Посвящается памяти Жана Лафонда

---

В последних исследованиях о Гельвеции не принималось во внимание сугубо эпикурейское измерение его моральной и политической мысли. Так, анализ Д. В. Смитом этической системы Гельвеция полностью написан на языке утилитаризма и не упоминает эпикурейскую традицию. В прекрасном исследовании Дэвида Вуттона о «республиканизме» Гельвеция также не упоминается эпикурейская политическая теория. А в недавнем сборнике статей «Французские материалисты XVIII века: Ламетри, Гельвеций, Гольбах» основное внимание уделяется материализму в качестве натурфилософии, а не эпикуреизму как моральной и политической мысли. Напротив же, в старом эссе Жана-Мари Гюйо «Этика Эпикура» (1878) есть несколько заключительных глав, посвященных «современным преемникам Эпикура», а именно Гассенди, Гоббсу, Ларошфуко, Спинозе и Гельвецию. Гюйо утверждает, что:

«Гельвеций является во Франции восемнадцатого века самым известным представителем эпикурейских доктрин, идеи которого были наиболее влиятельными, поскольку они быстро распространились по всей Европе».

В сочинении «О душе» или в сочинении «О человеке» нет явных упоминаний эпикуреизма, хотя в «О душе» есть эпиграф из Лукреция. Однако в посмертных заметках Гельвеция много раз упоминаются Лукреций и Эпикур. Например, Эпикур восхваляется как «единственный из древних, очеловечивший философскую добродетель».

Кроме того, в “Примечаниях” содержится несколько атак против Сенеки и вообще лицемерия стоической морали – что является верным признаком эпикурейской (или августинской) позиции. По Гельвецию, стоики «слышат больше голос гордости, чем голос истины», а Сенека «жил как философ с доходами принца». Ещё одна классическая ссылка, которую разделяют эпикурейцы и августинцы, – это образ наркотиков, которые могут быть полезны или вредны в зависимости от дозы: «Страсти подобны ядовитым травам. Размер дозировки делает их ядом или противоядием». Этот отрывок является намеком на знаменитую максиму Ларошфуко: «Пороки входят в состав добродетелей, также как яды используются в лекарствах», который сам в свою очередь ссылается на отрывок из «Града Божьего»: «Даже яды, которые губительны при неправильном использовании, при правильном применении превращаются в полезные лекарства». В другом месте, вслед за Лафондом, я утверждаю, что между такими авторами, как Ларошфуко, Бейль и Мандевиль, в полемических целях существует такая конвергенция языков, что часто бывает трудно сказать, является ли конкретный аргумент эпикурейским или августинским: настолько трудно, что я предложил считать этих авторов принадлежащими к эпикурейской/августинской традиции.

От самолюбия до личного интереса

Начиная с работы Лафонда о «Максимах», мы считаем Ларошфуко августинцем, но с XVIII века и далее его чаще всего считали эпикурейцем. Гельвеций определенно считал себя продолжателем размышлений Ларошфуко о себялюбии. Вольтер, никогда не расточавший слишком много похвалы, предположил, что всё, что было истинного в сочинении Гельвеция «О душе», было напрямую заимствовано у Ларошфуко и Локка: «Все, что фанатики предали анафеме у этого уважаемого человека, можно было найти в первой половине книги Ларошфуко, и даже в первых главах Локка». Гельвеций прямо указывал на связь между их теориями, и что описание человеческой натуры можно найти в «Максимах». Он, однако, стремился подчеркнуть различие:

Когда знаменитый г-н де Ларошфуко говорит, что самолюбие — это принцип всех наших действий, какое незнание истинного значения слова «самолюбие» возбуждало людей против этого выдающегося автора? Самоуважение принималось за гордость и тщеславие; и, следовательно, можно было вообразить, что господин де Ларошфуко поместил в порок источник всех добродетелей. Однако было легко увидеть, что себялюбие было простым чувством, глубоко заложенным в нас самой природой.

Преднамеренно локковский прием; различие состояло в том, чтобы представить философские споры как результат недопонимания значения слов. Здесь Гельвеций поддержал идею Ларошфуко о роли любви к себе в психологии человека. В то же время он хотел отмежеваться от моральных и религиозных коннотаций, связанных с «amour-propre» («себялюбием»). В 1750-х годах слово «amour-propre» все еще ассоциировалось с августинской критикой добродетелей и с парадоксом Мандевиля: себялюбие (или же порок) является источником человеческих добродетелей. По сути, позиция Гельвеция заключалась в том, чтобы сказать: Ларошфуко и Мандевиль правы, но здесь нет парадокса, порок не становится добродетелью; amour-propre — это универсальный, естественный и морально нейтральный импульс. Обязательства Гельвеция перед психологией «amour-propre» можно увидеть в его ранних работах. В сочинениях «О душе» и «О человеке» amour-propre вообще почти не используется, но в «Примечаниях» Гельвеций называет его «основой наших желаний». Точно так же в незаконченном послании Гельвеций обозначает amour-propre в качестве главного двигателя формирования общества, законов, морали и правительства:

Эй вы, с любопытным взглядом,
Посмотрите, как себялюбие всегда и везде,
Единственный и общий Отец добродетелей и преступлений,
Вышло из наших бед и наполнило глубины,
Сформировало граждан, и подчинило их королям,
Соединяет и ломает; затягиваает священный узел законов,
Гасит и зажигает факелы войны,
И по-разному видоизменяет все нити земли.

В книге «О человеке» Гельвеций не использует amour-propre, а вместо этого использует «личный интерес». Слова являются синонимами, но «личный интерес» имеет то преимущество, что перевозит меньше исторического багажа. В то время как «amour-propre» используется с начала семнадцатого века, и имеет в целом отрицательный оттенок, «личный интерес» — относительно новое выражение. Первое упоминание о его использовании встречается в мемуарах кардинала де Рец. Он связан с рассуждениями о теории государства, и поэтому морально нейтрален: в политике у отдельных агентов есть свои интересы, которые могут совпадать, а могут и не совпадать с общественными интересами.

Позиция Гельвеция, согласно которой корыстные интересы являются причиной всех человеческих действий, хорошо известна. В некотором смысле, Гельвеций всего лишь констатировал то, что было общепринятым мнением, и проявил то, что Хиршман назвал «настоящей причудой, а также парадигмой». В этом и заключается точка зрения Вольтера: Гельвеций лишь повторял то, что Ларошфуко сказал об «amour-propre». Он даже сделал попытку казаться менее тяжелым слуху читателя, используя вместо себялюбия — «личный интерес». Почему же тогда книга вызвала такой скандал и возмущение? Вольтер и здесь может помочь нам понять, что произошло. В письме к Гельвецию от августа 1760 года он пишет:

Есть вещи, которые всем известны, но их никогда не следует говорить, если только они не сказаны в шутку. Для Лафонтена допустимо говорить, что рогоносец — это не зло, но философу недопустимо доказывать, что спать с женой своего соседа — это естественное право. Это не относится к нескольким маленьким предложениям в вашей книге: автор «Басни о пчелах» завел вас в ловушку.

«Басня о пчелах» принадлежала к жанру парадоксального восхваления. Это вызвало скандал, но читатели поняли, что цель книги — шокировать и поразить, продемонстрировав парадокс: личные пороки приносят пользу обществу. В некотором смысле больше всего в «О душе» шокировала его серьезность: сам отказ казаться шокирующим и принятие парадокса Мандевиля как очевидной и неоспоримой истины, основанной на эпикурейских принципах. Что касается отношений с «Максимами» Ларошфуко, мы знаем из современных отчетов, что взгляды Ларошфуко на себялюбие были широко известны и относительно приняты. Например, в статье Энциклопедии «Интерес» (написанной Сен-Ламбером) говорится, что «Эта книга г-на де Ларошфуко, как и книга Паскаля, которая была у всех в руках, незаметно приучила французскую публику негативно воспринимать слово amour-propre». Лексический сдвиг с себялюбия на эгоизм был преднамеренным. Он убрал парадоксальное измерение, присутствующее у Мандевиля и Ларошфуко. Не менее важно то, что в то время как Ларошфуко писал в качестве моралиста, формулируя общие положения о человеческой природе, Гельвеций занимался аподиктическими рассуждениями. «Максимы» Ларошфуко почти всегда включают уточнения, смоделированные по формуле: «Наши добродетели, как правило, всего лишь замаскированные пороки». В августинской перспективе Ларошфуко — «amour-propre» является мотивом всех человеческих действий, за исключением случаев, когда вмешивается Божья благодать. Поскольку мы никогда не можем знать наверняка, присутствует ли Божья благодать, существует фундаментальная неопределенность в отношении реальных мотивов человеческого поведения. Этим объясняется широкое использование квалификаторов в «Максимах». Такой неуверенности нет у Гельвеция, который недвусмысленно излагает свои эпикурейские принципы (хотя он и не называет их эпикурейскими). Личный интерес работает «Всегда и везде», чтобы диктовать способ, которым люди формируют свое мнение. Аподиктический характер позиции Гельвеция ясно указывается в сравнении его психологической теории и физики Ньютона. Законы, провозглашенные в «О душе», применяются к моральной вселенной без каких-либо исключений: «Если Физическая вселенная подчиняется законам движения, то моральная вселенная в не меньшей степени подчиняется интересам», Гельвеций ясно говорит о первых принципах своей системы. В соответствии с эпикурейской традицией, он строит свое описание человеческого поведения на основе чувства удовольствия и боли:

Я вижу, что без чувствительности к боли и физическому удовольствию люди, не имея желаний и страстей, одинаково равнодушные ко всему, не познали бы никаких «личных интересов»; что без личного интереса они не объединились бы в общество, не заключили бы друг с другом соглашений, и раз не было бы общего интереса то не было бы, следовательно, никаких справедливых или несправедливых действий; и поэтому именно физическая чувствительность и личный интерес являлись основной всякой справедливости.

Иными словами, первые принципы — это удовольствие и боль, из которых происходят страсти и интересы, затем уже общество и законы, и затем мораль.

Авторы, которых я описал как принадлежащих к эпикурейской/августинской традиции, намеренно двусмысленны, загадочны или парадоксальны: они никогда не высказывают своих предположений явно; как следствие, они исторически подвергались широко расходящимся интерпретациям: Ларошфуко считался классическим эпикурейцем до того, как Лафонд назвал его августинцем. Бейля и Мандевиля считали эпикурейцами, августинцами, или даже обоими одновременно. В «О душе» такой двусмысленности нет. Можно думать об этой книге как о моменте, когда эпикурейская/августинская традиция принимает решительный эпикурейский поворот.

Как достичь равновесия

Легко увидеть эпикуреизм Гельвеция в обсуждении amour-propre (себялюбия) и удовольствия. Однако его учение составляет единое целое, которое не ограничивается индивидуальной психологией. Во-первых, Гельвеций думает о политической ассоциации как о живом организме. Аналогия между системой правления и человеческим телом, конечно, не является именно эпикурейской. Здесь конкретно рассматривается понятие «живой силы» (витализм, который разбирался в статье о Ламетри), которая необходима для поддержания жизненности тела. В книге «О душе» Гельвеций сравнивает стремление к славе, которое оживляет политическое тело, с медленным брожением, поддерживающим жизнь. Деспотические страны безжизненны, потому что им не хватает такого брожения: «Только страсть к славе, неизвестная этим народам, может поддерживать в политическом теле нежное брожение, которое делает его здоровым и крепким и развивает все виды добродетелей и талантов». Гельвеций добавляет, что жизнеспособность политической организации в определенное время и в определенном месте объясняет развитие письма, а также обилие великих полководцев и великих политиков: «Такое же солнце живет на кедрах и платанах». Необходимость ферментации как жизненной силы проявляется и в книге «О человеке»:

В политическом теле, как и в теле человека, требуется определенная степень ферментации для поддержания движения и жизни. Безразличие к славе и истине вызывает застой в душах и умах. Любые люди, которые благодаря форме своего правления или глупости их администраторов достигают этого состояния безразличия, бесплодны как в больших талантах, так и в больших добродетелях.

Для Гельвеция в политике эквивалент «жизненной силы», поддерживающей живые организмы, — это страсти. Гельвеций описывает человеческое сердце как театр постоянной войны между соперничающими страстями: «Страсти спорят с сердцем, как ветры или волны спорят об обломках кораблекрушения, которое они производят на берегу. […] как кто-то видит собак, ссорящихся друг с другом, кусочки оленя, которых они заставили, и раздирающие страсти ссорятся друг с другом». Вдохновленный Ларошфуко, чьи «Максимы» описывают войну между страстями Гельвеций пишет: «В человеческом сердце вечно рождаются страсти, так что гибель одной почти всегда приводит к возникновению другой».

Война страстей не обязательно означает нестабильность. Равновесия можно достичь, когда страсти с одинаковой силой тянутся в противоположных направлениях: «У человека, у которого одновременно много страстей, нет ни одной страсти, поэтому звезды, также привлекаемые со всех сторон, катятся по воздушным равнинам, не бросаясь друг на друга». Точно так же в «О душе» Гельвеций утверждает, что психологическое равновесие — это результат разнонаправленных страстей:

Силы, действующие на нашу душу.
Только опыт может открыть нам, что это за силы. Он учит нас, что лень естественна для человека; это внимание, усталость и печаль; что оно постоянно тяготеет к покою, как тело к центру; что его постоянно тянуло к центру, он бы держался за него, если бы его постоянно не отталкивали два вида сил, которые уравновешивают в нем силы лени и инерции и которые сообщаются ему, один — сильными страстями, а другой — ненавистью к скуке.

Здесь признается то, что Хиршман называл доктриной «уравновешивающих страстей», которая изначально является августинской. Согласно Хиршману, «доктрина Монтескье — Стюарта» может рассматриваться как встреча доктрины уравновешивающих страстей с теорией государства. Если страсть может укротить другую страсть, то личный интерес может укротить страсть. Хиршман также показал, что у Монтескье существует концептуальная связь между уравновешивающими страстями и теорией уравновешивающей силы. Здесь будет полезно сравнение между Гельвецием и Монтескьё. С одной стороны, у Гельвеция есть отрывки, которые, кажется, благоприятно относятся к понятию уравновешивания страстей и теории уравновешивающей силы. О гражданах в демократических правительствах Гельвеций говорит, что «они живут в мире, потому что в моральный и физический покой, порожден уравновешиванием сил». В «О душе», где он рассуждает об обеих сторонах вопроса, Гельвеций выстраивает все классические аргументы в пользу «сладости» занятия коммерцией. Письма, которые он пишет из Англии, содержат квалифицированную похвалу тому, как английская политическая система уравновешивает конкурирующие страсти и интересы. Жене он пишет:

Я пока не скажу вам ничего о характере англичан, кроме того, что они любят деньги так же сильно, как и другие люди, что это общая пружина, которая, как мне кажется, двигает всю эту нацию, где патриоты очень редки. Однако форма правления в определенной степени их поддерживает, и они вынуждены играть эту роль, а это уже кое-что.

Это стандартное оправдание коммерции: гражданское чутье не свойственно англичанам, но у них есть что-то похожее на него, что обусловлено их любовью к деньгам. В письме Сервану, написанном несколько месяцев спустя, Гельвеций восхваляет английскую политическую систему как систему сдержек и противовесов, обеспечивающую стабильность:

Я был в Англии и остался очень доволен своим визитом. Для такого человека, как вы, это почти необходимое путешествие; вы увидите просвещенных людей и счастливые народы, правительство, в котором все страсти поставлены на карту, где все они уравновешены, и где из этого баланса сил рождается покой, который вовсе не похож на такое онемение, как в Испании. При такой форме государства всё, даже пороки, выгодно Англии.

Согласно этой аргументации, Англия — сильная и стабильная страна. Равновесие не создается отсутствием жизнеспособности (контрпример — Испания, деспотическая страна). Это результат противодействия страстям и интересам. Это звучит как стандартная позиция англофила, исходящая от поклонника Монтескье. Это также согласуется с общепринятой мудростью того времени, выраженной Юмом в его политических дискурсах: «Политические писатели установили в качестве максимы, что при конструировании любой системы правления и установлении нескольких ограничений и контроля конституции, Каждый человек должен считаться лжецом». Однако заключение письма ставит под сомнение окончательное суждение Гельвеция по этому вопросу: «Возможно ли, чтобы эта власть выжила в таком состоянии долгое время? Я не знаю, и в письме не могу вдаваться в подробности об этом». Такой же скептицизм появляется несколько лет спустя в «О человеке». Гельвеций начинает с того, что устрашающая мощь Англии является результатом уравновешивающих страстей:

Как объяснить невероятную мощь Англии? Движению, игре противоположных страстей. Оппозиционная партия, возбужденная амбициями, местью или любовью к родине, защищает народ от тирании. Партия суда, воодушевленная жаждой места, благосклонности или денег, поддерживает министерство против порой несправедливых нападок оппозиции. Скупость и жадность, всегда тревожащие торговцев, каждую минуту пробуждают здесь трудолюбие ремесленников. Богатства почти всей вселенной с помощью этой индустрии переправляются в Англию.

В заключение, однако, он предполагает, что равновесие, возникающее в результате уравновешивающих страстей, хрупкое и может длиться недолго: «Но в такой богатой и могущественной нации, как мы можем ожидать, что различные партии всегда будут поддерживать тот баланс сил, который теперь обеспечивает ее покой и ее величие? Возможно, этот баланс очень трудно поддерживать». Мнение Гельвеция по этому вопросу выражено в книге «О человеке» в более теоретической главе о «разделении интересов», которое имеет место в больших государствах. Экономическое развитие порождает классы граждан с конфликтующими интересами. Этими конфликтами могут управлять умные политики, которые противопоставляют интересы одного класса другому. Эта система, однако, приводит к фундаментальному разрыву между интересами людей и интересами их представителей. Такой раскол устойчив до тех пор, пока большинство людей являются землевладельцами. Когда это уже не так, наблюдается постоянная тенденция к росту экономического неравенства, вся власть и богатство перетекают в руки немногих, и страна обращается к деспотизму. В заключение Гельвеций предполагает, что это удел всех крупных государств:

Разве не очевидно, что в огромной и густонаселенной стране разделение интересов всегда должно давать правителям средства вторжения во власть, чего всегда заставляет желать естественная любовь человека к власти? Все империи были уничтожены; и это всегда происходило с того времени, когда народы стали многочисленными, и ими начинали управлять представители; когда возникали представители, появлению которых способствовало разделение интересов, и где представители смогли стать независимыми от своих избирателей, в этот момент мы можем датировать начало упадка этих империй.

Подобную республиканскую линию можно найти в более позднем тексте Кондорсе: умное управление конкурирующими интересами политиков может привести к некоторой временной стабильности, но в конечном итоге такая система обречена, поскольку устанавливает фундаментальное разделение между классом правителей и классом управляемых: «Одному суждено править, другому — подчиняться, одному — лгать, другому — быть обманутым». Альтернатива Гельвеция в системе сдержек и противовесов Монтескье хорошо известно: законодательство, которое будет обеспечивать сближение интересов отдельных лиц и интересов общества, и укреплять такое сближение посредством образования.

Стандартные объяснения истоков утилитаризма не учитывают того факта, что «искусственное определение интересов» фундаментально связано с органицистским взглядом Гельвеция на «социальное тело». Здесь Гельвеций снова использует язык, пришедший из эпикурейской/августинской традиции, но придает ему однозначно эпикурейский оттенок. Он широко использует понятие уравновешивания страстей, но отбрасывает (как это сделал Юм несколькими годами ранее) представление о том, что порок становится добродетелью. Что еще более важно, уравновешивающие страсти по-новому интерпретируются как «ферментация», которая поддерживает жизнь социального тела. В августинской традиции равновесие, возникающее в результате конкурирующих страстей, описывается как по своей сути неустойчивое и ненадежное, поскольку оно основано на силах, которые по своей сути разрушительны. Фактически, Гельвеций разделяет этот прогноз для всех систем, которые пытаются преобразовать жадность в гражданский смысл. По его мнению, уравновешивающие страсти здоровы только в республиканских политических системах, которые разделяют власть между классами граждан и, следовательно, обеспечивают некоторую конвергенцию между индивидуальными интересами и интересами общества:

Умеренное возбуждение страстей благотворно для империй: в этом отношении они сравнимы с морями, чьи стоячие воды выдыхали бы роковые испарения Вселенной, если бы, подняв их, буря не очистила их. Но если величие народов, находящихся под властью произвола, является лишь кратковременным величием, то не так с правительствами, где власть разделена как в Риме и Греции между народом, аристократией или королями. […] Я даже добавлю, что, если частный интерес полностью не отделен от общественного интереса; если нравы людей, таких как римляне, не так развращены, как они были во времена Мария и Суллы; фракционный дух, который заставляет граждан наблюдать и сдерживать друг друга, является консервативным духом этих империй. Их поддерживает только противовес противоположных интересов. Никогда не закрепляются основы этих состояний, кроме тех моментов внешнего брожения, когда они кажутся готовыми рухнуть.

Для Гельвеция, который выступает здесь как макиавеллианский республиканец, нет ничего плохого в духе фракций, если каждому классу граждан по закону дана доля в принятии решения о том, что такое общественное благо. Примечательно, что всякий раз, когда Гельвеций говорит о противодействии страстям в положительном смысле, он описывает их силу как «ферментацию», которая, как мы видели выше, является процессом, который, по его словам, поддерживает живые организмы (от растений до людей). Говоря языком того времени, ферментация — это процесс, при котором соединения распадаются на более простые элементы под действием одного элемента (фермента). В «Dictionnaire de l’Acadeґmie francё aise» от 1697 года пищеварение упоминается как пример брожения. В «Словаре 1762 года» упоминается образное использование этого слова: ферментация может относиться к духу фракции («Духи были в сильнейшем брожении»). В более общем смысле для Гельвеция брожение — это движение самой природы, в котором тела разрушаются и непрерывно воссоздаются в новых формах:

Они не атеисты, поддерживающие внутреннее движение материи, которые рассматривают его как невидимую движущую силу, которая распространяется по всем её частям. Видим ли мы, как звезды постоянно меняют свое место, постоянно вращаются вокруг своего центра; видим ли мы, как все тела разрушаются и бесконечно воспроизводятся в различных формах; Наконец, мы видим природу в вечном брожении и растворении.

Жан Мелье выразил подобную идею около пятидесяти лет назад: для него жизнь людей, животных, растений «Это только вид модификации и непрерывного брожения их бытия, то есть того вещества, из которого они состоят». В политическом смысле это мнение означает, что политические тела всегда уже находятся в процессе умирания, потому что они представляют собой соединения, которые в конечном итоге распадаются на более простые элементы и превращаются в другие соединения. Однако это разрушение — это движение самой жизни, которое следует воспринимать как таковое, и его можно замедлить и поддержать соответствующими средствами. Деспотические правительства — это низшая точка в этом цикле, потому что они являются моментом смерти, когда брожение больше не происходит, потому что тело полностью разложилось: 

«Характерной чертой деспотических правительств является ослабление движения страстей в человеке. Таким образом, потребление является смертельной болезнью этих империй: народы, подчиненные этой форме правления, не обладают ни дерзостью, ни смелостью республиканцев».

Полезность и согласие

Представление Гельвеция о взаимосвязи между справедливостью и полезностью также является эпикурейским и полностью согласуется с моральной и политической теорией, развитой в третьем томе замечаний Гассенди к жизни Эпикура изложенной Диогеном Лаэртским, и с его кратким изложением в книге Бернье «Введение в философию Гассенди». Как выразился Гассенди, имея в виду основателя школы, первый принцип политики состоит в том, что справедливость основана на полезности: «Эпикур проследил происхождение всякой справедливости и равенства от полезности». Нет необходимости приводить примеры: принцип действует везде у Гельвеция. Здесь, возможно, стоит отметить то, что в соответствии с эпикурейской традицией, Гельвеций помещает изобретение справедливости в повествование о происхождении человечества:

Сначала я отброшу в сторону наиболее знакомые мне идеи справедливости: я буду вспоминать их в своей памяти и последовательно отвергать до тех пор, пока не увижу необходимые; ибо чтобы разрешить этот вопрос, нужно прежде всего сформировать ясные и общие идеи справедливости; и для этого цели — вернуться к становлению обществ, к тем далеким временам, когда можно лучше увидеть их происхождение.

Второй принцип справедливости — согласие. Чтобы что-то было справедливым и законным, необходимы два условия. Первый — полезность, второй — согласие всех:

Я считаю, что для того, чтобы что-то было справедливым и соблюдалось законом, необходимы два условия: первое — то, что новое установление полезно, или устанавливает общую безопасность; второе — чтобы это установление принималось с общего согласия общества: ведь ничто не является самоочевидным для исполнения, поэтому необходимо, чтобы по взаимному согласию или по общему соглашению, общество считало необходимым соблюдать закон.

Гельвеций много раз ссылается на согласие. По его мнению, законы малых государств справедливы потому, что они основаны на полезности и всеобщем согласии: «Есть большие, а есть маленькие общества. Законы последних просты; потому что их интересы таковы: они соответствуют интересам большинства, потому что они созданы с согласия всех». Просто потому, что они основаны на консенсусе: «Такие законы всегда будут справедливыми, потому что они будут приняты с всеобщего согласия». В другом месте Гельвеций спрашивает, почему законы зарождающихся обществ всегда справедливы и мудры. Ответ таков: «Законы существуют с согласия и, следовательно, на благо всех». Проблема, конечно, в том, как добиться согласия в большом государстве. Предварительное решение — знаменитый проект Гельвеция по разделу Франции на тридцать небольших республик. Он включает пункт о том, что ни одна республика не может изменять свои законы без согласия всех остальных. Во всяком случае, эпикурейское представление о том, что согласие является предварительным условием справедливости, проходит через всю работу Гельвеция.

И последнее: по мнению Гассенди, поскольку до установления законов не было справедливости или несправедливости, не может быть справедливости или несправедливости между людьми, у которых нет пакта или соглашения между ними:

Среди людей, которые не заключили никаких договоров, никаких обществ, если один плохо обращается с другим, вполне можно сказать, что это вредно для него или что это причиняет ему боль, но не то, что это несправедливо по отношению к нему, когда его враг причиняет боль и оскорбляет достоинство, потому что нет закона, который заставляет бы не причинять вреда.

Для Гельвеция одним из следствий этого принципа является тот факт, что справедливость внутри страны и справедливость между странами — это принципиально разные вещи. Между народами нет согласия по таким базовым вещам, как владение товарами и территориями. С этой точки зрения Гельвеций трезво оценивает работорговлю и заявляет, что jus gentium не имеет юридической силы, потому что оно состоит из специальных соглашений, а не основывается на согласии всех народов:

Если благодаря этой торговле европейцы без сожалений будут вести вечные войны между этими народами; то их право заключается в том, что, за исключением отдельных договоров и общепризнанных обычаев, которым мы называем народное право; Церковь и короли думают, что народы по отношению друг к другу находятся в состоянии первых людях до того, как они сформировали свои общества, когда они не знали других прав, кроме силы и умения, что между ними не было ни соглашений, ни законов, ни собственности, и что Поэтому победа в войне не будет воровством и несправедливостью. Даже в отношении конкретных договоров, которые нации заключают между собой, эти договоры никогда не были гарантированы достаточно большим числом наций, я вижу, что они вряд ли когда-либо были в состоянии поддерживать себя силой; и поэтому они, как законы без силы, часто должны были оставаться неисполненными.

В этом отрывке есть горькая ирония: он сочетает в себе критику рабства с повторным заявлением эпикурейских правовых и политических принципов, которые в данном случае, как говорят, безоговорочно поддерживаются королями и церковью. Как часто у Гельвеция, реализм и утопизм идут рука об руку: рабство и война исчезнут, когда народы осуществят «проект Генриха IV или аббата Сен-Пьера» — общее соглашение между собой, гарантирующее право собственности на свои владения и запретить захват одной страны другой.

Конечно, многие из рассмотренных выше понятий присутствуют у Гоббса или Локка; да и сам Гельвеций неоднократно повторял, что он в долгу перед Локком. Власти, запретившие «О душе», сами назвали Гоббса в качестве источника зловредного влияния. Некоторые понятия в отдельности действительно могут быть связаны с тем или иным источником. В этой статье я попытался показать, что наиболее полезной системой отсчета для понимания политической теории Гельвеция является эпикурейская традиция. Только с этой точки зрения все аспекты сходятся воедино: личный интерес как первый принцип, органицизм, республиканизм, полезность и согласие. Почему Гельвеций не представил свои теоретические рассуждения как эпикурейские — сложный вопрос, выходящий за рамки данной статьи. В 1838 году Джон Стюарт Милль писал, что «все предпосылки Бентама явно даны Гельвецием», признавая, что психологические допущения стандартной экономической теории можно проследить до Гельвеция. Это признало живучесть идей Гельвеция, но упустило из виду остальную часть его доктрины: демократический республиканизм, который всё ещё был жив в политической мысли Жан-Батиста Сэя и разделялся «идеологами», завсегдатаями салона мадам Гельвеций после смерти философа.