бриллиантов любому человеку или любому сообществу, которое сможет дать на это лучший ответ. Энтузиазм, крестовые походы, Французские революции — это эпидемические или эндемические заболевания, которым подвержено человечество. Это не трёхдневная или четырёхдневная лихорадка. Иногда нужны века и столетия, чтобы от них излечиться. Дюпюи гораздо более, чем Гримм, заслуживает того, чтобы быть прочитанным вами. Из всех романов и всех подлинных историй, которые я читал, это произведение самое интересное и самое поучительное, хотя Пристли и назвал его скучным.

Не заключайте из всего этого, будто я отрёкся от христианства или будто я во всём согласен с Дюпюи. Вовсе нет. На каждой странице я нахожу что-то, что говорит в пользу христианства, когда оно чисто, и что-то, что обличает его искажения. Если бы у меня хватило сил, я изложил бы своё мнение в новой Басне о пчёлах. Десять заповедей и Нагорная проповедь составляют мою религию. Я совершенно согласен с вами в том, что «нравственное чувство является столь же существенной частью нашего существа, как и ощущение», и чтобы принять всё, что вы говорите по этому поводу. Моя История иезуитов состоит из 4 томов in-12 и носит название Histoire générale de la naissance et des progrès de la Compagnie de Jésus et analyse de ses constitutions et privilèges (Общая история возникновения и развития Общества Иисуса и анализ его конституций и привилегий), напечатанных Амстердаме в 1761 году. Произведение анонимно, потому что, я полагаю, автор, как и все монархи Европы в ту эпоху, боялся быть убитым иезуитами. Автор приводит в подтверждение своих утверждений подлинные документы и известные авторитеты, к которым публика может обратиться. Это общество было для человечества большей напастью, чем Французская революция, деспотизм Наполеона или идеология. Оно гораздо дольше и разрушительнее препятствовало прогрессу Реформации и человеческого духа в нашем обществе.

О положении Англии можно судить по письму, которое я вам посылаю в приложении и которое попрошу вернуть мне. Как бы мало у меня ни было причин любить Старую Леди, я не могу не опасаться, что она пустится, вслед за Францией, в революцию, которая закончится так же, как английская революция 1660 года и как та, что произошла во Франции в 1816 году. Что бы ни случилось, наша страна должна подняться; Англия же этого сделать не сможет.

Мы давно опечалены известием о том, что ваши книги, книги Гарвардского колледжа и «Уранология» Джона К. Адамса были потеряны в море. Но вот! «Астрономия» прибыла на одном судне, а книги колледжа — на другом. Мы надеемся, что и ваши книги также были спасены; нам было бы приятно получить эту новость. Кажется, отец и сын занимались созерцанием неба. Я хотел бы побеседовать с ним в своё удовольствие и сравнить Дюпюи и его «Уранологию». 

Рецензия на «Историю Персии» сэра Джона Мальколма меня разочаровала. Эти люди из Эдинбурга полны хитрости и останавливаются как раз на том месте, которое возбудило моё любопытство: древняя и современная религия Персии и её государственное устройство. С большим удовольствием я прочёл бы в Edinburgh Review или в Quarterly рецензию на 12 томов Дюпюи. Они дали рецензию на Гримма, который не имеет и половины того значения для рода человеческого. Я подозреваю, что авторы рецензий избегали говорить о религии Персии, чтобы не пришлось сравнивать это сочинение с трудом Дюпюи. Клочок английской газеты, в котором вас с уважением упоминают, а меня не слишком ругают, должен завершить это письмо от вашего друга. 
— Джон Адамс

Месяц спустя, возвращая Джефферсону «Анализ Дюпюи», Адамс снова возвращается к той же теме и уточняет своё философское кредо. «Be just and good» (Будь справедлив и добр), — восклицает он, — и остальное мало значит. Единственный вывод, к которому приводят его столь разнообразные чтения, заключается в том, что нужно проповедовать и практиковать всеобщую терпимость; после чего он спешит заявить, что никакая книга не может лучше дискредитировать пороки и обманы религии, чем сочинение Дюпюи. Это заключение, которое одобрил бы Вольтер и опровержение которого его бы не испугало. И именно с Вольтером, больше чем с любым другим французским философом, можно было бы сравнить этого довольно сварливого пуританина, который тщетно пытался освободиться от оков религиозной традиции Новой Англии.

Куинси, 12 декабря 1816 г. [16].
Дорогой господин,
Возвращаю вам «Анализ Дюпюи» с моей глубокой благодарностью за то, что вы любезно дали мне его на время. Это всего лишь бледная миниатюра оригинала. Я прочитал сам оригинал, состоящий из 12 томов, к которым прибавляется ещё один том с гравюрами. Я любил и читал романы всю свою жизнь, начиная с «Дон Кихота» и «Жиль Бласа» и до «Шотландских вождей» и ещё сотни других. В течение года или двух я отдался именно такому роду занятий и прочитал 15 томов Гримма, семь томов Neddy Search Такера [17], 12 томов Дюпюи вместе с тринадцатым томом, содержащим гравюры, «Анализ» Траси и четыре тома «Истории иезуитов». Всё это — романы! Я не нашёл там ничего важного для себя, ибо эти книги нисколько не изменили моих нравственных и религиозных убеждений, которые на протяжении пятидесяти или шестидесяти лет можно свести к четырём маленьким словам: «Будь справедлив и добр». Все они со мной в этом согласны.

Однако должен признать, что у Дюпюи я нашёл больше новых идей, чем где бы то ни было. Вывод, который я извлекаю из всех этих трудов, — это вывод о всеобщей терпимости. Существует ли какое-либо другое сочинение, столь же хорошо написанное, как у Дюпюи, для того чтобы дискредитировать порчу и обманы религии?

Я остаюсь всегда, господин, с той же дружбой, что и прежде,
ваш Джон Адамс.

Тем временем Джон Адамс должен был получить письмо, в котором Джефферсон, не слишком любивший богословские дискуссии, напоминал ему, что Траси имел и другие заслуги, заслуживающие его внимания. Он был не только родственником семьи Лафайета, но, прежде всего, написал три тома «Идеологии», достойные самого серьёзного внимания [18]. Адамс, без сомнения, уже ранее слышал об «Идеологии», но имел о ней весьма неблагоприятное представление, так как в своём письме от 4 ноября он поставил её между Французской революцией и деспотизмом Наполеона в числе бедствий, задерживающих движение человечества вперёд. Это было для него чем-то новым. С другой стороны, нельзя было ожидать чего-то слишком посредственного от автора «Анализа Дюпюи». Поэтому он попросил Джефферсона как можно скорее прислать ему «Идеологию» о Монтескьё, с которой он желал познакомиться, сопроводив своё письмо шутками весьма мало утончённого вкуса относительно смысла слова «идеология». Не стоит останавливаться на этом подробнее. Адамс мог разделять некоторые положения философского кредо Вольтера, но не разделял его духа. 

Куинси, 16 декабря 1816 г. [19].
Дорогой господин,
Ваше письмо из Поплар-Форест, датированное 25 ноября, было доставлено мне почтой на следующий день после того, как я отправил вам обратно «Анализ» с выражением благодарности. Три тома «Идеологии». Прошу вас, объясните мне этот неологический заголовок. Что он означает? Когда Бонапарт его употребил, он, должно быть, порадовался этому, ибо существует общее правило: мы радуемся тому, чего не понимаем. Значит ли это Идиотизм? Это, может быть, наука о невменяемости? Или наука о Безумии? Теория бреда? Или же это означает науку о любви к себе, amour propre, или об элементах тщеславия?

Если бы я сейчас находился во Франции, я мог бы сослаться на свою слепоту и свои немощи, и, более того, мог бы их доказать. Полагаю, он не признал «Анализ» по тем же причинам, по которым Юм не признал своего «Трактата о природе человека». Однако этот «Анализ» не выдает в нем человека крайней посредственности. Если бы я знал всё это два года назад, я бы написал ему письмо. Более всего я хочу увидеть его Идеологию о Монтескьё. Если вы, при всём вашем влиянии, не сумели за четыре года добиться публикации собственного перевода с вашими собственными примечаниями, то где и в чём заключается свобода американской печати? Г-н Тейлор из Харвуда, Порт-Ройял, может легко и быстро опубликовать свои объемные и блестящие труды.. [20]. 
— Джон Адамс

Невозможно узнать, какое впечатление произвели эти довольно тяжеловесные шутки на Джефферсона. Сам он их никогда бы не допустил, ибо, хотя ему и не было чуждо остроумие и он умел при случае делать такие же изящные комплименты, как любой человек своего времени, ирония доставляла ему мало удовольствия. Поэтому с самой серьёзной миной он ответил Адамсу, чтобы дать ему определение Идеологии и настоять на ценности теорий Траси.

Монтичелло, 11 января 1817 г. [21].
… Переходя к вопросам, упомянутым в ваших письмах от 12-го и 16-го числа, «Комментарии» Траси на Монтескьё никогда не были опубликованы в оригинале. Дуэйн напечатал перевод с подлинной рукописи несколько лет назад. Это издание быстро разошлось, и я сомневаюсь, что можно где-либо достать экземпляр. Если это окажется возможным, вы получите его от моего книгопродавца в Филадельфии, которому я сейчас пишу с этой целью. Траси подразумевает под термином «Идеология» все предметы, которые французы называют «Моралью» в противоположность «Физике». Его труды по логике, государственному управлению, политической экономии и морали рассматриваются им как составляющие круг идеологических предметов, то есть предметов, относящихся к области рассудка, а не чувств. Его Логика в точности соответствует труду Локка о рассудке. В настоящее время печатается книга о политической экономии; но перевод её сделал не я. Я лишь исправил его, и, по правде говоря, это была тяжёлая работа. Поскольку первоначальный текст был составлен кем-то, кто не знал ни французского, ни английского, то из него невозможно было сделать достаточно верный перевод. Тем не менее, это ценная книга. 
— Т. Джефферсон

«Комментарий к Монтескьё» был для Джона Адамса подлинным откровением, таким же, в сущности, каким он был для Джефферсона семью годами ранее. И тот, и другой находили там в ясной форме идеи и теории, которые они сами отстаивали, но которые никогда прежде не были изложены систематически и кратко. Единственная теория Траси, которую он (Адамс) отказывается принять, однако, — это его гипотеза о том, что люди по природе разумны и что их разум и совесть могут превалировать над их интересами без вмешательства внешнего принуждения. Как видно, несмотря на своё примирение с Джефферсоном, он был далёк от того, чтобы без поправок принять его веру в демократию, и оставался всё тем же человеком, которого автор Декларации независимости подозревал в аристократических склонностях

Куинси, 2 февраля 1817 г.
Уважаемый сэр,
Если пользоваться нашей хорошей английской формулой для выражения благодарности, то я должен вам и посылаю тысячу благодарностей за «Обзор Монтескьё» Траси, которое г-н Дюфье прислал мне по вашему распоряжению. Я прочитал сто страниц и прочитаю остальное. Это человек, полный разума и лёгкий для понимания. Он вовсе не туманен, не мистичен и не неполон, как Кондорсе. Хотя уже много лет я изгнал этот предмет из своих мыслей, если бы Траси и я были на двадцать лет моложе, я задал бы ему одну или две сотни вопросов. Его книга была написана в тот момент, французский эксперимент пылал в еще не задутой печи. На протяжении всего сочинения он предполагает, что люди — существа, одарённые разумом и совестью. То же говорю и я; но я говорю в то же время, что их страсти и их интересы обычно перевешивают их Разум и их Совесть, и что если общество не найдёт какого-либо средства сдерживать и умерять первые, мир будет продолжать существовать так же, как и прежде… 
— Джон Адамс

В июле он снова вернулся к той же теме. В письме, которое он тогда пишет Джефферсону, под маской скептика чувствуется тайная зависть к популярности мудреца из Монтичелло. Несколькими годами ранее он воскликнул с оттенком отчаяния: «Воистину моя «Защита Конституции» и мои «Речи о Давиле» были причиной огромной непопулярности, которая, как башня Силоамская, обрушилась на меня. Ваша постоянная защита демократических принципов и неизменная поддержка, оказанная вами Французской революции, были самой основой вашей безграничной популярности. Sic transit gloria mundi. Но я согласен умереть, если только можно найти хотя бы одно чувство в моей «Защите Конституции» или в «Речах о Давиле», которое, если его правильно истолковать, могло бы способствовать введению наследственной монархии или аристократии в Америке» [22]. Он не смог добиться понимания масс; он боялся, что не найдёт типографа, который осмелился бы напечатать сочинения, о которых он мечтал, и заключал отсюда, не без горечи, что ему остаётся лишь смеяться над человеческой глупостью и над так называемой свободой печати, которой, как полагали его сограждане, они пользовались. Какая свобода писать, говорить или даже думать могла существовать в той части страны, где, как он писал в другой раз Джефферсону, никто не осмелился бы издать сочинения Дюпюи, не рискуя обратить против себя всё общественное мнение, и где он сам мог выражаться свободно только в личных письмах к немногим друзьям, в благоразумии которых он был уверен?

Куинси, 15 июля 1817 года.
Уважаемый сэр,
Я с нетерпением жду ваш план Университета и новой системы образования. Чтобы помочь вам в ваших проектах, я посылаю вам брошюру под названием «Политика Коннектикута», написанную республиканцем-федералистом по имени Гамильтон. Видали ли вы когда-нибудь подобное сочетание? В прошлую субботу мне прислали по почте два экземпляра. Я не знаю ни откуда, ни от кого они пришли. А теперь, сэр, пожалуйста, выслушайте скромное предложение. Дайте мне миллион годового дохода, библиотеку в миллион томов и всё остальное, что я только пожелаю. Я посвятил бы свою жизнь труду, который, как говорит нам Кондорсе, Тюрго планировал всю свою жизнь. Я составил бы свод из Брайанта, Жеблена, Дюпюи, сэра Уильяма Джонса и, прежде всего, Acta Sanctorum Болландистов. 

Я знаю, к чему привело бы это исследование. К двенадцати страницам in-12 Монтескьё.

«Жизнеописание Демокрита и Гераклита» — это басня или история? Я не могу размышлять о человеческих делах без смеха или слёз. Я предпочитаю смеяться, когда речь заходит о свободе писать, говорить или думать. Я не могу иначе как смеяться. Подобной вещи никогда не существовало. Подобной вещи не существует; но я надеюсь, что она будет существовать. Однако это будет через сотни лет после того, как мы с вами перестанем писать и говорить.  
— Джон Адамс

Печать Трактата о политической экономии была завершена около 15 ноября 1818 года. Джефферсон дал указание Миллигану отправить один из первых экземпляров Джону Адамсу, который подтвердил получение, в спешке, двумя записками, отправленными в тот же день. 

Куинси, 30 декабря 1818 г., 6 часов [23].
Уважаемый сэр, вчера поздно вечером получил ваш отчет и ваш перевод Траси, и хотя я не читал ни того, ни другого, благодарю вас. Но явное доказательство того, что вы вновь здоровы, доставило мне больше удовольствия, чем и то и другое. Я завидую вашим глазам, вашим рукам и вашей лошади. Мои глаза слишком затуманены, мои руки слишком дрожат, а моя голова слишком рассеянна для того, чтобы быть Суверенным доктором.  
— Джон Адамс

В тот же вечер он послал новую записку, ещё не успев прочитать сочинение, но вновь выразив тот же пессимизм относительно значения и влияния всех томов, какие только можно публиковать, чтобы просветить людей. Это вечное «в чем смысл?» не перестаёт возвращаться в его переписке и представляет столь разительный контраст с крепкой верой, которую Джефферсон продолжал питать к неудержимому прогрессу человеческого духа.

Куинси, 30 декабря 1818 г., 6 часов.
Теперь всё тихо и спокойно. Нет ничего, что могло бы испытать человеческую душу или возбудить её, кроме земледелия. Что до меня, я говорю: Бог ведёт плуг и воздвигает стены ограды! [24] Если бы у меня были ваши глаза, ваши пальцы и сто лет жизни, я мог бы написать сто томов ин-фолио; но ни я, ни мир не стали бы ни мудрее, ни счастливее, что бы ни сделал ваш верный друг, 
— Джон Адамс

Чтение перевода сочинения Траси было нелёгким делом даже для человека, затворённого снегами в сельском доме Новой Англии. Лишь через два месяца после получения тома, присланного Миллиганом, Джон Адамс почувствовал себя в состоянии вынести суждение. Дополнение к первой части «Элементов идеологии» не вызвало у него особого интереса. В молодости он мог получать удовольствие от этих дискуссий о природе свободы, но уже давно знал все аргументы, которые можно привести за или против свободной воли, и его ум больше не обладал той гибкостью, чтобы с удовольствием следить за диалектическими фокусами метафизиков. Зато, подобно Джефферсону, он был сразу привлечён возможностью применения некоторых теорий Траси к современной ситуации. Действительно, Траси, который на собственном опыте знал бедствия, причиняемые бумажными деньгами как при монархии, так и во времена ассигнаций, с особой энергией настаивал на опасностях, которые представляет для процветания народа инфляция денежного обращения. В период, прошедший между окончанием привилегии первого Банка Соединённых Штатов и учреждением второго, многочисленные банки отдельных штатов получили уставы, позволявшие им выпускать бумажные деньги почти без гарантии и без контроля. Когда же попытались исправить ситуацию, становившуюся невозможной, и восстановить стабильную валюту, банкротства умножились, денег стало так мало, что на протяжении нескольких лет фермеры не могли ни покупать, ни продавать, а земельная собственность значительно обесценилась [25]. Между кризисом, переживаемым Америкой, и кризисами, через которые прошла Франция, существовало поразительное сходство. Адамс не мог этого не заметить, ибо страдал от него в Новой Англии так же, как Джефферсон страдал в Виргинии, и, подобно ему, находил, что его самые заветные теории сформулированы с необыкновенной ясностью и точностью.

Куинси, 24 февраля 1819 г.
Уважаемый сэр,
Я с усердием и вниманием занят чтением и прослушиванием вашего сочинения «Политическая экономия». Я говорю «вашего», ибо не могу поверить, что труд Траси мог бы быть более оригинальным в том, что касается ясности, проницательности и точности. Я прочитал пока лишь до 90-й страницы; это непрерывная цепь идей и положений, из которой я не вижу ни одного звена, которое можно было бы исключить. Его философия представляется мне в точности философией Дюпюи, то есть философией вечности, бесконечности и механизма вселенной. Его философия кажется мне непрерывным потоком, который доходит до того момента, когда он должен исчезнуть в бездонной пропасти свободы и необходимости. Свобода — разве это не пустое слово? Если это так, то нет ни заслуги, ни вины, и не может быть ни награды, ни наказания во вселенной. По сути и по содержанию его этика представляется мне моралью проповедей Батлера о человеческой природе; но в своём предисловии это мораль сочинений Хатчинсона от начала до конца, а также мораль «Тристрама Шенди». На дне пропасти свободы и необходимости, насколько мне известно, может находиться ключ, открывающий вселенную, – но, знаете ли, моё мнение таково, что ключ никогда не будет найден, разве только человеком, который навеки сохранит его у себя. Человеческое понимание никогда не погрузится в это состояние бытия до таких глубин, и думать об этом – тщетное и дерзкое любопытство. Наш долг – благотворительность отца, друга и брата. Пятьдесят лет назад я получал больше удовольствия, наблюдая, как метафизики танцуют на кончике своих игл, чем глядя на акробатические трюки танцоров на натянутом или на слабом канате; но теперь мои глаза уже не столь ясны, чтобы разглядеть ловкость и прыжки тех и других. Я, однако, очень рад, что прочёл то, что прочёл, и намерен читать или слушать оставшееся. На данный момент я должен признать, что имею перед ним большую обязанность, имею в виду VI главу о деньгах, страница 21:

«Когда эти номиналы признаны и употребляются в сделках, уменьшение количества металла, которому они соответствуют, путём порчи настоящих монет — значит воровство. Ещё более крупным, и еще более разорительным воровством является изготовление бумаги. Оно более велико, потому что в этих деньгах нет абсолютно никакой реальной ценности. Оно более разорительно, потому что, постепенно обесцениваясь в течение всего времени своего существования, оно производит эффект, который был бы произведен бесконечным последовательным ухудшением состояния монеты». 

Если это верно, а я верю, что это так, то мы, американцы, самый вороватый народ, который когда-либо существовал; мы воруем друг у друга уже сто пятьдесят лет. Если у меня останется хоть что-то, похожее на здоровье, вы получите больше подробностей по этому предмету от вашего друга и покорного слуги,
— Джон Адамс

Именно к этим же качествам краткости и точности возвращается Адамс, когда он закончил чтение «Трактата о политической экономии». По его суждению, ясно, что его особенно поразила «Разумная выдержка, служащая аналитической таблицей», которая во французском издании помещена в конце сочинения, но которую Джефферсон счёл уместным поставить в самом начале. В ней он нашёл всю сущность того, что содержали многочисленные и громоздкие труды предшественников Траси, но представленную в сжатой форме, легко усвояемой и доступной для понимания без какой-либо специальной предварительной подготовки. Таков именно был тот вклад, который Траси внёс в науку политической экономии в Соединённых Штатах. Он не претендовал на оригинальность; но сделал то, чего ни один из его предшественников не счёл нужным сделать: он составил своего рода учебник для государственного деятеля и студента. Именно этот характер работы Траси делает практически невозможным определение её точного влияния. Если полагаться на суждение Джона Адамса, то, однако, кажется маловероятным, чтобы оно оказало какое-либо прямое воздействие в Новой Англии. Сам Джон Адамс терял надежду на то, что хоть одна газета или журнал упомянут о нём; предпринять переиздание, по его мнению, также было невозможно. В ту эпоху Новая Англия была далека от того либерализма, который Джефферсону удалось утвердить в южных штатах. Книги, подобные сочинениям Дюпюи и Траси, могли там распространяться ещё только подпольно.

Куинси, 2 марта 1819 г.
Уважаемый сэр,
Я возложил на свои глаза очень тяжёлую задачу — прочесть «Политическую экономию» сенатора Траси, но был более чем вознаграждён за свои труды. Когда я впервые увидел том, я сперва подумал, что не смогу дойти до конца; но, начав читать, я оказался столь легко ведомым от одного положения к другому, каждое из которых представлялось мне очевидным само по себе, что я не смог отложить книгу, пока не дочитал её до конца. В ней найдено, сжатое в маленьком шарике, который, если учесть соразмерность, не больше ореховой скорлупы, всё здравомыслие и твёрдая наука Великого Мастера Кенэ и всех его грозных рыцарей-учеников, и все их многочисленные и тяжеловесные тома, а также труды сэра Джеймса Стюарта, Адама Смита, кавалера Пинто и энциклопедистов; но он оставил в стороне все их тайны, парадоксы и загадки. 

Я пытался и буду пытаться привлечь внимание известных мне людей к этому труду. Я попытался бы даже устроить написание рецензии, если бы не считал это совершенно безнадёжным, ибо здесь нет никого, кто осмелился бы признаться в подобных убеждениях, и ни одного печатника, который не думал бы, что разорится, если издаст её. Ибо это пороховой склад, заложенный под фундаментами наших торговых институтов. И тем не менее, всякий здравомыслящий человек в этой стране знает, что этот труд опирается на вечную истину; но не нашёлся бы и один из ста, кто признал бы это в открытую. Что касается меня, то я никогда не обладал подобной осторожностью. Я проповедовал эту доктрину в течение тридцати лет, к месту и не к месту, и эта ересь была одной из главных причин огромной непопулярности вашего старого друга и смиренного слуги, 
— Джон Адамс

Хотя Адамс был малоизвестен в своём регионе и, возможно, преувеличивал свою непопулярность, он, тем не менее, был весьма значимой фигурой. И потому его одобрение книги Траси, почти без всяких оговорок, и его теорий по политической экономии имело значение публичного свидетельства, которое Джефферсон сразу же оценил. Даже в самом Конгрессе мнение Джона Адамса, чьи взгляды были известны как более консервативные, чем у его прежнего противника, не могло не иметь некоторого веса. Поэтому Джефферсон немедленно попросил у Адамса разрешения опубликовать хотя бы часть его писем на этот счёт, чтобы предостеречь публику от опасности бумажных денег.

Монтичелло, 21 марта 1819 г. [26].
Я в восторге от вашей высокой оценки книги Траси. Бедствия, причиняемые этим наводнением бумажных денег, будут устранены лишь в тот день, когда граждане повсюду и основательно будут просвещены относительно их причин и последствий и когда они воспользуются своей властью, чтобы заставить умолкнуть заинтересованные крики и софизмы спекулянтов, ростовщиков и банков. До тех пор нам остаётся лишь довольствоваться тем, что мы из-за этого возвращаемся к состоянию дикости, прибегая к бартеру при обмене нашими товарами за неимением устойчивой и всеобщей меры ценности, поскольку та, что у нас есть теперь, менее устойчива, чем стекляшки и вампум индейцев, — и предоставлять наших сограждан, их имущество и плоды их труда, как пассивными жертвами мошеннических уловок банкиров и шарлатанов. Если бы вы позволили мне передать ваше письмо в руки издателя (Миллигана), с изменениями в выражениях или без них — по вашему усмотрению, — оно придало бы книге всеобщее распространение в такой мере, какой не могли бы обеспечить ни мой собственный проспект, ни моё предисловие-письмо. В книге нет ничего моего, кроме этих двух частей и примечания о налогах на странице 202. Я так и не узнал, кто был переводчиком; но думаю, что это кто-то, кто не понимал ни французского, ни английского, и, вероятно, каледонец, если судить по многочисленным скоттицизмам, которые я нашёл в его рукописи. Бесчисленные исправления, которые я туда внёс, доставили мне больше труда, чем сделала бы новая переводческая работа с нуля, и окончательный результат представляет собой лишь версию без изящества, хотя и верно передающую смысл автора. Dios guarde a V. S. muchos años (с исп. Да хранит Вас Господь на многие годы).

Адамс без колебаний дал разрешение, которое у него просил Джефферсон: «Вы можете поместить мои письма о книге Траси в руки того, кого пожелаете, с исправлениями словесных формулировок или без них, как сочтёте нужным. Измените их так, чтобы они были такими, какими вы хотели бы, чтобы они были» [27]. Джефферсон воспользовался разрешением и отправил Миллигану письмо от 2 марта, которое было самым коротким и вместе с тем самым ясным. Не похоже, однако, чтобы тот когда-нибудь воспользовался им, ибо второго издания «Трактата о политической экономии», на которое надеялся Джефферсон и которое он предвосхищал в разговорах с Траси, так и не было напечатано. 

В письме, которое можно считать своего рода философским завещанием, Джефферсон должен был на следующий год вновь вернуться к теориям Идеологов. Во Франции он познакомился с шотландским философом Дугалдом Стюартом и, по-видимому, продолжал довольно внимательно следить за его трудами, хотя и написал ему лишь однажды — чтобы проконсультироваться по вопросу об Университете Вирджинии. Между ним, Кабанисом и Дестютом де Траси он не усматривает никакого противоречия. Все трое, каждый со своей точки зрения, завершили наиболее полное исследование, какое только доступно человеку относительно наших средств познания. Но из трёх философов именно Кабанис, очевидно, привлекает его внимание больше всего, поскольку именно у него он находит метод, наиболее близкий к методу естественной истории. Из этого, однако, не следует, что даже в ту дату Джефферсон был убеждённым материалистом, и на этом пункте необходимо особо настаивать. Объяснение мышления, предложенное физиологами школы Кабаниса, есть то объяснение, к которому мы можем прийти с наименьшим трудом, которое требует от нас наименьших усилий и наименее уводит нас от фактов, доступных проверке опытом. Но Джефферсон отнюдь не утверждает, что принимает безоговорочно научный материализм, который он, впрочем, рассматривает лишь как простую гипотезу. Будь то под влиянием Джона Адамса, как полагает господин Райли [28], или же скорее потому, что он вовсе не питал склонности к метафизическим спорам и спекуляциям и считал их тщетными и праздными, в конечном счёте он примыкает скорее к решению Монтеня, чем к решению Дидро или самого Кабаниса.

Монтичелло, 14 марта 1820 г. [29].
… Это было уже после того, как вы покинули Европу, Дугалд Стюарт, о котором вы спрашиваете, и лорд Дэр, второй сын маркиза Лансдауна, прибыли в Париж. Они привезли мне письмо от лорда Уикома, которого вы знаете. Я сразу же сблизился со Стюартом, мы виделись почти каждый день на протяжении всего времени, пока они оставались в Париже, то есть несколько месяцев. Лорд Дэр был молодым человеком с богатым воображением, с редкими вспышками, указывающими на глубокую проницательность; но он был причудлив и обладал слабым суждением. Он уже давно умер, и титул семьи, как я полагаю, перешёл к третьему сыну, который в парламенте проявил совершенно выдающиеся способности. Стюарт — великий человек и один из самых честных людей, живущих ныне. Я не слышал, чтобы он был духовно мёртв, как вы предполагаете. Впрочем, мистер Тикнор может дать вам самые точные сведения об этом, ибо он должен был слышать о нём во время пребывания в Эдинбурге, хотя я и не думаю, что он его видел. Полагаю, что в ту пору он находился в Лондоне, где следил за публикацией нового сочинения. Я считаю, что Траси и он — два наиболее замечательных ныне живущих метафизика; под «метафизиками» я разумею исследователей способности человека мыслить. Стюарт, по-видимому, дал её естественную историю, опираясь на факты и наблюдения; Траси изучил её способы действия и дедукции, которые он называет Логикой и Идеологией; Кабанис же в своём Физическом и моральном в человеке искал, с точки зрения анатомии и самым изощрённым образом, те особые органы, которые в человеческом строении с наибольшей вероятностью осуществляют эту способность. Они задаются вопросом, почему способ действия, называемый мышлением, не мог быть дан материальному органу, обладающему особой структурой, подобно тому, как свойство магнетизма дано игле или упругость пружине посредством особой обработки стали. Они замечают, что если нагреть иглу или пружину, то их магнетизм или упругость прекращаются. Точно так же, после распада материального органа вследствие смерти, действие мышления также прекращается, и никто не предполагает, что магнетизм или упругость удаляются, чтобы продолжить существовать отдельно и самостоятельно. Это — качества, присущие определённому состоянию материи; измените состояние — и вы измените также и качества. Вы знаете, что Локк и другие материалисты обвиняли в богохульстве спиритуалистов, которые отказывали Творцу в способности даровать материи способность мыслить. Это, однако, спекуляции и утончённые рассуждения, к которым я, со своей стороны, очень мало склонен. Когда я сталкиваюсь с утверждением, которое превосходит ограниченное понимание, я оставляю его, как я оставляю тяжесть, которую человеческая сила не может поднять, и думаю, что в таких случаях неведение есть действительно самая мягкая подушка, на которой я могу преклонить голову. Я, однако, признаюсь, что если бы нужно было составить мнение, я предпочёл бы, как сделал господин Локк, проглотить одну непостижимую вещь, нежели две. Достаточно одного усилия, чтобы признать простой непостижимый факт — материю, одарённую мыслью; но нужно два усилия, чтобы поверить сначала в существование вещи, называемой духом, о которой у нас нет ни доказательства, ни понятия, а затем — чтобы поверить, что этот дух, не обладающий ни протяжённостью, ни субстанцией, может приводить в движение материальные органы. Это те вещи, которые, быть может, вы и я узнаем вскоре. Мы прожили так, что не должны страшиться ни одной из двух альтернатив дилеммы. Мы никому сознательно не причинили зла; и мы сделали для своей страны то добро, какое могли, в меру данных нам способностей. Того факта, что мы не сделали более, чем могли, нельзя поставить нам в упрёк ни в каком суде. Я ожидаю, следовательно, кризиса так, как уверен, что и вы тоже его ожидаете, как человек, summum nec metuit diem nec optat (который не страшится последнего дня, и не желает его). Между тем пусть отношения наших последних дней будут столь же сердечны, как и отношения дней прежних. 
— Т. Джефферсон

На этом мы могли бы и остановиться, ибо два письма, которые мы только что привели, действительно содержат высшее выражение философии Адамса и Джефферсона. Однако ещё раз имена Кабаниса и Траси должны были вновь появиться в их переписке, и притом довольно неожиданным образом. Известно, что в ходе триумфального путешествия, которое совершил Лафайет по Соединённым Штатам в 1824 и 1825 годах, он дважды навестил почтенного свидетеля славных дней Революции в его уединении в Монтичелло. Вторая встреча была краткой, но первая, состоявшаяся в ноябре 1824 года, длилась почти пятнадцать дней. Два старых друга вновь пережили не только дни войны за независимость, но ещё более, чтобы воспользоваться словом Траси, пятьдесят удивительных лет, истекших со времени провозглашения американской свободы. В долгих беседах, которые они вели вместе и в которых оживляли столь многие общие воспоминания, все надежды и все восторги своей юности, философия не была забыта. Несомненно, Лафайет познакомил Джефферсона с последними трудами и открытиями, и особенно с книгой, которую только что опубликовал молодой учёный по имени Флуранс о нервной системе позвоночных, и которая ещё более придвинула к цитадели передовые посты, установленные Кабанисом. Пятнадцать дней спустя после того, как он покинул Джефферсона, Лафайет воспользовался случаем, чтобы сделать ему посылку книг самого показательного содержания: «Сочинение господина Флуранса, небольшая книга относительно иезуитов и проспект новой французской Энциклопедии» [30]. Не могло быть дара более приятного для бывшего поклонника Кабаниса, и именно на почти лирическом тоне он поблагодарил Лафайета.

Монтичелло, 28 января 1825 года.
Мой дорогой друг, никогда чтение какой-либо книги не доставляло мне больше удовлетворения, чем чтение книги Флуранса, которую вы имели любезность прислать мне. Кабанис сделал многое для того, чтобы доказать — исходя из анатомического строения и функционирования человеческой машины, — что некоторые органы, вероятно, являются органами мышления и что, следовательно, материя может обладать этой способностью. Флуранс доказывает, что она действительно её осуществляет, и что животное, лишённое, в особенности, мозга, теряет свои ощущения, свой интеллект, свою память и, тем не менее, продолжает жить в добром здравии в течение неопределённого времени. Любопытно было бы узнать, что на это смогут ответить наши «имматериалисты». 

Он уже ранее хотел удостовериться лично в том, что по этому вопросу думает тот, кого он, справедливо или нет, продолжал считать защитником имматериализма. Он не смог удержаться от удовольствия поделиться своим открытием с Джоном Адамсом и подробно ознакомить его с опытами Флуранса. «Я только что прочитал, — говорил он ему, — самую необыкновенную из всех книг, и в то же время самую убедительную. Это опыты Флуранса о функциях нервной системы позвоночных… Кабанис доказал изучением анатомического строения некоторых частей человеческого тела, что они способны получить от Творца способность мыслить; Флуранс доказывает, что они её действительно получили; что мозг является органом мысли; и что жизнь и здоровье могут сохраняться, но животное абсолютно лишено мысли, если оно лишено этого органа. Мне хотелось бы знать, что на это могут ответить спиритуалисты: остаётся ли в этом состоянии душа в теле, лишённая самой сущности мысли, или же она покидает тело, как при смерти, и куда она тогда уходит?» [31]. Джон Адамс мог бы ограничиться тем, чтобы переслать Джефферсону одно уже старое письмо, в котором, отвечая на аналогичный вопрос, он цитировал «10 слов д’Аламбера» корреспонденту, спросившему его, что такое материя: «Признаюсь вам, я ничего об этом не знаю» [32]. Демонстрация Джефферсона и подробности опыта Флуранса нисколько не изменили убеждений, которые он уже так много раз высказывал:

«Что касается заключения вашего автора, хотя я и хотел бы увидеть его книгу, я считаю это просто прогулкой. Скальпели никогда не откроют различия между материей и духом и никогда не докажут, следует ли или не следует делать это различие. То, что во вселенной существует активный принцип силы — это очевидно; но в какой субстанции этот активный принцип пребывает — это выходит за пределы наших средств исследования. Способности нашего разума не в состоянии постичь вселенную. Давайте исполнять свой долг, то есть поступать по отношению к другим так, как мы хотели бы, чтобы они поступали по отношению к нам, и это, мне хочется верить, не составит труда, если мы приложим к этому все усилия» [33].

Несмотря на этот спор и несмотря на различия скорее в темпераменте, чем в убеждениях, видно, что Джефферсон и Адамс были недалеки от взаимного согласия и что в вопросах морали, как и в вопросах религии, они в сущности были почти совершенно согласны. Оба они полагали, что в этих областях существует и всегда будет существовать определённое число вопросов, не подлежащих человеческому разумению. Оба согласились бы признать, что Кабанис, как и Траси, уменьшая поле непознаваемого и приближая наши аванпосты к укреплениям цитадели, не направили никакого штурма против её стен. Они, однако, различались в том, что Адамс, прекрасно понимая, что препятствие непреодолимо, в преклонном возрасте сохранил вкус к чисто умозрительным изысканиям, тогда как Джефферсон сознательно устранил из круга своих забот все вопросы, которые чувствовал себя неспособным разрешить. В этом отношении весьма показательно письмо, которое он написал чуть более чем за год до своей смерти одному доброму человеку, который, составив трактат по философии, хотел опубликовать его под покровительством мудреца из Монтичелло. Сказав ему сначала, что его занятия не позволили даже бегло взглянуть на сочинение, он добавляет:

«Вторая причина заключается в том, что я протестую против всякого чтения книг по метафизике, и, по крайней мере, вашу книгу следует отнести к этой категории. Стоит, разумеется, приобрести некоторое знание об операциях ума. Но для этого вполне может хватить любого из следующих авторов, будь то Локк, Кеймс, Хартли, Рид, Стюарт, Браун, Траси и т. д. Эти дневные грёзы исчезают в дыму, подобно ночным, не оставляя за собой ни следа. Дело же жизни — это материя. Только она одна может привести нас к ощутимым результатам. Занимаясь ею, мы изобретаем топор, плуг, пароход и всё то, что может служить в жизни. Но из метафизических спекуляций я никогда не видел выходящим ни одного полезного результата» [34].

И здесь снова можно сказать, что Джефферсон согласен с Дестютом де Траси, который также, в своей главе о Морали, заявлял: «Я не претендую в данный момент ни отрицать, ни утверждать, что у нас есть душа или что эта душа бессмертна. Я добавляю, что существование в нас некоего существа, называемого душой, — это вещь, которую невозможно доказать, и потому она не является и никогда не может быть чем-либо иным, как более или менее произвольным предположением, призванным объяснить то, чего мы не знаем» [35]. Но мы видим, какая разница отделяет Мудреца из Монтичелло как от тревожного деизма, к которому пришёл, не без мучительных переживаний, Джон Адамс, так и от холодно-научного отношения, которое Траси, по-видимому, принял без усилий. Здесь не место обсуждать, был ли Джефферсон христианином. Вероятно, окончательный вердикт по этому вопросу был произнесён самим Джоном Адамсом, который однажды писал ему: «Я вовсе не вижу, чтобы вы не были таким же хорошим христианином, как Пристли и Линдсей». Но какой бы ни была его религия и его ортодоксия, каким бы ни было его отношение к великим метафизическим проблемам, у него мы находим практическую философию, которой нет ни у Траси, ни у Джона Адамса. За свою жизнь он видел, как территория и население его страны более чем утроились; Запад открылся, и пустыня отступала перед неуклонным движением к Тихому океану американских первопроходцев; как Миссисипи сменила длинные баржи канадских торговцев пароходами; но ещё оставались огромные пространства девственных земель, которые предстояло обследовать и расчистить; природные богатства, лишь предполагаемые, надлежало пустить в эксплуатацию; ожесточённая борьба человека с природой, начавшаяся с самого прибытия первых колонистов, была ещё далеко не завершена. Идеализм не состоял в том, чтобы предаваться философским изысканиям в кабинете и отстраняться от жизни, как это делал Траси. Для Америки в первую очередь стояла задача жить, то есть обеспечить своё материальное существование топором лесоруба и плугом фермера. С меньшей красноречивостью, с меньшей поэзией, но, быть может, с ещё более глубокой убеждённостью, Джефферсон уже формулирует некоторые статьи того символа веры американской нации, который Уитмен завершит в Приветствии миру (Salut au monde) и в Песне о широком топоре (Song of the Broad Axe). Дестют де Траси слишком часто тщетно надеялся сохранить в старости ту же крепкую веру в жизнь; Джон Адамс был всё ещё слишком связан прочными узами пуританизма, от которого он не сумел освободиться, несмотря на усилия, чтобы проявить ту же уверенность в будущем. У французских философов XVIII века Джефферсон, быть может, заимствовал немного их веры в прогресс, у физиократов — некоторые их теории о ресурсах природы, но гораздо больше он почерпнул из самой жизни и прежде всего из жизни американской. Этот человек, который более, чем кто-либо из его современников, проявлял любопытство к делам Европы и которого его враги обвиняли в том, что он «потерял свою национальность», сумел лучше, чем любой из великих американцев героической эпохи, угадать, определить и направить стремления своих сограждан и дать формулу того практического идеализма, который является основополагающим догматом американизма.

Именно по этой причине, несомненно, сколь велика ни была бы задолженность Джефферсона перед французскими мыслителями, он вернул Франции столько же, а возможно, и больше, чем у неё заимствовал. Его влияние на либералов началось уже с провозглашением Декларации независимости; оно укрепилось в ходе его миссии в Париже; оно очевидно во время Революции. Но особенно сильно оно ощущалось во время его президентства и в годы уединения в Монтичелло. В августе 1791 года, когда он уже потерял всякую веру в успех Революции, он писал Ратледжу: «Я всё ещё хочу верить, что Французская революция завершится счастливо. У меня есть чувство, что устойчивость нашей собственной революции в каком-то смысле зависит от неё; неудача там была бы мощным аргументом для доказательства того, что и наша революция должна потерпеть неудачу» [36]. 

Во многих отношениях во Франции, а через Францию — вероятно, и по всей Европе в дни Империи и Реставрации проявилась обратная ситуация. Именно успех американской демократии, успех, в значительной мере обязанный усилиям Джефферсона во время его президентства, позволил европейским либералам продолжать надеяться, что однажды форма демократического правительства сможет распространиться на весь Старый Свет. Именно Джефферсон, как мы видели в его письмах к Траси, к Вольнею, к Жан-Батисту Сэю и ко многим другим, поддерживал в либеральной вере тех, кто, несмотря на неудачу Французской революции, не хотел отчаиваться в будущем. Именно к нему обращались все те, кто думал, что придёт день, когда «старая Европа» наконец решится отвергнуть свои заблуждения и предрассудки, чтобы принять принципы, которыми управлялась «семья свободных людей» [37], председателем которой Джефферсон был в течение восьми лет. Это влияние столь глубокое и вместе с тем столь мало изученное, выходит за пределы самой жизни Джефферсона [38]. В июле 1824 года молодой философ, ещё мало известный, но которому суждено было оставить свой след в развитии социологии на целое столетие, Огюст Конт, воздавал ему дань почтения в книге, которую он только что опубликовал и которая содержала первый набросок его системы, следующими словами:

Париж, 16 июля 1824 г.
Я прошу господина Джефферсона великодушно извинить меня за вольность, которую я себе позволяю, не имея чести быть ему лично известным, — предложить ему уважительный дар труда, который я ему адресую. Я спешу представить вам, как наиболее компетентному судье все те идеи, которые здесь излагаются.

Это сочинение — лишь начало более обширной работы, целью которой является придать политике характер физической науки и, следовательно, подчинить изучение социальных явлений методу, столь успешно применяемому ныне ко всем прочим классам явлений. Глубокое рассмотрение настоящего состояния вещей и обсуждение бесплодных попыток, предпринятых до сих пор для изменения этого состояния, представляются мне указывающими на этот путь как на единственный, который может решительно завершить духовную борьбу, мучающую нашу старую Европу и мешающую её цивилизации свободно подняться ввысь, как это столь настоятельно диктуется естественным развитием человеческого рода в наши дни. С другой стороны, внимательное наблюдение за историческим развитием человеческих знаний, по-видимому, ясно показывает постоянную и прогрессивную тенденцию человеческого разума рассматривать все классы явлений в форме полностью позитивной, свободной от всякого богословского или метафизического представления. Эта интеллектуальная революция, кажется, должна завершиться в наши дни и ознаменовать, начиная с этого момента, совершенно новую эру для человеческого духа, так как социальные явления остаются теперь единственными, которые ещё не вошли в область физики. Подчинить их изучение той же самой трансформации — вот задача, которую я указываю мыслителям и которой я посвящу всю свою жизнь, употребляя на неё мои скромные силы. Но для того, чтобы знать с уверенностью, заслуживают ли эти исследования продолжения, я должен представить первый их набросок мыслителям, которые более других размышляли над тем же предметом, и государственным деятелям, которые проявили наибольшую способность хорошо схватить истинный характер нынешней эпохи. Именно этим двойным мотивом я побуждён настойчиво искать суждения г-на Джефферсона. Если бы мои идеи могли показаться ему достойными хоть какого-то внимания, то такой триумф, дарованный мне этим выдающимся человеком, который — будь то как мыслитель, будь то как государственный деятель — занял столь высокое место в истории своей страны и в истории всего человечества, был бы одновременно самой сладкой наградой и самым благородным поощрением, какое мои труды когда-либо могли бы получить. Но если бы я оказался настолько несчастным, что не заслужил его одобрения, я прошу его, по крайней мере, снизойти до того, чтобы принять этот дар как слабое, но искреннее свидетельство глубоко прочувствованного уважения, которое он внушает всем просвещённым людям и всем друзьям человечества, и в особенности как знак почтительной моей к нему любви и преданной преданности его покорного слуги.

Сам факт того, что Огюст Конт, в тот момент, когда впервые публикует набросок своей системы позитивистской философии, обращается к Мудрецу из Монтичелло, чтобы получить его одобрение и воздать ему почтение, свидетельствует о том уважении, которым пользовался во Франции в то время автор Декларации независимости и государственный деятель, с первых лет своей политической деятельности стремившийся отделить социальные явления «от всех теологических и метафизических понятий».

Через десять лет явится и Токвиль, отметивший:

… к сожалению, тут книга резко обрывается, хотя это должны быть уже последние несколько страниц с итоговым резюме.

Примечания

1. Можно обратиться к работе г-на Чарльза А. БИРДА «Экономические истоки джефферсоновской демократии», Нью-Йорк, 1915; к сожалению, г-н Бирд не изучал период, который нас интересует, и по необходимости оставил Трейси в стороне.

2. В частности, смотрите: «Arator», серию сельскохозяйственных эссе практического и политического характера, в количестве 1, написанных гражданином Вирджинии, Джорджтаун, 1813 и 1814, Балтимор, 1817, Петербург, 1818.

3. П. Южный литературный вестник, Лекция о правительстве профессора Такера, апрель 1337 г., стр. 209-216.

4. Каталог библиотеки Джефферсона, рукопись, хранящаяся в Историческом обществе Массачусетса.

5. О Купере см. Кольер Мерриуэзер, «История высшего образования в Южной Каролине», Бюро образования США. Циркуляр № 3, 1888. Вашингтон, округ Колумбия. Купер, после неудачной карьеры, был назначен профессором, а затем президентом Колледжа Южной Каролины, сохранив при этом звание «профессора химии и политической экономии». Он опубликовал свои «Лекции по элементам политической экономии» (Колумбия, Южная Каролина, 1826 и 1829), «Руководство по политической экономии» (Вашингтон, округ Колумбия, 1833), работу о Пятикнижии и оставил множество неопубликованных писем. Хотя он ближе к Рикардо, чем к Трейси, специалисту было бы полезно изучить, заимствовал ли Купер что-либо из «Трактата о политической экономии».

6. Куинси, 13 июля 1819 г., Работы Джона Адамса, X, 53.

7. Дж. Адамс — Б. Рашу, 25 декабря 1811 г.

8. Вольней и Америка, гл. III.

9. Сочинения, X, 227, но переработанное издание оригинала.

10. Элементы идеологии IV, 120, стр. 87 американского издания.

11. «Элементы идеологии», IV, 516–518. Эта часть, относящаяся к самому «Трактату о морали», не была воспроизведена в американском издании.

12. ME, XV, 75.

13. ME, XV, 23.

14. Я намерен лишь мимоходом обозначить эту идею. Более подробное развитие и подкрепление фактами и текстами вы найдёте в томе, который я готовлю, посвящённом протестантским беженцам в Америке.

15. Джон АДАМС, Works X. 228, но переработано по рукописи.

16. Сочинения, X, 232, и переработанное издание оригинала.

17. Это работа английского «философа» Авраама Такера (1705-1774) «Свет природы, к которому стремится Эдвард Серч», опубликованная в 1765 году в 4 томах. Адамс, очевидно, использовал другое издание.

18. To John Adams, Poplar Forest, 25 november 1816, M. E., XV, 81.
19. ME XV, 87, пересмотренный текст. 17
20. Может быть, это был Джон Тейлор из Вирджинии, друг и современник Джефферсона, который в нескольких работах систематизировал и представил публике некоторые взгляды третьего президента Соединённых Штатов? См. стр. 227.
21. ME, XV, 98.
22. Сочинения, X, 53.
23. Документы Джефферсона, Библиотека Конгресса.
24. Предложение неправильное, но смысл ясен: поля Новой Англии часто огорожены стенами, сделанными из камней, собранных на самом поле, чтобы позволить плугу пройти.
25. ЧЕННИНГ, История Соединенных Штатов, V, 314.
26. ME, XIV, 181, пересмотренный текст.
27. Джефферсону, Куинси, 2 апреля 1819 г. Отмечено, что Джефферсон получил 10 апреля. Документы Джефферсона, Библиотека Конгресса. 18
28. Мне кажется, что мистер Райли несколько преувеличил возможное влияние Дугалда Стюарта на Джефферсона, Американская философия, стр. 280.
29. ME, XV, 239.
30. Письмо Лафайета Джефферсону, Вашингтон, 9 декабря 1824 г. Документы Джефферсона, LC Это было экспериментальное исследование свойств и функций нервной системы позвоночных животных, Париж, 1824 г.
31. Джону АДАМСУ, Монтичелло, 8 января 1825 г. ME, XVI, 90.
32. ДЖЕФФЕРСОНУ, Квинси, 18 декабря 1819 г., Труды, X, 385.
33. ДЖЕФФЕРСОНУ, Квинси, 22 января 1825 г. Сочинения, X, 414.
34. Кларку Шелдону, Монтичелло, 5 декабря 1825 г. Документы Джефферсона, LC
35. Элементы идеологии, IV, 498.
36. К. Ратледжу, 25 августа 1791 г. Документы Джефферсона, LC
37. Выражение принадлежит Трейси, оно цитируется в письме Уордена Джефферсону, которым он передает от имени Трейси право на петицию ДЮНУАЙЕ, Париж, 10 февраля 1824 г., документы Джефферсона, LC
38. Я думаю, что это брошюра, опубликованная анонимно в 1822 году и составившая под названием «Система позитивной политики» 3-ю часть «Катехизиса промышленников» Сен-Симона 1824 года.