По прямой наводке нашего читателя Петра Ефимовича сделали транслитерацию (из дореволюционной орфографии) одной старой статьи Модестова Василия Ивановича — «Эпикуреизм и современный интерес к нему» (1890 г.).

О месте этого сочинения в истории российского эпикуроведения уже говорилось ранее во фрагменте из М.М. Шахнович, который мы используем здесь вместо предисловия, ну и для введения в контекст:

В 1889-1890 гг. в России в публичных лекциях и в журналах развернулась полемика по поводу отношения Эпикура к религии. В марте 1889 г. в Одессе доцент Ф.Ф. Базинер прочел в университете две публичные лекции об эпикуреизме, доказывая, что нынешний интерес к нему возник потому, что мистический мрак, которым проникнуты религиозные верования, начинает рассеиваться под влиянием света науки, и человек, проснувшись, стал сознательно вникать в смысл окружающей его жизни. Лектор показывал, что Эпикур и его ученики были атеистами, что мнение Гюйо и Массона, будто Эпикур приписывал атомам свободу воли, решительно ни на чем не основано. В том же месяце Ю.А. Кулаковский прочитал в Киевском университете публичную лекцию об Эпикуре. Двумя годами раньше, в январе 1887 года, этот профессор произнес актовую речь в Киевском университете о поэме Лукреция. В ней говорилось, что у Эпикура признание богов было совершенно мертвым придатком в его учении. Его система была направлена к тому, чтобы устранить идею о творении мира божеством и промысле божием из объяснения природы. Этот антирелигиозный характер системы был результатом глубокого убеждения мыслителя в правильности своего философствования. Кулаковский утверждал, что эпикурейская школа отвергла идею бога, не отрицая прямо богов, завещанных греческому народу от старины, но вывела их за пределы жизни и судеб вселенной.

Журнал «Русская мысль» откликнулся на эти лекции двумя статьями о значении Эпикура для французских писателей XVIII в. и о причинах современного интереса к этому мыслителю в России. Историк Древнего Рима В. Модестов писал, что в России вокруг философского наследия Эпикура идет ожесточенная борьба. Он отметил, что одновременно с этими лекциями, распространяющими «чистый материализм» Эпикура, опубликовано сочинение Цицерона «О высшем благе и крайнем зле» в переводе профессора П. Гвоздева под названием «Опровержение эпикуреизма».

Эпикуреизм и современный интерес к нему

Русской науке, конечно, далеко ещё до полноты жизни, какою живет наука на Западе. Во многих областях русская наука едва показывает признаки существования, считая своих представителей единицами, и едва отвечая на самые насущные потребности, какие существуют в стране относительно известных знаний, а иногда оставляя и эти потребности без удовлетворения. К такого рода научным областям, живущим у нас особенно скудною жизнью, относится филология разных наименований, затем история, философия и даже право, т.е. к ним относятся более или менее все те науки, которые не принадлежат к так называемым точным наукам и имеют своим объектом духовную жизнь человека и человеческих обществ. По отношению к этим наукам положение дела у нас считается сносным, если находится столько ученых, чтобы можно было все университетские кафедры заместить преподавателями, при чем уже не считается нужным спрашивать, насколько лицо обладает самостоятельным знанием, и не будет ли оно, преподавая науку, находится в полной зависимости от того или другого ходячего руководства, немецкого или французского. Собственные теории, системы, или даже просто взгляды на науку, добытые самостоятельным исследованиями, считаются роскошью, даже едва ли нужною, в глазах многих, скорее бесполезную и, во всяком случае, не внушающею большого доверия, хотя жизнь науки есть ничто иное, как постоянное обновление теорий и взглядов, приносимое новыми и новыми исследованиями. Что же касается этих исследований, то они появляются у нас не только редко, но и большею частью случайно, т.е. не вызванные внутренним движением науки в нашей стране, являются без связи с тем, что сделано у нас раньше, и потом, за малыми исключениями, пропадают бесследно, как бы не составляя никакого вклада в общую сокровищницу науки. Полное отсутствие специальных журналов по большей части этих наук производит то, что, за исключением нескольких специалистов, никто у нас не имеет возможности и следить, как следует, за движением своей науки в других странах. Таким-то образом научная жизнь в России по областям историко-филологическим и политико-юридическим сокращается до того, что едва заметна, а там, где она проявляется, обыкновенно составляет лишь отражение того, чем живет наука на Западе, — отражение, слабость которого стоит в соответствии с наличными условиями нашей национальной умственной жизни.

При таком положении дела нам приходится радоваться всему, что указывает на какое-либо среди нас движение в научных вопросах, и не обращать много внимания на то, возникло ли это движение у нас самостоятельно, или повинуется лишь толчку, данному извне. Слабая и несамостоятельная научная жизнь, все-таки, лучше, чем полный застой, если множество вопросов, поднимающихся в ученом мире на Западе, проходит мимо нас, не оставляя никакого следа в нашей текущей литературе, то хорошо и то, что хотя бы некоторые вопросы останавливают на себе наше внимание и вызывают их обсуждение.

Перед нами три брошюры, вышедшие одновременно и относящиеся к одному и тому же предмету. Две из них представляют собой публичные лекции, читанные в двух разных городах, разными лицами, но об этом и том же предмете и в одно и то же время. Это совпадение, как мы увидим, не случайно: случайным может представляться разве что одновременное появление с ними третьей брошюры, которая, однако, дополняет первые две существенным образом и издана как бы в предвиденье их появления. Не было бы ничего удивительного, если бы одна, другая и третья брошюры появились по какому-нибудь жгучему практическому вопросу, сделавшемуся предметом общего интереса, каков, например, для многих русских городов вопрос водопроводный или каков для всей России всё ещё нерешенный вопрос о реформе среднего образования. Но ничем подобный лежащие перед нами брошюры не занимаются, никакого практического вопроса текущей жизни не поднимают: тем удивительнее факт их одновременного появления в трех разных городах России.

Первая брошюра появилась в Киеве, и носит заглавие: «Философ Эпикур и вновь открытые его изречения». Автор её – профессор университета св. Владимира Ю. А. Кулаковский. Он читал на указанную тему в Киеве публичную лекцию 25 марта 1889 года. Другая брошюра вышла в Одессе и озаглавливается так: «Эпикуреизм и его отношение к новейшим теориям естественных и философских наук». Она принадлежит приват-доценту Новороссийского университета О. Ф. Базинеру, который читал на эту тему в Одессе две публичных лекции: одну 28, а другую 30 марта 1889 года. Наконец, третья брошюра носит заглавие: «Опровержение эпикуреизма». Она вышла в Казани и принадлежит проф. П. Гвоздеву, бывшему казанскому, а в настоящее время московскому учителю гимназии. Это – не публичная лекция, а перевод двух новых книг философского сочинения Цицерона: «Bonorum et malorum» (О высшем благе и зле).

Чем объяснить такой внезапный интерес к Эпикуру и такое живое стремление познакомить русскую публику с учением греческого философа, о котором до сих пор если и заходила речь в нашей литературе, то разве мимоходом и случайно, хотя слово эпикуреец с давних пор было одним из ходячих слов между нами?

Дело объясняется очень просто. В западноевропейской литературе произошло в последние годы замечательное движение к изучению эпикуреизма и проявилось в выходе крупных трудов, имеющих своим объектом или прямо Эпикура, или его блестящего представителя в римской литературе, Лукреция. К такого рода трудам относятся: «La morale d’Epcure et ses rapprots avec les doctrines contemporaines» М. Гюйо (Guyau), — книга, получившая премию от парижской академии нравственных и политических наук и с 1881 по 1886 годы выдержавшая три издания; «The atomic Theory of Lucretius, contrasted with modern doctrines of atoms and evolution» Дж. Массона (Lond., 1884), — книга рассматривающая со знанием дела атомистическую теорию Эпикура, изложенную в знаменитой поэме Лукреция «О природе»; «Эпикурея», сборник всего, что до нас дошло в греческом тексте или в латинских цитатах от Эпикура, составленный с мастерской критикой текста боннским профессором Узенером (Лейпциг, 1887 г.). Книга эта породила большое оживление в ученой периодической печати, — оживление, которое ещё более усилилось, когда в 1888 году одному из австрийских ученых, доктору Вотке, удалось в Риме в одной из греческих рукописей ватиканской библиотеки открыть новый сборник нравственных изречений Эпикура, который он и обнародовал в венском филологическом журнале «Wiener Studien (1888, 2 Heft). Когда в это движение вошла французская периодическая печать в лице таких важных органов, как «Journal des Savants» и «Revue des Deux Mondes», где (в первом) появились статьи известного филолога Анри Вейля и (во втором) не менее известного философа Людовика Карро, то стало ясно для всех, что эпикуреизм в современной стадии вопроса очень интересное явление, которым стоит заняться и русским ученым. И вот в одни и те же дни в Киеве и в Одессе читаются о нем публичные лекции, а через полгода после того лекции эти появляются и в печати. Само собою разумеется, что почтенные авторы этих лекций своими прежними занятиями были значительно подготовлены в своей задаче (на это имеются несомненные доказательства); но не подлежит также сомнению, что они не выступили бы со своими лекциями, если бы их не увлекло к тому пробудившееся в Западной Европе движение и не облегчило их труда важными исследованиями. Во всяком случае, лекции их являются у нас лишь эхом голосов, раздавшихся в других местах; но это не умаляет той заслуги наших ученых, что они решились ознакомить русскую публику с интересными вопросами и ввести желающих в круговорот одного из тех умственных движений, которыми украшается жизнь наиболее образованных народов Европы. Нам труднее усмотреть, насколько был вызван тем же движением почтенный труд г. Гвоздева, пожелавшего дать именно теперь русской публике в переводе одно из древних сочинений, направленных к опровержению Эпикурова учения; но бесспорно, что труд этот явился весьма кстати и, как мы полагаем, существенным образом дополняется по данному вопросу труды гг. Кулаковского и Базинера. 

Эпикур принадлежит к интереснейшим философам, когда-либо появлявшимся в истории: принадлежит он к ним, конечно, не по глубокомыслию и оригинальности своей системы, а по огромному влиянию, какое он имел на человечество. Его учение о познании (каноника) слабо и ничтожно, его физика не самостоятельна и заимствована им в существенных частях у Демокрита, господствующий принцип его нравственной философии (этики) был выставлен раньше него основателем киренейской школы Аристиппом, но несмотря на это, его философская школа получила необыкновенную славу и доставила её основателю всемирное значение. Его система, проведенная им во множестве сочинений, из которых до нас не дошло в цельном виде почти ровно ничего, была встречена в Древнем мире, с одной стороны, с необыкновенным энтузиазмом, с другой – с жесточайшими нападениями: уже это одно достаточно показывает, как живо оно затронуло основы умственной и нравственной жизни древнего человечества. Основное положение эпикурейской этики, что высшее благо заключается в удовольствии, подняло на ноги против Эпикура чуть не все философские школы Греции, в особенности стоиков; между тем, ни одна философская
школа не привлекала к себе столько последователей, как именно эпикурейская. По словам древнего историка философии, Диогена Лаэртского (Х,9), целые города не могли бы вместить учеников и друзей Эпикура: так они были многочисленны ещё при жизни учителя. Когда в Риме, под конец республики, стала чувствоваться потребность в изучении греческой философии, то рядом с непримиримым врагом эпикурейского учения, Цицероном, мы видим и восторженного почитателя этого учения в лице Лукреция, гениальная поэма которого, прославлявшая до небес великого грека, «красу греческого народа», как величает Лукреций Эпикура, произвела несравненно большее впечатление на молодое поколение, чем бесподобная полемика против всей эпикурейской системы со стороны знаменитого оратора.

Да Цицерон и сам не прочь был признать полное торжество этой системы в публике, хотя и замечает, что если оставить её без опровержения, то «придется проститься со всякой добродетелью» (De fin., II, 14). Римские стоики, по примеру греческих, продолжали борьбу с эпикуреизмом, но сами увлекались им настолько, что в отношении своих мыслей незаметно переходили из стоического лагеря в эпикурейский, как это делает Сенека в первом столетии нашей эры и Марк Аврелий – во втором. Слабость этого последнего к эпикуреизму доходила до того, что он не отказал ему в кафедре наравне с другими философскими кафедрами, устроенными им в Афинах. Слабели и падали другие философские школы, но эпикуреизм стоял на ногах, стоял до тех пор, пока не заставило его замолчать утвердившееся христианство, с которым он вел на первых порах ожесточенную борьбу, как принципиальный враг всякой религии. Но едва стала в новой Европе пробуждаться философская мысль, как имя Эпикура является знаменем освобождения от церковной схоластики, и эпоха Возрождения насчитывает далеко не одного более или менее явного приверженца эпикурейской школы. Поставленный на ноги в первой трети XVII столетии философом Гассенди во Франции и затем Гоббсом в Англии, эпикуреизм влился широкою струей в философию XVIII столетия и получил новую жизнь в нашем столетии, особенно в лице английских утилитаристов, начиная с Бентама и кончая Гербертом Спенсером. К нравственной системе, которая, прежде всего, подействовала на философские умы новой Европы, присоединилось (у Спенсера) и влияние космологической системы, заимствованной Эпикуром у Демокрита, которая, как не без основания выражается Гюйо (ст. 16), дала «новым эпикурейцам средства опереться со своей моралью на законы целого мира и захватить в одном и том же представлении Вселенную и человека». Атомистическая теория, которую с таким поэтическим блеском передает нам Лукреций, есть, с некоторыми изменениями, господствующая теория всей современной космологии.

Вышеуказанные авторы русский брошюр стараются, каждый по мере своих сил и в своем роде, ввести читателя в содержание и значение этой столь живучей философии. Но, прежде чем дать им слово, мы считаем нужным поговорить с читателем сами, познакомив его с тем, что есть самого существенного в содержании эпикурейской философии: тогда лучше пред нами выяснится и роль каждого из указанных авторов в разъяснении вопросов эпикуреизма.

Кто бы ни говорил о философских школах, народившихся в Греции вслед за Аристотелем и развившихся в период македонского владычества, он непременно отмечает тот факт, что господствующий характер философии того времени составляет развитие философии практической или нравственной, и отступление на второй план философии теоретической. Объяснение этого фактами ни для кого не составляет загадки. Лишенная политической самостоятельности, потерявшая веру в богов, утратившая гражданские и военные доблести, не находившая у себя и семейных добродетелей, образованная Греция чувствовала потребность в какой-нибудь жизненной опоре и невольно становилась лицом к лицу с вопросами о том, что же, наконец, составляет цель жизни человека; к чему он должен стремиться; в чем заключается его истинное счастье, его высшее благо? Прежняя философия, стремившаяся к познанию вещей в их сущности и в их взаимном отношении, выше всего ставившая теоретическое знание, не давала того прямого руководства на жизненном пути, которое теперь, при разложении общественной жизни, так настоятельно сделалось необходимым для отдельного человека, желающего жить разумной жизнью. Требовалась философия другая, более жизненная, более фактическая, которая так или иначе должна была дать человеку средства стоять на ногах среди общего крушения прежних основ гражданской жизни и, если можно, доставить ему внутреннее счастье. На этот вопрос жизни отвечало несколько школ, но важнейшие значение между ними приобрели следующие три: стоическая, эпикурейская и скептическая.

У нас речь идет о философии эпикурейской.

Чему учил Эпикур? Как он вел человека к истинному счастью?

В своей канонике он учил, что единственным источником наших познаний служит чувственное восприятие, и что познание, доставляемое нам чувствами, всегда верно, а в заблуждение же нас вводит рассудок. В физике он учил, что в мире нет бытия, кроме материального, что материя состоит из атомов, которые движутся от века в пустом беспредельном пространстве, что количество этих атомов бесконечно, что они, постоянно двигаясь, сцепляясь и отталкиваясь, образуют бесчисленные миры, которые живут и погибают без всякого участия богов, вообще ни мало не участвовавших в творении; наконец, он учил, что душа наша, как и тело, материальна и уничтожается вместе с последним. Таким образом, мы имеем тут дело с чистым материализмом, которого не знала философия Платона и Аристотеля, и уже можем догадываться, в каком духе построено было Эпикуром учение о нравственности, этика, главнейшая часть его философии.

Первое слово этой этики то, что высшее благо жизни есть наслаждение, наибольшее же зло есть страдание. Положение это, по мнению Эпикура, не требует доказательств, так как оно составляет наше непосредственное убеждение, внушаемое нам самою природой, – убеждение, в силу которого мы, как и всякая тварь на земле, стремимся к тому, что нам доставляет удовольствие, и отвращаемся от того, что нам может причинить страдание. Отсюда понятно само собою, что целью нашей жизни и деятельности должно быть стремление к удовольствию. Таков принцип, таков исходный пункт этики Эпикура.

Взятое в своей наготе, положение об удовольствии, как о цели нашей жизни и деятельности, заставляет смотреть на этику Эпикура, как на нравственное учение, которое имеет очень мало общего с истинной нравственностью и должно было составлять плохую опору для разумной жизни человека. Так на эту этику и смотрели выходившие в своих учениях из других начал философские школы Греции, и относились к ней или с резкой враждебностью (стоики), или с презрительным равнодушием (перипатетики). И нет спора, что бесчисленная масса последователей Эпикура, о которой нам говорят древние писатели, принимала его учение именно потому, что этой массе гораздо больше улыбался принцип удовольствия, чем принцип суровой добродетели, который лежал в основании этики стоиков. Но что учение Эпикура на самом деле не было безнравственно, это должны были признать, в конце концов, и сами философы, когда период ожесточенной борьбы философских школ и сект прошел и между ними стало устанавливаться своего рода примирение на почве эклектизма. Мы уже указывали на Сенеку и Марка Аврелия, как на людей, которые, несмотря на свой стоицизм, относились к эпикуреизму с полным уважением; да и сам Цицерон, непримиримый противник эпикурейской секты, отзывался о самом Эпикуре как о человеке, нравственная чистота которого неоспорима. Наконец, мы имеем интересное признание блаженного Августина, что и он мог бы принять учение Эпикура, если ему не мешала вера в будущую жизнь, которой чуждо Эпикурово учение (Confess., VI, 16). Значит, в эпикуреизме, действительно была не только привлекательность для людей, смотревших на жизнь не с особенно строгой точки зрения, но и своя чистота, которая привлекала к нему людей, искавших путей к нравственному совершенству.

Объявляя, что удовольствие есть начало и цель счастливой жизни, к которой ведет философия, что без удовольствия не имеют цены и самые добродетели и что добродетель хороша именно потому, что ведет к удовольствию, Эпикур не хотел этим сказать, что человек ни о чем другом не должен думать, как о том, чтобы предаваться удовольствиям. Основатель эпикурейской школы смотрит на удовольствие не как любитель веселой жизни, а как философ, который строго различает удовольствия и который не считает истинными удовольствиями излишества, ведущие к страданиям, но прямо требует от своих последователей ограничения своих потребностей, как наиболее верного пути к достижению истинного удовольствия, заключающегося в отсутствии страдания. В этом случае он идет в явный разрез со своими предшественниками в философии удовольствия, с Аристотелем, который считал все удовольствия равными и ценил удовольствие лишь как удовольствие.

«Между пожеланиями, — говорит Эпикур, — одни естественны и необходимы, другие естественны, но не необходимы, третьи ни естественны, ни необходимы, но происходят от пустого мнения. Естественны и необходимы те, которые имеют целью прекращение какого-либо страдания, каково питье для утоления жажды; естественны, но не необходимы те, которые лишь разнообразят удовольствия, но не уничтожают страдания, каковы роскошные яства (πολντελῆ σιτία, что г. Базинер неправильно переводит: потребность к лакомствам); наконец, ни естественны, ни необходимы такие, каковы жаление быть почтенным венками и статуями», (Х, 149). В другом месте, (Diog., X, 6) Эпикур определяет ближе необходимые удовольствия и прямо говорит, что не может представить себе блага без удовольствий, получаемых вкусом, слухом, зрением, а равно и без половых удовольствий. И так, естественные и необходимые удовольствия Эпикура суть удовольствия чувственные, удовольствия плоти, как он сам выражается, а между ними самое главное, как самое существенное, есть удовольствие желудка: «начало и корень всякого блага – удовольствие желудка» (ἀρχὴ καὶ ῥίξα παντὸς ἀγαϑοῦ ἡ τῆς γαστρὸς ἡίονή , Athen. XII, 67; Usener: «Epiс.», p. 278). Оно не есть, в мысли философа, самое высокое удовольствие, но за то такое, с которым связаны, как он выражается, «мудрое и возвышенное» (τὰ σοφὰ καὶ τὰ περιττὰ). И все эти необходимые удовольствия необходимы лишь потому, что без них не может быть других. Не составляя сами по себе высшего блага, они содействуют счастливой жизни тем, что избавляют нас от страданий и предоставляют нам возможность искать удовольствий высшего разряда. Рассматриваемое с этой точки зрения положение о чувственных удовольствиях, как существенных и необходимых, не представляет ничего такого, за что философ подлежал бы особому порицанию. Лишь бы в этих удовольствиях, которые Эпикур считает подвижными удовольствиями (ἡίδναὶ ἐν κινήσι), имеющими целью удалить страдание, и различает их от удовольствий прочных, спокойных (καταστηματικαὶ), истинных удовольствий, — лишь бы в них не было излишества, лишь бы они не выходили за границы необходимого для поддержания жизни и здоровья; они законны и имеют свое оправдание даже в самом возвышенном учении о нравственности. А Эпикур, как и стоики, наставил на том, что для человека нужно очень немного, чтобы удовлетворить необходимое. «Голос плоти, — писал он, — не алкать, не чувствовать жажды, не зябнуть. Кто это имеет и кто надеется иметь в будущем, тот может поспорить в счастье с самим Зевсом». Место это, известное прежде по цитатам нескольких писателей, находится и в новооткрытом сборнике изречений (33-е). В другом изречении того же сборника (25-е) говорится: «Бедность, измеряющая себя потребностью природы, есть большое богатство; богатство же, не полагающее себе границ, есть большая бедность». Изречения эти мы находим в том или другом виде и у стоика Сенеки (Ep. ad Luc., I. 14 и 22).

Представитель римского стоицизма, сказавши (ibid., 27): divitiae sunt ad legem naturae composita paupertas, — прибавляет, что Эпикур часто на разные лады повторяет эту мысль, которую, по мнению Сенеки, нужно бы повторять постоянно, так как люди никогда не усваивают её себе достаточным образом. Наконец, среди тех же новооткрытых изречений мы встречаем (21-е) такое, которое ещё ближе определяет отношение Эпикура к вопросу об удовлетворении пожеланий. «Не насиловать нужно природу, а убеждать её. Мы будем убеждать необходимые пожелания, исполняя естественные, если они не принесу нам вреда, а вредные жестоко порицая».

Таким образом, мы видим, что в убеждении Эпикура принцип удовольствия регулируется принципом пользы. Польза же требует не только ограничения удовольствий во избегание вреда, но и отказа от меньшего удовольствия в настоящем, чтобы вкусить большее и лучшее в будущем. Бывает иногда лучше перенести страдание, чтобы легче достигнуть настоящего удовольствия.

Удовольствие и избегание страданий нужны для того, чтобы человек пользовался счастливой жизнью. Но чтобы достигнуть такой жизни, нужно быть мудрым. Только мудрец, т.е. Философ, знает путь, ведущий к счастливой жизни. Мудрость освобождает человек от страха перед богами и смертью; она учит нас жить сообразно с природой, не предаваться суетным желаниям, обуздывать страсти, быть терпеливыми, уметь переносить «и самые тяжкие страдания, уметь и прекращать их добровольным выходом из жизни. Она учит нас добродетелям, которые могут довести нас до того блаженного состояния, выше которого нет блага, до состояния полного душевного спокойствия и невозмутимости (ἀταραξία), когда уже не чувствуется страдания. Между добродетелями, которые, кстати сказать, в эпикурейской системе имеют цену лишь потому, что служат средством к достижению удовольствия, Эпикур отмечает мужество, которое не позволяет страданию победить нас; справедливость, которая позволяет нам жить в лучших отношениях с людьми и избавляет от боязни зла от них; особенно налегает на дружбу, в превознесении которой он был неистощим, как описывают сохранившиеся отрывки и свидетельства. На этой последней добродетели и нам поэтому стоит остановиться несколько дольше.

«Из благ, какие мудрость заготавливает себе для блаженства всей жизни, гораздо важнее всех других – приобретение дружбы». Так гласит одно из изречений (27-е) Эпикура, вошедших в число его «Главных мнений» (Κύριαι δοξαι), воспроизведенное также и во вновь открытом сборнике его изречений (13-е). Другое изречение (78-е) нового сборника говорит: «Благородная душа предается всего более мудрости и дружбе: первое из этих благ есть смертное, второе же – бессмертное». У Цицерона защитник эпикурейской философии Л. Манилий Торкват приводит такое изречение Эпикура (De fin., I, 20): «Из всех вещей, какие мудрость может приобрести для счастливой жизни, нет ничего значительнее, ничего обильнее, ничего приятнее дружбы». В этом же месте Цицероном приводится ещё новое изречение того же философа относительно дружбы: «Против боязни постоянного или продолжительного зла укрепила наш дух та же самая наука, которая познала, что на преждевременном поприще нашей жизни опора дружбы есть самая прочная». Дружба, как и всякая добродетель, у эпикурейцев рассматривается с утилитарной точки зрения, но ни о какой добродетели Эпикур не говорит с большим забвением этой точки зрения, как когда говорит о дружбе. Польза породила дружбу, но дружба и сама по себе есть благо: такова истинная мысль нашего философа. «Всякая дружба есть сама по себе добродетель» (т.е. желательна ради себя самой, как переводит это место в «Journal des Savants», novembre 1888, а за ним и г. Кулаковский), — говорит Эпикур в одном из новооткрытых изречений (23-е), хотя присовокупляет: «начало же получила от пользы». Торкват у Цицерона прямо заявляет, что «без дружбы невозможна никакая прочная и постоянная приятность жизни». Поэтому у эпикурейцев твердо стояла мысль, что друзей должно любить как самих себя, что без этой искренней любви невозможно сохранить дружбы и что для друга следует приносить все те жертвы, какие человек приносит для себя самого. Между новооткрытыми изречениями встречается одно (56-е) драгоценное в этом смысле: «Мудрей, сам подвергнутый пытке, не больше страдает, чем когда видит подвергнутого пытке друга». Но Эпикур идет ещё дальше и говорит: «Мудрый, если потребуется, умрет за друга» (Diog., X, 121).

И надо сказать правду, что дружба всегда оставалась священнейшею добродетелью среди эпикурейцев, о чем свидетельствует даже такой противник их, как Цицерон, не говоря о Сенеке. Эпикурейская община жила во взаимной любви и дружбе, каких не знала в такой степени никакая другая философская секта. Основатель эпикуреизма сам служил образцом верного друга всю свою жизнь и не забыл подать своим ученикам пример этой добродетели и в свои последние минуты.

Ставши при помощи добродетели так высоко, мудрец Эпикур уже не боится ударов судьбы, как и стоический мудрец (Сіc.: «Tusc. dipp.», III, 20: negat (Epicurus) ullam in sapientem vim esse fortunae), и может считать себя счастливым при всяких обстоятельствах. Его могут жечь огнем, распинать, причинять всяческие мучения; он и на это, по словам Эпикура, может воскликнуть: «Как это приятно!» (Cic., «Tusc.», II, 7, 10, 26, 28; Sen.: «Ер.», 66, 67 и др.). Это, конечно, сказано слишком мило, особенно для эпикурейского философа, которому сам же Эпикур во время пытки предоставляет роптать и стонать. Но следует заметить, что сам Эпикур на смертном одре представил своим ученикам доказательство того, что самообладание в минуты страданий, какого может достигнуть мудрец, действительно, может доходить до высоких пределов. Сохранился отрывок его предсмертного письма к ученику своему Гермарху (Usener, 143, frg. 138), — письма, в котором умирающий, среди страшных болей в изъязвленном желудке и в мочевом пузыре, Эпикур говорит, что он проводит счастливый и, вместе с тем, последний день жизни. Цель этого письма, о котором так много говорят Цицерон, Сенека и другие (см. ссылки у Узенера, ibid,), было попросить Гермарха – позаботиться, во имя любви к своему учителю и к философии, об осиротевших детях Метродора, главного ученика философа. Эта трезвая забота о детях друга в последние минуты, во время невыносимых болей, несомненно свидетельствует о высоком самообладании философа. Откуда у него бралось оно? На этот вопрос он сам дает ответ, заявляя в том же письме, что эти страшные боли уравновешивались у него душевною радостью при воспоминании о бывших у них философских рассуждениях.

Это уравновешивание страданий воспоминаниями об испытанных прежде радостях, указывает нам на новую сторону в этике Эпикура. Тут мы имеем дело не с удовольствиями тела, которые существуют только для настоящего, а уже прямо с удовольствиями духа, который один может пользоваться радостями прошедшего, равно как и будущего. Эти удовольствия духа, как постоянные, как такие, которые всегда можно вызывать, когда требуется парализовать телесные страдания, Эпикур считает высшими удовольствиями и тем кладет существенное различие между своей школой и киренейской, т.е. школой Аристиппа, который высшее благо полагал в удовольствиях телесных. Но за то этот переход в эпикуровой этике к чисто-духовным удовольствиям, как к высшим, противники эпикуреизма, и в их числе Цицерон, считали находящимися в противоречии с основными положениями эпикуреизма, не допускающими никакой радости, которая не относилась бы к телу. Вот что говорит Цицерон, обращаясь к Торквату (De fin., II, 31):

«Как вы (эпикурейцы), Торкват, ни вертитесь, ничего вы не найдете в этом превосходном письме Эпикура (к Гермарху) такого, что было бы согласно с его положениями и соответствовало бы им. Таким образом, он сам себя обличает, и сочинения его опровергаются честностью и нравами его самого. Ибо это поручение детей, эта память о дружбе и высокая любовь к ней, это наблюдение главнейших обязанностей при последнем издыхании показывают, что человеку врождена бескорыстная честность, к которой он не манится удовольствиями и не вызывается ценой наград».

Таким образом, мы приходим к тому, что, взятая в своей совокупности, эпикурейская этика представляет такую систему нравственности, которая, несмотря на различие в исходной точке, во многом приближается к нравственности стоиков. Если её исходная точка не высока, то она, во всяком случае, не ниже исходной точки утилитаристов Нового Времени, представляемых, главным образом, шотландскою и английской философией. Все эти утилитаристы, не исключая и самого возвышенного между ними, Джона Стюарта Милля, признают что цель жизни – счастье, и что критерием достоинства человеческих действий служит польза. Дело только в том, что новейшие утилитаристы, — по крайней мере в лице важнейших своих представителей, — переходят от идеи личного счастья к общему и от идеи личной пользы к пользе общественной, как к главному критерию нравственной жизни. Эпикурова же этика этой идеи общего счастья и критерия общей пользы не имела.

Согласно условиям своего возникновения, практическая философия македонской эпохи вообще стремилась не к тому, чтобы провести в гражданское общество, в государство принципы разумной жизни, а к тому, чтобы в этом гражданском обществе, в котором человеческие отношения были исполнены лжи, неестественности и превратности, дать точку опоры человеку, желающему жить разумною и по возможности естественною жизнью. И эта точка опоры открывалась не в том или другом политическом устройстве, общественных установлениях и законах государства, а в субъективной совести лица, смотрящего на жизнь с высшей, с философской точки зрения. Соответственно такому взгляду на вещи, эпикурейцы не считали нужным вмешиваться в политику и занимать государственные или общественные должности: всё это только мешает истинному назначению человека, как они его понимали. От законов и от власти мудрый не требует ничего больше, как защиты от нападений других людей. Поэтому к форме правления последователь эпикуреизма равнодушен, и македонская монархия, которая так сильно давала себя чувствовать греческим общинам, не встречала со стороны эпикурейцев никакого протеста, а скорее встречала сочувствие, так как, подавляя в греческих городах политическую жизнь, она давала больше простора личности, не желавшей посвящать себя делам общественным. Мудрый Эпикур находит центр тяжести жизни не в государстве, а в самом себе, и стремится к такому устройству своей личной жизни, чтобы результатом его действий было его личное удовольствие, наслаждение душевным спокойствием. Такая цель, конечно, не может быть достигнута без правильных отношений к другим людям. Поэтому он не должен нарушать интересов тех, с кем он входит в столкновение, чтобы и его интересы не были нарушаемы. Восставая против несправедливости, Эпикур прямо говорит, что она – зло не само по себе, а потому, что держит человека под страхом могущего постигнуть его наказания. «Человек справедливый, — говорит он, — не доступен смущению, несправедливый же полон беспокойства» (Главные мнения, XVII; новооткрытый сборник, 12). Правда, Эпикур идет и дальше того побуждения к справедливости, что нарушение её влечет за собой возмездие или заставляет его опасаться; и, в конце концов, он признает, что справедливость хороша и сама по себе, хороша так, что водворяет в душе гармонию, производя равновесие между пожеланиями и страстями; но и здесь он также руководится идеей личного блага и личного совершенства, а не блага и совершенства общественного. 

Одно из новооткрытых изречений Эпикура (52-е) гласит: «Философия (в рукописи, вместо φιλοσοφία, ошибочно стоит φιλία, дружба, как это указано Вейлем) обходит вселенную, громко призывает всех нас пробудиться к блаженной жизни».

Эти громкие слова показывают, какое значение основатель эпикурейской школы придавал своему учению. Он смотрел на него как на всемирную религию, воспринимая которую каждый может найти убежище и спасение. Эпикуреизм и был религией, но такою, которая не нуждалась во вмешательстве божественных сил в дела человеческие, хотя и признавала эти силы существующими. Боги Эпикура проводили жизнь в состоянии блаженства и покоя. Блаженная жизнь доступна и для людей, но только для тех, которые будут жить по правилам мудрости. Правила эти были изложены Эпикуром во множестве сочинений, о которых мы знаем только по заглавиям, да по некоторым выпискам из них и указаниям писателей. Сохранились в целости три письма к друзьям, затем существует небольшое собрание изречений, известных под именем «Κύριαι δοξαι» (Главные мнения). Это собрание, составленное Диогеном Лаэртским и обращавшее на себя внимание ещё в древности, дошло до нас в количестве сорока изречений. Сделано оно было не самым Эпикуром, а его учениками, и составляло в глазах последователей эпикуреизма своего рода Евангелие. Теперь, как мы знаем, явился на свет новый сборник изречений, более полный, состоящий из восьмидесяти одного изречения, из которых некоторые уже были нам известны и частью заимствованы из прежнего сборника — «Κύριαι δοξαι». Эти новые изречения заимствованы, как полагает Узенер, из переписки Эпикура с его учениками, но заимствованы, по мнению того же ученого, не эпикурейцем, а скорее стоиком, имевшим в виду умерить ими строгость стоической морали. Озаглавливаются эти изречения «Επικούρου προσφώνησις», что можно передать по-русски: «Воззвание Эпикура». Все они нравственного характера и представляют эпикурейское учение, так сказать, в лучшем, наиболее приемлемом виде. Между ними, однако, нет следующего, заключавшегося в раннем сборнике (5-е): «Нельзя жизнь приятно (счастливо) без того, чтобы не жить благоразумно, хорошо и справедливо, как нельзя жить благоразумно, хорошо и справедливо без того, чтобы не жить приятно (счастливо)». Это заявление Эпикура можно дополнить другим его заявлением, которое хотя и не вошло в сборник «Главных мнений», но передается, разными писателями, начиная с Диогена Лаэртского (X, 138), именно: «Одна добродетель не отделима от удовольствия, всё же прочее отделяется от него, поскольку оно смертно». 

С таким заключением эпикурейской системы не только можно, но и приятно согласиться.

Обратимся теперь к авторам русских брошюр об эпикуреизме.

Главный интерес брошюры профессора Кулаковского заключается в том, что он привел в русском переводе не малое количество изречений Эпикура, находящихся в новооткрытом сборнике. Было бы лучше, если бы он привел их ещё больше, прибавив к ним и изречения сборника «Главных мнений». Его брошюра выиграла бы через то в полноте, и тогда слишком общие и отрывочные штрихи, какими он рисует философию Эпикура, были бы более уместны. А эти штрихи, действительно, слишком общи и отрывочны. Конечно, не легко было в одной публичной лекции представить обстоятельный очерк философской системы, но не легко также слушателям публичной лекции или читателям брошюры удовлетворится такою общею характеристикой Эпикурова учения:

«Внутренним действующим мотивом философии Эпикура было стремление успокоить тревогу человеческого духа. И нельзя не признать, что он вложил в свое учение принципы, которые могли принести успокоение многим. Учение это отвлекало (?) ум человек от пытливого изучения природы. Оно объясняло мир в целом и в частных его феноменах одною общею отвлеченною теорией и внушало полное равнодушие к отдельным явлениям, утверждая, что они или безразличны, или абсолютно ясны для того, кто способен постигнуть эту общую теорию. Знание о мире в системе Эпикура было полное для адепта его школы. Далее, провозглашая тщету всех людских стремлений в устроении своего общежития, в искании политического и общественного идеала, выводя гражданина из государства, взирая с презрением даже на семейный союз, Эпикур отымал у человека, быть может, самую главную причину тревоги его духа, освобождая его от всех запросов, на которые наводит его общежитие. Наконец, замыкая кругозор человека его конечным существованием и интересами устроения индивидуального благополучия, отсекая всякие другие цели, кроме заботы о настоящем, внушая, что каждый момент есть сам себе цель, ибо он есть подлинное, истинное бытие, проповедуя и на своем примере осуществляя абсолютную умеренность в хотениях и потребностях, Эпикур отвлекал человека от внешнего мира, уводил его внутрь себя самого, указывал ему ясную и легко достигаемую цель. В этих основных чертах, характеризирующих эпикуреизм, была не малая привлекательная сила. Учение это могло манить к себе как апатичных и робких, так и высокомерных, как разбитых жизнью и изверившихся в ней, так и чистых энтузиастов. Для многих могло оно являться тихой пристанью, готовою успокоить смятения и бурения жизни» (стр. 15 и 16). 

В своей лекции или брошюре проф. Кулаковский счёл нужным коснуться и побочных вопросов, относящихся к эпикуреизму, как-то: судьбы этой школы, причины её продолжительной жизненности, взглядов некоторых ученых на этот вопрос, и даже затронуть отношение эпикуреизма к современности. Всё это, правда, высказано живо и красноречиво, но беда в том, что дает о деле лишь самое поверхностное понятие. Впрочем, и то нужно сказать, что автор брошюры говорит об эпикуреизме не совсем в первый раз. Два года тому назад он говорил о нем по поводу поэмы Лукреция. Мы уверены, что настоящая брошюра прочтется любителями древней философии с интересом, и нам особенно приятно, что автор её умеет находить в древней филологии живые и интересные темы.

Брошюра г. Базинера больше и содержательнее. Это и понятно: она дает не одну, а две публичных лекции. Автор её сосредоточил своё внимание на философской поэме Лукреция и передает содержание последней с большой подробностью, даже переводя выдающиеся места стихами. Таким образом, здесь читатель знакомится с существенными чертами физики Эпикура, обнимающей историю образования мира, неорганического и органического, вместе с историей человеческой культуры. При этом космологическое учение Эпикура г. Базинер приводит в связь с современным состоянием и направлением этих знаний, что придает изложению им Эпикурова учения особенный интерес. Для этой цели он пользовался несколькими современными исследованиями, и, главным образом, книгой Массона об атомистической теории Лукреция. Выходит, что много из важнейших истин настоящего времени о мире высказывается с замечательной рельефностью Лукрециям, этим наиболее горячим между римлянами приверженцем эпикуреизма. Сюда относится, прежде всего, учение о беспредельности Вселенной, о котором Лукреций высказывается в следующих замечательных стихах:

«Но предположим пока, что пространство имеет границы.
Если б теперь кто-нибудь побежал на край всего света
И с того места пустил бы стрелу быстрокрылую дальше
Изо всех сил своих рук, то надо признать, что она там
Или наткнется на что и тогда остановится тотчас,
Или же вдаль улетит и достигнет назначенной цели.
Но какое бы ты ни принял из дух этих данных,
То и другое тебе преграждает исход, и ты должен
Мнения быть моего, что мир имеет,
Ибо или есть что-нибудь, что стреле воспрепятствовать может
До того места достигнуть, куда она пущена, или
В даль улетает она. В обоих из случаев этих
Ясно как день, что пустили её не с самого края.
Так рассуждая, иду я с тобою всё дальше и дальше,
И где бы ты ни поставил пределы последние мира,
Всюду вопрос задаю я тебя: что случится с стрелою?
Так, наконец, докажу я тебе, что нигде невозможно
Миру границ положить, что везде в нем стрела улетает» (І, 968—983).

К современным истинам относится и высказанное Лукрецием положение о постоянном сохранении живой силы, о вечности материи, о вечности её движения, а также о том, что всё на свете совершается по вечным законам природы. Превознося Эпикура, Лукреций, между прочем, говорит:

«Взором духовным мудрец обозрел необъятность Вселенной
И оттуда извлек бытия сокровенные тайны.
Он, победитель, учил нас тому, что может случиться,
Что не может на свете по высшим законам природы,
И в пределах каких пребывает всё неизменно» (І, 4—77).

Сюда же относится мысль о законе одинаково скорого падения тел в безвоздушном пространстве и положение о существовании бесчисленного множества миров. Даже закон о борьбе за существования, эта слава Дарвина, был известен эпикурейской школе. Вот как рассуждает Лукреций по этому вопросу:

«Многие виды животных тогда должны были гибнуть,
Так как они не могли размножаться всё новым потомством,
Ибо те виды, что ныне ещё наслаждаются жизнью,
Все сберегла с начала веков или хитрость ума их,
Или же мужество, иль, наконец, их подвижность и ловкость.
Многие, кроме того, приносили нам явную пользу
И потому сохранились до днесь под нашей охраной.
Храбрость защитила льва и всякого хищного зверя,
Хитрость – породу лисиц, а проворные ноги – оленя.
Но за то чуткий и бдительный пёс, этот сторож вернейший
И все породы животных, что тяжести возят и носят,
Овцы, дающие шерсть, а также скот крупный рогатый, —
Все те охотно спаслись от зверей под нашу защиту,
Чтобы в спокойствии жить и питаться без всякой заботы
Кормом обильным, что мы им даем в награду за пользу.
Те же, которых природа способностью не одарила
Силой своей сохранять себе жизнь и найти пропитанье,
Или же нам приносить чем-нибудь несомненную пользу,
Так чтоб за это и мы сохранить и беречь их старались,
Те становились, конечно, добычей других постепенно,
Путаясь в узах судьбы роковой, пока к вырожденью
Полному их привела неизбежная цепь обстоятельств» (V, 852—884).

История постепенного развития человечества из дикого состояния была себе представляема Лукрецием в том же виде, как она представляется и новыми историками культуры, и г. Базинер видит в авторе поэмы «О природе» первого провозвестника современной идеи. Переходя к нравственному учению Эпикура, г. Базинер рассматривает его кратко, но последовательно, приводя его в связь с утилитарною этикой нашего времени, и заключает свое рассуждение такими словами:

«С помощью эволюционной идеи, уже на половину выясненной в физике Эпикура, как и в его этике, но достигшей полной силы лишь благодаря громадным успехам современного естествознания, новейшая этика пытается решить вопрос о конечной цели человеческой нравственности, поставив в основу её принцип альтруизма, вместо первоначального принципа человеческого эгоизма. Этою идеей дана наилучшая критика эпикурейской этики. Только благодаря этой идее, она достигнет вполне высоты нравственного сознания, назначение которого руководить внутреннею жизнью человечестве и вести её к дальнейшему совершенству» (стр. 53)

Брошюра г. Базинера представляется нам ученою работой, заслуживающею внимания. Несмотря на небольшой объем, она потребовала от её автора не мало труда, о котором свидетельствует в достаточной степени и то, что автор нелегкие гекзаметры Лукреция передает стихами: этим он показывает, что изучил Лукреция не только внимательно, но и с любовью. Ему, человеку не вполне русскому по рождению и воспитанию, стихи эти, конечно, достались не легко: тем больше чести его трудолюбию и желанию быть полезным русской литературе.

Мы говорили, что лекции об эпикуреизме гг. Кулаковского и Базинера хорошо дополняет труд г. Гвоздева, знакомящий нашу публику в гладком и легко читаемом русском переводе с полемическим трактатом Цицерона против эпикурейской школы. Это сочинение Цицерона для нас тем важнее, что оно составлено по источникам, которые не дошли до нас, и ставит нас лицом к лицу с борьбой философских школ древности по крайне жгучему тогда вопросу о высшем благе, — по вопросу, которым в то или другой форме никогда не перестанет с особенным интересом заниматься образованное человечество. Мы приглашаем читателя самого познакомиться с сделавшимся для него теперь столь доступным трактатом Цицерона. Трактат этот, в котором разбираются основные положения эпикуреизма, быть может, лучше, чем наша статья, введет желающего в понимание вопроса.

В. Модестовъ

«Русская Мысль», кн.III, 1890