Избрание Джефферсона президентом Соединённых Штатов было встречено во Франции той небольшой группой либералов, что продолжали устремлять свои взоры на Америку, как на подлинный триумф их теорий. Вновь, благодаря малоизвестным и малоизученным документам, мы увидим возникновение одного из самых любопытных течений французской мысли начала XIX века, особенно в эпоху Империи. Если Американская революция вызвала тот энтузиазм, который мы знаем и который многократно описывали, начиная с 1776 года, то причины этого не должны быть приписаны исключительно некоему порыву симпатии и внезапного восхищения, возникших будто бы в одночасье к людям, которых, в сущности, знали очень плохо. Напротив, кажется даже, что в ту пору многие воспоминания скорее должны были бы побудить французское общественное мнение оставаться строго нейтральным, если даже не враждебным. Прошло всего пятнадцать лет с тех пор, как война за господство на североамериканском континенте завершилась поражением Франции. Можно сказать, что с самого начала между французскими колонистами и миссионерами Канады, с одной стороны, и английскими колонистами Новой Англии, с другой, существовал постоянный антагонизм, который нередко перерастал в открытую враждебность и никогда не прекращался. Обе стороны обвиняли друг друга в жестокостях, нетерпимости и фанатизме. Их разделяла религия, разделяли нравы и язык, разделяла позиция по отношению к индейцам; происходя из двух соперничающих и враждебных наций, англо-американцы и канадцы были обречены на столкновения и борьбу друг с другом в Новом Свете, пожалуй, ещё ожесточённее, чем в Старом. Вашингтон, ставший великим человеком своей новой родины, выступал с оружием против французских солдат; Франклин, каким бы философом и пацифистом он ни казался, снабжал продовольствием экспедицию, направленную против французов. Прежде чем стать антианглийскими, американские колонисты были антифранцузскими [1]. И всё же энтузиазм, охвативший Францию при известии о Декларации независимости, ничуть не был наигранным. Подлинный культ, которым был окружён Франклин во время своего пребывания во Франции, был выражением искренности, в которой мы не можем усомниться; и даже самые серьёзные умы увлеклись тогда всеобщим восторгом.

Это, безусловно, весьма любопытное явление. Объяснение для него легко найти любому, кто внимательно читает письма и переписку того времени. Если бы англо-американцы восстали лишь для того, чтобы освободиться от ига Англии, то весьма вероятно, что Франция наблюдала бы их усилия издали, быть может, с некоторым сочувствием, но, конечно, не оказывая им активной поддержки. Невозможно представить, чтобы восстание Ирландии, Польши или одного из немецких государств вызвало то же движение общественного мнения и ту же горячку. Дело в том, что американцы сражались не только за собственную свободу, но и за принцип, способный к всеобщему применению, и «самоочевидная» истинность которого, как они выразились в преамбуле к Декларации независимости, навязывалась всему человеческому роду. Поэтому вполне понятно, почему мадам д’Удето, в своей переписке с двумя великими людьми, которых Америка дала миру, заявляет, что Вашингтон, Джефферсон и Франклин — апостолы новой религии, подлинные «святые» и великие благодетели человечества [2]. Те самые французы, которые только что предоставили повстанцам всевозможные ресурсы — деньги, боеприпасы, корабли и людей, — с этой поры не перестают провозглашать свою благодарность Америке. Когда был провозглашён мир и Америка предприняла усилия, чтобы придать постоянную форму своему правительству и составить Конституцию, французы с тревогой следили за различными перипетиями, которые должны были завершиться ратификацией Конституции 1787 года. Возникали споры и дискуссии, ибо от исхода этих событий зависело будущее либеральных теорий государственного устройства во всем мире.

Начиная со времен Фенелона, если не заходить слишком далеко, шли бесконечные споры об идеальной форме правления, и многим последователям Монтескьё поначалу казалось весьма сомнительным, что английская конституционная монархия может быть приспособлена к нуждам Франции и соответствовать её стремлениям. Люди очень устали от прежнего правительства, необходимость преобразований или перемен навязалась многим, даже умеренным; но тем не менее оставались в замешательстве при выборе между столькими противоречивыми теориями, которые неизбежно оставались смутными и неопределёнными, так как были прежде всего идеальными конструкциями.

Для всех, кто интересовался политическими идеями, Американская революция представилась прежде всего как грандиозный политический эксперимент. Вопрос заключался в том, сможет ли, после завоевания свободы, довольно многочисленный народ, занимавший обширную территорию, но разбросанный и раздробленный по разным штатам, организоваться, выжить, стать великой нацией и установить устойчивую форму правления на принципах, изложенных в Декларации независимости и конституциях различных штатов.

Этот второй этап в истории франко-американских отношений до сих пор практически не изучался историками. Однако он не менее важен и, несомненно, будет полностью раскрыт в работе Бернара Фэя, которая должна выйти в свет в ближайшее время. Мы уже нашли достаточно указаний в переписке Джефферсона, чтобы уловить её значение и утверждать, не боясь ошибиться, что накануне 1789 года, даже больше, чем в 1776-м, и гораздо больше чем сегодня, Америка рассматривалась многими французами как последнее прибежище свободы в мире, как страна, где продолжался опыт, исход которого должен был повлиять на ход всей истории и внести глубокие изменения в системы европейских правительств. Если использовать выражение, которое очень часто повторялось в XIX веке, не говоря уже о более поздних событиях, Америка была надеждой человечества.

Если бы эксперимент со свободой в Соединённых Штатах провалился, то надолго были бы погребены все либеральные стремления, все политические теории, основанные на народном суверенитете. Его успех, напротив, должен был стать образцом и примером, идеалом, на который народы Европы не переставали бы устремлять свои взоры. Шатобриан не был в ту эпоху единственным, чьё воображение разгоралоcь при мысли об Америке.

Те, кто питали надежду увидеть во Франции осуществление «философской революции, совершённой философски», по выражению самого Джефферсона, вскоре утратили свои благородные иллюзии. Некоторые, однако, сохранили их и никогда не отчаялись в свободе. Даже если эксперимент во Франции провалился, он всё же мог увенчаться успехом, и это начинание было вполне по силам человеку. Разве мы не помнили постоянно пример Соединённых Штатов, который показал, что правительство свободы – не химера? Вашингтон представлял собой великую фигуру республиканского солдата, которого знали довольно плохо и которому суждено было умереть ещё до конца века; Франклин уже давно был мёртв; но автор Декларации независимости оставался, и только что вышел победителем из борьбы, которую он, по собственным словам, вёл ради торжества принципов республиканизма над монархическими теориями, которые в завуалированной форме пытались навязать американскому народу. В тот самый момент, когда Франция собиралась принять военную автократию, в стране, могучей, ибо она победила Англию и только что три года противостояла самой Франции, к власти приходил человек, сумевший завоевать любовь во время своего пребывания в Париже, бесстрашный борец за свободу, подлинный философ, который не отказался ни от одной из идей, которые столь многие во Франции считали опасными и неосуществимыми химерами.

То, чего «философы» не смогли достичь в собственной стране, один из них должен был осуществить за морями. Он становился для них тем дороже, что являлся оправданием всей их жизни и всех их теорий. Группа энтузиастов свободы значительно поредела, но Идеологи оставались верны своему великому другу из Америки. Можно, следовательно, утверждать, что одним лишь своим существованием Джефферсон поддерживал в эпоху Империи течение либеральной оппозиции, существование которого мы можем признать уже сейчас, и которое будет легче проследить, когда завершится публикация его писем к различным французским корреспондентам. Вольней видел в его избрании на пост президента повод для радости «для всех друзей разума и всеобщего счастья», придавая этим словам вновь ту ноту, на которую мы уже указывали и с которой будем сталкиваться ещё не раз. Жан-Батист Сэй, только что издавший свой «Трактат политической экономии», посылает Джефферсону экземпляр с весьма знаменательным письмом, которое мы здесь приводим и которое показывает, что тогда, как и в 1789 году, Америка продолжала оставаться образцом и надеждой французских либералов [3].

К господину Джефферсону, Президенту Соединённых Штатов Америки.

Господин,
Позвольте Вам преподнести в дар мой Трактат по политической экономии как знак глубокого уважения к Вашим личным достоинствам и к тем принципам, которые Вы исповедуете. Надеюсь, что вы распознаете в нём некоторые черты той просвещённой любви к человечеству и свободе, которые делают Вас столь достойным в глазах здравомыслящих людей.

Счастье, которым наслаждается Ваша родина и которое значительно возросло при Вашем управлении, способно возбудить зависть европейских народов; однако же, быть может, именно Ваше благополучие станет источником их собственного. Они увидят, к какой степени счастья может стремиться человеческое общество, когда оно руководствуется здравым смыслом в своём законодательстве, бережливостью в расходах, нравственностью в политике; и советы мудрости уже не смогут быть представлены только как чистые теории, не способные к практическому применению.

Вам также предстоит показать друзьям свободы, рассеянным по всей Европе, в какой мере личная свобода совместима с сохранением общественного организма. Тогда никто уже не сможет осквернять излишествами самое прекрасное из дел; и, быть может, наконец осознают, что гражданская свобода есть подлинная цель социальной организации, а политическую свободу следует рассматривать лишь как средство к достижению этой цели. Соединённые Штаты — дети Европы; но дети стоят выше своих отцов. Мы старые родители, воспитанные в глупых предрассудках, скованные множеством древних оков и подчинённые множеству ребяческих соображений. Вы укажете нам подлинные средства к освобождению от них; ибо Вы сделали больше, чем просто завоевали свою свободу. Вы её утвердили.

Примите, господин, уверения в моей искренней преданности и глубочайшем почтении.

Ж.-Б. Сэй. получено 3 ноября 1803.

Когда Джефферсон получил сочинение Ж.-Б. Сэя, он как раз читал знаменитый «Опыт о законе народонаселения», впервые вышедший в 1798 году без имени автора, но в 1802 году Мальтус издал его во втором, дополненном издании — на этот раз под своим именем. Это была проблема, которая занимала всех философов XVIII века — от Монтескьё до друзей, с которыми Джефферсон встречался в доме мадам Гельвеций во время своего пребывания в Париже. Поэтому естественно, что он проявил к ней особый интерес. Его интерес был тем более велик, что Мальтус занял позицию, прямо противоположную теории, защищаемой физиократами, считавшими, что численность населения естественным образом регулируется средствами существования и что большая численность населения всегда является благом для страны [4]. В этом вопросе, как и во многих других, Джефферсон оставался приверженцем физиократических теорий. Эссе Мальтуса, ценность которого он не мог не признать, поколебало его убеждения, которые до сих пор он никогда не ставил под сомнение. Для Соединённых Штатов, в то время, когда Европа начала индустриализацию и, как следствие, сокращение средств к существованию при одновременном развитии производства, это был вопрос жизненной важности. Население Соединённых Штатов в ту пору оставалось почти исключительно сельским, а промышленность практически отсутствовала. Должна ли Америка стремиться развивать промышленность и сельское хозяйство параллельно, чтобы в итоге обойтись без Европы, или же напротив, должна вводить в обработку необъятные территории, открывавшиеся перед ней, всё более сосредотачиваясь на земледелии, чтобы быть в состоянии кормить индустриализированные нации Старого Света? Таков был вопрос, вставший перед Джефферсоном и решение которого он должен был искать в качестве президента Соединённых Штатов. Его личные вкусы, его явное пристрастие к физиократическим теориям вели его, несомненно, ко второму решению, которое казалось ему наиболее согласным с законами природы и наименее эгоистичным. Однако у него был серьёзный недостаток: он вынуждал Соединённые Штаты устанавливать тесные торговые отношения со Старым Светом, чья стабильность была более чем сомнительной. Торговые связи могли привести к тем самым «foreign entanglements» (внешним затруднениям), против которых он предостерегал своих сограждан в своей инаугурационной речи. В тот момент, когда он пишет Ж.-Б. Сэю, он ещё колеблется. Но вскоре он перестанет колебаться, ибо сами факты навяжут ему решение: и континентальная блокада, и английская блокада заставят Соединённые Штаты искать самообеспечение и развивать собственные мануфактуры [5].

Вашингтон, 1 февраля 1804 года [6].

Дорогой господин,
Спешу подтвердить получение Вашего любезного письма и двух весьма интересных томов по политической экономии, прилагавшихся к нему. Они прибыли как раз в тот момент, когда я посвящал редкие минуты досуга чтению труда Мальтуса о народонаселении. Это труд, основанный на здравой логике, в котором справедливо рассматриваются некоторые взгляды как Адама Смита, так и экономистов. Читая главы, где Вы рассматриваете те же вопросы, я имел удовольствие обнаружить, что его взгляды подтверждаются Вашими. С величайшим удовольствием я примусь за чтение Вашего сочинения. Тем временем, возможность передать Вам это письмо через молодого человека из моей семьи, отправляющегося в Париж, представляется настолько надёжной, что я не хотел бы откладывать мои благодарности за этот знак благоволения и за удовлетворение, которое он мне доставил. Обычные способы переписки не смогли бы предоставить мне такой возможности в течение длительного времени.

Различия, существующие между условиями нашей страны и условиями старых стран Европы, обуславливают различия в фактах, на которых может строиться рассуждение в области политической экономии, и, следовательно, иногда могут приводить к различным выводам. Так, например, у вас количество продовольствия фиксировано или увеличивается лишь медленно и в арифметической пропорции. Следовательно, дополнительная рождаемость лишь увеличивает смертность. У нас огромные площади необработанных и плодородных земель позволяют каждому мужчине, желающему работать, жениться молодым и создать неограниченное количество детей. Наши продовольственные запасы могут, таким образом, расти в геометрической пропорции к числу наших работников, и наша рождаемость, какой бы многочисленной она ни была, представляет собой выигрыш. Более того, предполагается, что наилучшая организация труда достигается, когда мануфактурное население размещается рядом с сельским, так что последнее кормит обоих, в то время как первое снабжает обоих одеждой и предметами удобства. Но является ли это наилучшим решением для нас? Эгоизм и поверхностные соображения склоняли бы ответить утвердительно. Не было бы лучше, напротив, чтобы все наши работники были заняты в сельском хозяйстве?  В этом случае было бы освоено вдвое или втрое больше плодородных земель; производилось бы вдвое или втрое больше продуктов, и наш излишек пошёл бы на сохранение того избытка рождаемости, который теперь гибнет в Европе, тогда как она в обмен изготовляла бы и отправляла нам нашу одежду и прочие предметы удобства. Мораль благоприятствовала бы такому проекту, а законы природы определяют наши обязанности и интересы с такой регулярностью, что, когда они отклоняются от них, мы должны заподозрить некую ошибку в нашем способе рассуждения. Чтобы решить эту проблему, нам пришлось бы также учесть тот факт, что как с моральной, так и с физической точки зрения человек, работающий в сельском хозяйстве, должен быть предпочтительнее того, кто работает в обрабатывающей промышленности. Мои занятия позволяют мне лишь ставить вопросы. Они не оставили бы мне времени отвечать на них, даже если бы я располагал необходимыми сведениями. Быть может, эти вопросы заслужили внимание автора Трактата о политической экономии, и я найду на них ответ в этом сочинении. Если же вы этого не сделали, то причина в том, что вы пишете для Европы, тогда как я задаю эти вопросы, потому что думаю об Америке. Примите, господин, выражение моего уважения и уверения в моём высоком почтении.

В насыщенном любопытными сведениями исследовании, которое он посвятил мадам Гельвеций, господин Гийуа (GUILLOIS) указал, что помимо мадам де Сталь и Шатобриана, в дополнение к «аристократам долины Лу» и «космополитам Коппе», несколько групп либералов более или менее активно, но постоянно выступали против Империи [7]. Весьма примечательно, что Джефферсон поддерживал отношения с этими различными группами. Мы только что вскользь указали на тот престиж, которым он продолжал пользоваться среди экономистов, и мы увидим в другом месте, какими были его отношения с Дюпоном де Немуром; не менее хорошие отношения у него были с непримиримыми из Музея и, в частности, с Ласепедом. Теперь мы сможем убедиться в особом уважении, которым он пользовался у этого второго класса Института — отделения нравственных и политических наук, которое Наполеону вскоре предстояло упразднить, и которое в действительности составляло настоящую крепость идеологов.

Уже в 1802 году, и ещё до того, как во Франции стало известно о его избрании президентом, Национальный институт наук и искусств на своём заседании 5 нивоза X года Республики назначил «господина Джефферсона, президента Конгресса, иностранным ассоциированным членом отделения нравственных и политических наук» [8]. Ответ, который Джефферсон адресовал Президенту и секретарям Института, показывает, в какой мере он сумел принять сам стиль своих корреспондентов. Когда те члены Института, которые рекомендовали его избрание, прочли фразу, где новый президент Соединённых Штатов говорил о духе братства, который должен существовать между учёными всего мира, они должны были почувствовать, что их комплимент был оценён по достоинству и правильно понят.

Вашингтон, 14 ноября 1802 г.

Граждане Президент и Секретари,
Я получил письмо, которым вы соизволили уведомить меня, что Национальный институт наук и искусств назначил меня иностранным ассоциированным членом класса моральных и политических наук. Я принимаю это известие со всей чувствительностью, которую должно внушать такое почтение, исходящее от научного учреждения первостепенной важности. Не имея никаких притязаний и никаких достоинств, которые могли бы оправдать этот выбор, я принимаю его как свидетельство братского духа науки, который должен соединять в одну семью всех, кто посвящает себя ей на каком бы то ни было основании, и как бы они ни были рассеяны по различным частям света.

Примите, граждане Президент и секретари, для вас самих и ваших коллег, уверение в моём глубоком уважении и почтении.

Среди представителей класса моральных и политических наук, которые в разные времена поддерживали регулярную переписку с Джефферсоном, можно назвать Вольнея, Кабаниса, Сент-Жан де Кревкёра, Гара, Дюпона де Немура и Дестюта де Траси. По возвращении во Францию Вольней не преминул сообщить своим друзьям о неизменной привязанности, которую Джефферсон сохранял к тем, кого он некогда знал в Париже. Несколько из них пытались в Отёе, у доброй мадам Гельвеций, воссоздать небольшой кружок тех литераторов, чьё общество так очаровало полномочного министра Соединённых Штатов. Их иллюзии исчезли в ходе революционной бури, но они, несмотря на старость и разорение, продолжали хранить непоколебимое почитание либеральных идей, и Бонапарт очень хорошо понял, что они всё ещё представляли собой силу, которую он желал контролировать. Вольней, Гара, Кабанис видели в нём человека, способного спасти Францию от анархии, быть может — второго Вашингтона, и сперва поддерживали того, кто, по их мнению, ещё стремился обеспечить торжество идеала Революции. Со своей стороны, Бонапарт не жалел для них милостей. Однако вскоре они признали, что ошиблись, и что, быть может, их обманули, и что дело свободы во Франции оказалось сильно скомпрометированным. Тогда они лишь с ещё большим восхищением обратились к Соединённым Штатам, к тому, кого они знали в Отёе после Франклина, и кто именно в тот момент, когда Бонапарт, казалось, должен был задушить французскую свободу, утверждал в Америке торжество демократии.

Кабанис, друг Вольнея, единственный, быть может, настоящий друг, которого когда-либо имело это несколько черствое сердце, недавно опубликовавший свой знаменитый трактат, поспешил преподнести его в дар новому президенту Соединённых Штатов [9]. В то же время он сообщил ему о смерти любезной старушки, к которой Франклин питал такую ​​дружбу и которую Джефферсон знал благодаря Мудрецу из Пенсильвании [10].

Отёй, близ Парижа, 28 вандемьера, XI года Французской Республики (20 октября 1802). Господину Томасу Джефферсону, президенту Соединённых Штатов Америки.

Господин Президент,

Я осмеливаюсь предложить Вам экземпляр сочинения, которое я только что опубликовал во Франции, и предмет которого составляет основу всех нравственных наук. Среди важных вопросов, которыми Вы заняты, я не смею надеяться, что Вы найдёте время прочесть два больших тома; но я надеюсь, что Вы примете с благожелательностью этот искренний знак моей глубокой признательности и уважения. Я также льщу себя надеждой, что Вы не забыли тех людей, которым выпало счастье видеть Вас у добрейшей госпожи Гельвеций и у достойного доктора Франклина. Мы потеряли госпожу Гельвеций; а гражданин Ла Рош и я занимаем её дом, наследие, тем более трогательное благодаря её дружбе, что её останки покоятся в её саду [11]. Именно там, господин Президент, мне выпала честь видеть Вас несколько раз; именно там, после Вашего отъезда в Америку, мы столь часто говорили о Вас с этой почтенной подругой. Пусть все эти воспоминания помогут Вам принять с некоторым интересом дань нежных и уважительных чувств, которые я всегда питал к Вам и которые Ваше поистине Республиканское правление делает для меня ещё более дорогими.

Кабанис, Отёй, 28 Вандемьера, год XI, октябрь.

Кабанис постарался не сказать ни слова о политической ситуации, и его упоминания о прошлом были весьма осторожными. Джефферсон, который по своей должности был обязан соблюдать величайшую осторожность, тем не менее не счёл себя вынужденным подражать этой осмотрительности. Его вера в правление народа самим народом осталась непоколебимой; но он, очевидно, не думал, что возможно ввести во Франции режим полной свободы без предварительной подготовки и определённых ограничений.

Его иллюзии относительно возможности Французской революции были живыми, но недолговечными. Он мог одобрять её принципы, но, будучи человеком, которого на родине считали якобинцем, он очень рано осознал, что попытка тотальной и внезапной трансформации во Франции имеет мало шансов на успех. Уже со времени созыва Собрания нотаблей он не переставал предостерегать своих французских друзей, и в особенности Лафайета, чей пыл казался ему опасным, от чрезмерных надежд. События, последовавшие за 1789 годом, не заставили его изменить это мнение.

В 1802 году, как и в 1790-м, он, очевидно, считал, что французский народ не готов к режиму свободы. Мало зная о взглядах группы Кабаниса на Бонапарта и немного опасаясь, что эти упрямцы могли сохранить кое-какие из своих прежних иллюзий, он мягко предостерегает их от слишком горячих надежд и советует им приспособиться как можно лучше к такому режиму, который мог бы дать им максимальную свободу, допускаемую характером и привычками французской нации. Несмотря на недавние работы о Джефферсоне, легенда, представляющая его импульсивным и слепым сторонником французской революции, держалась так долго, что, пожалуй, было небесполезно ещё раз вернуться к этому пункту [12].

В своей инаугурационной речи он уже указывал, что в интересах и долге Соединённых Штатов держаться как можно дальше от «foreign entanglements» («внешних осложнений»).  Он вернулся к этому снова, и это была доктрина, от которой он не собирался отступать. Для него Соединённые Штаты были по сути своей миролюбивой страной, и не потому, что они должны приписывать мир, которым пользуются, какой-то превосходящей добродетели и мудрости и вследствие этого презирать народы, втянутые в войны; но, может быть, просто потому, что удалённость позволяет им следовать политике, которую не могут проводить европейские народы, тесно наваленные друг на друга.

Это было замечание, которое не напрасно было передать в письме, предназначенном для распространения среди людей, надеявшихся, что Соединённые Штаты встанут на сторону свободы и защитят Революцию от внешних врагов. Это, пожалуй, напоминание, которое небесполезно ещё раз сделать и тем, слишком многочисленным, кто ставит Соединённым Штатам в вину их колебания и их отвращение к вмешательству в европейские дела, не отдавая себе всегда точного отчёта в том, что речь идёт для Америки о традиции уже более чем столетней.

Вашингтон, 12 июля, 1803 [13].
Уважаемый господин,
Я недавно получил ваше дружеское письмо от 28 вандемьера XI года, вместе с двумя томами о соотношениях физического и нравственного в человеке. Это всегда было предметом большого интереса для пытливых умов, и не могло бы попасть в лучшие руки для обсуждения, чем ваши. То, что мысль может быть способностью материальной организации, в общих чертах считалось возможным, и хотя modus operandi природы в этой области, как и почти во всех других случаях, никогда не может быть открыт и доказан существам столь ограниченным, как мы, я уверен, что вы довели нас настолько далеко по пути, насколько это было возможно, и что вы поставили нас достаточно близко к цитадели, чтобы мы могли рассматривать её издали. Здесь у меня нет времени ничего читать, но приближаются наши ежегодные отпуска в августе и сентябре, я проведу их в Монтичелло, и заранее рассчитываю на удовольствие, которое доставят мне эти два тома. С большим удовольствием я также вспоминаю приятные часы, проведённые с вами и господином де Ларошем в доме нашей превосходной и незабвенной подруги госпожи Гельвеций. Я рад узнать, что вы продолжаете там жить. Отёй всегда казался мне восхитительной деревней, а дом госпожи Гельвеций был самым очаровательным её уголком. Какой энтузиазм владел нами в те дни минувшие! И с какой быстротой были разрушены добродетельные надежды и доверие всех честных людей! Скольких превосходных друзей мы потеряли в усилиях, которые вы предприняли для установления самоуправления! И к чему всё это привело? Но бросим покров на умерших и будем надеяться, что для живых всё сложится наилучшим образом. Если герой, спасший вас от орд врагов, станет также средством даровать вам столько же свободы, сколько позволяют мнения, привычки и характер нации, то постепенная подготовка может подготовить вас к постепенному получению этого первого блага, и со временем вы сможете достичь того, что, как мы ошибочно полагали, можно быстро захватить и сохранить на нынешнем уровне политической информированности ваших граждан Таким образом, всё может закончиться хорошо.

Я вижу, что вы снова в состоянии войны. Что до нас, то я надеюсь, что нам будет позволено продолжать путь мира. Ваше правительство благоразумно устранило то, что несомненно могло бы вызвать между нами столкновение.  Теперь я не вижу ничего, что могло бы когда-либо нарушить дружбу между Францией и этой страной. Двадцать лет мира и очевидного процветания, вытекающего из него, лишь укрепили нашу любовь к миру и к тем благам, которые он приносит, и мы не теряем надежды навсегда оставаться мирной нацией. Мы считаем, что можно найти мирные средства, чтобы удержать народы на пути справедливости по отношению к нам, сделав справедливость их интересами, а ущерб – их собственными последствиями [14]. Наша удаленность позволяет нам следовать курсом, который перенаселенность Европы делает там, возможно, неосуществимым. Примите, пожалуйста, для себя и для господина де Лароша мои дружеские пожелания, а также уверение в моём глубочайшем уважении и почтении.

О престиже, которым Джефферсон пользовался в узкой группе философов, избегавших открытого сопротивления, но тем не менее стремившихся к свободе, свидетельствует письмо Гара [15]. Этот напыщенный и довольно пустословный человек, сыгравший, однако, видную роль в своё время, он был назначен, наряду с Кабанисом, Вольнеем и Дестютом де Траси, одним из первых членов консервативного сената. «Он был одним из тех, кто участвовал в подготовке 18 брюмера», — говорит Пикаве, — «Став сенатором, он заметил, хотя и неизвестно, был ли он слишком этим недоволен, что работал не на свободу». Однако можно предположить, что он вскоре пожалел о том, что способствовал дарованию Франции «господина», и письмо, которое он написал в начале 1803 года Джефферсону, может помочь определить его позицию и его тайные мысли. Джефферсон, без сомнения, сохранил о нём лишь довольно смутное воспоминание. Об этом можно судить хотя бы по неправильному написанию имени Гара на обороте письма, сделанном его рукой.

Париж, 3 флореаля XIII года. Сенатор Гара — господину Джефферсону, Президенту Соединённых Штатов Америки.

У меня нет никаких личных заслуг, господин Президент, чтобы рекомендовать вам одного из моих соотечественников и одного из моих друзей; но я не мог забыть, что в своей юности я видел вас достаточно часто у господина Д’Аламбера и у мадам Гельвеций; и я подумал, что имена этих людей, питавших к вам дружбу, могут дать мне перед вами права, которых я сам по себе не имею.

Если бы господин Дефорж был вам известен, господин Президент, ему вовсе не нужно было бы быть вам рекомендованным; он уже имел бы ваше уважение и вашу дружбу. Вы увидели бы в его сердце все те чувства, которые наполняют ваше собственное, все те принципы, которыми вы управляете Америкой и которым она обязана своим счастьем.

Господин Дефорж занимал самые важные посты во Французской Республике в те времена, когда, чтобы служить ей, нужно было быть готовым умереть за неё: он никогда бы её не покинул, если бы в её недрах не увидел лишь опасности для своей жизни; сегодня он с радостью отправляется в новый мир, который стал новым особенно с тех пор, как вы управляете его судьбами. Должность, которую он займёт, весьма подчинённая, особенно если сравнить её с его талантами; однако она займёт его интересами Франции и интересами Америки; и будьте уверены, господин Президент, что он всегда будет искать интересы своей страны именно в той точке, где они совпадают с интересами вашей; он принадлежит к малому числу этих избранных душ, для которых сама любовь к отечеству есть не что иное, как любовь к человечеству. Господин Дефорж расскажет вам, господин Президент, сколько французов есть, для которых ваше имя — утешение и надежда; он скажет вам, насколько благословен у нас тот, кто делает принципы демократии основанием мудрости и процветания великого народа. Авторитета подобного примера недоставало самым возвышенным теориям; вы им его даёте; и это, я думаю, есть величайшее благо, какое только можно было принести человеческому роду.

Вы постепенно цивилизуете ваших дикарей, несмотря на их антифилософов; наши антифилософы и наши дикари, по-видимому, ещё более дики, чем ваши; нет никакого способа убедить их в том, что лучшие законы — это те, которые устанавливают и сохраняют между людьми справедливость и равенство, что едва ли не одно и то же; они хотят видеть настоящую цивилизацию лишь там, где видят господина и подданных. Ах, господин, какое место займёте вы в истории и, что ещё лучше, в сердцах. Прощайте, господин, примите мои приветствия и выражение моих искренних пожеланий о продолжении жизни, которую вы делаете столь полезной вашим собратьям.

Гара, Париж, 3 февраля 1803, получено 11 октября 1805.

Это лишь краткие сведения, и мы оставляем за собой право развить их позднее, опубликовав полностью переписку между Джефферсоном и Лафайетом, а также переписку с Дюпоном де Немуром, чья оппозиция наполеоновскому режиму была более определённой и, вероятно, более деятельной. Теперь же нам необходимо заняться более специально перепиской, которую поддерживал с автором Декларации независимости друг Вольнея, Лафайета и Дюпона де Немура, один из самых верных завсегдатаев маленького дома в Отёе, автор Элементов идеологии и великий жрец секты идеологов — граф Дестют де Траси.

Продолжение: Глава II. Перевод и публикация «Комментария к Монтескьё».

Примечания

1. Эта идея будет развита в работе, которую в настоящее время готовит М.А. Вермонт о Франклине и Франции, и, без сомнения, также в исследовании М. Бернара Фэя о революционном духе во Франции и Соединенных Штатах в конце XVIII века.

2. См. G. CHINARD, Les Amitiés américaines de Madame d’Houdetot, Paris, 1924.

3. Весьма любопытное подтверждение длительного влияния Джефферсона можно найти в следующей работе: Mélanges politiques et philosophiques extraits des mémoires et de la correspondance de Thomas Jefferson, précédés d’un essai sur les principes de l’école américaine… par L. P. CONSEIL, Paris, 2 vol., 1833. Сент-Бёв дал довольно скучный отчет об этом. Premiers Lundis, tome III, p. 126 et suiv. Эссе Консейля о принципах американской школы занимает не менее 125 страниц; это очень подробное изложение «доктрин» Джефферсона.

4. Это тема XXIII книги «Духа законов». См., в частности, главы 27 и 28. Книга Мирабо «Друг людей» имела подзаголовок «Трактат о народонаселении» (1755). О состоянии вопроса накануне публикации эссе Мальтуса см. книгу Жида и Риста «История экономических учений», стр. 140.

5. Джефферсона к экономической изоляции подтолкнул старый физиократ Дюпон де Немур, который отказался от своих экономических теорий по этому вопросу из-за политической опасности, которую они, по его мнению, представляли для Соединенных Штатов.

6. M. E., XI, 1.

7. Antoine GUILLOIS, Le salon de Madame Helvétius; Cabanis et les Idéologues, Paris, 1894.

8. Письмо, уведомляющее Джефферсона о его избрании, находится в коллекции рукописей Джефферсона Кулиджа, хранящейся в Историческом обществе Массачусетса.

9. Les Rapports du physique et du moral de l’homme, появились в фрюктидоре 11-го года Республики (1802 г.).

10. Вольней уже сообщил Джефферсону о смерти мадам Гельвеций в сентябре, G. CHINARD, Volney et l’Amérique, P. 123.

11. Завещание мадам Гельвеций можно найти в GUILLOIS, Le Salon de Madame Helvétius, Cabanis et les Idéologues, Paris, 1894, p. 149.

12. Именно это и отметил г-н Edward CHANNING в очень метком выражении, не настаивая на этом. A history of the United States vol. IV, 163.

13. Опубликовано в M. E., X, 404. Мы приводим здесь текст, переработанный по рукописи и немного отличающийся.

14. Это предложение намеренно расплывчато в самом английском языке. Оно становится яснее, если вспомнить политику, которой Джефферсон придерживался в отношениях с Европой в годы своего президентства: защиту прав нейтралов, требования компенсации за захваченные суда и, наконец, политику «отказ от сношений». Эта миролюбивая политика, к тому же, не могла предотвратить войну с Англией.

15. Про Гара, см. Пикаве «Идеологи», ст. 167 и далее.