Эта книга содержит четыре трактата разных авторов XV века, а также интересное введение переводчика. Он отмечает, что средневековое высшее образование было ориентировано на практику: вы учились, чтобы стать юристом, врачом или теологом. Гуманисты эпохи Возрождения предложили новую идею: образование, сосредоточенное на изучении классических языков и античной литературы, сделает студентов лучшими людьми (с. vii); а поскольку большинство из них происходили из правящего класса, это вполне могло привести к лучшему управлению государством и к более справедливому обществу. Я несколько скептически отношусь к тому, насколько это действительно сработало — например, всем знакомы рассказы о том, что древнегреческий язык был полезнее санскрита на экзаменах для гражданской службы в Британской Индии, и, судя по всему, индийцы сейчас не особенно довольны тем, как британские чиновники, воспитанные в подобном духе, управляли Индией в те времена. Однако, по крайней мере как идеал, эта мысль мне представляется достойной восхищения. Следы этого идеала сохранялись, по крайней мере, в некоторых частях образовательных систем некоторых стран до XX века, хотя теперь, несомненно, они полностью уничтожены — сперва во имя модернизма и капиталистической эффективности, а затем во имя разнообразия и wokeist деколонизации.

Разумеется, вполне возможно, что моё представление о гуманистическом образовании предвзято — ведь я смотрю на него как посторонний, гадая, что именно упускаю. Классического образования у меня самого не было, и, пожалуй, это к лучшему, потому что опыт показывает: к языкам я неспособен. Если я так и не смог дойти до того, чтобы интуитивно различать dem и den в немецком, то какие шансы были бы у меня справиться с бесконечно более запутанной грамматикой древнегреческого? Большая часть моих чтений, включая книги из серии I Tatti Renaissance Library, продиктована смутным желанием компенсировать этот недостаток, хотя на каком-то уровне я, конечно, прекрасно понимаю, что дело безнадёжно: сколько бы я ни читал в этих областях, я никогда по-настоящему их не постигну и навсегда останусь в состоянии озадаченного недоумения и чистого невежества.

Четыре трактата, представленные здесь, немного различаются по объёму — некоторые включают даже такие темы, как физическая подготовка, другие ограничиваются воспитанием ума или, ещё более узко, изучением литературы, — но у них много общего: их советы порой перекликаются, и всех их объединяет черта, показавшаяся мне странной для людей, предлагающих новую систему образования, — а именно, они буквально усеяны намёками и ссылками на труды античных авторов (все они, как обычно, тщательно выловлены переводчиком и подробно указаны в примечаниях в конце книги), будто единственный способ оправдать введение новой идеи — это притвориться, что ты просто возрождаешь то, что древние уже давно сказали. Это по-своему очаровательно, но невозможно не заметить, как это может превратиться в проблему, если зайти слишком далеко; неудивительно, что через несколько столетий такого рода аргументация вышла из моды.

Пьер Паоло Верджерио: 
О нравах и науках, достойных свободнорожденного юноши (1402)

Этот трактат адресован юному Убертино да Каррара, сыну Франческо, правителя Падуи. Верджерио не забывает подольститься к принцу, намекая, что советы, содержащиеся здесь, вероятно, излишни, поскольку Убертино, дескать, и без того уже им следует (¶4, 74); но ни лесть автора, ни образование Убертино не принесли пользы, поскольку последний умер в возрасте всего 18 лет. Верджерио начинает с утверждения, что родители должны дать своим детям три вещи: почтенное имя, поселить их в известном городе и обучить их свободным искусствам (¶1). Полагаю, его бы не впечатлила современная мания к вычурным именам — чем нелепее и экзотичнее, тем лучше. Он подчёркивает понятие «свободного склада ума» [прим. в английской версии каждый раз это называется liberal, что создает дополнительный контекст], движимого главным образом «жаждой похвалы» и «любовью к славе» (¶6), хотя под этот термин он охотно подводит множество других, более или менее желательных качеств. Позднее он противопоставляет этому «несвободный» ум, побуждаемый «прибылью и удовольствием» (¶23). Таким образом, для него — что досадно, хотя и неудивительно, — образование заключается не столько в усвоении знаний, сколько в формировании нравственных привычек и склонностей: он порицает ложь (¶13), похоть (¶16) и пьянство (¶18); восхваляет скромность и приличное поведение (¶14–15), религиозность (¶19) и уважение к старшим (¶20). Скукотища.

Помимо туманных ссылок на честь и славу, он нигде не приводит ясных доводов, почему свободные искусства вообще желательны; он, по-видимому, принимает этот факт как должное и горячо призывает людей посвящать как можно больше времени учёбе, особенно в молодости (¶26). Для человека вроде меня, который ещё не встретил ни одного знания, не показавшегося бы в глубоком и сущностном смысле совершенно бесполезным, трудно разделить восторженное восхваление учёности у Верджерио. И всё же я не мог не найти очаровательным следующий пассаж: «Что может быть приятнее или, вернее, полезнее, чем проводить жизнь в чтении и письме: чтобы современные понимали древних, чтобы нынешние поколения общались со своими потомками; и таким образом, чтобы каждое время было нашим, как прошлое, так и будущее? […] Какая счастливая семья — книги! Совершенно честная и благонравная! Семья, которая не шумит и не кричит», и т. д. (¶37). В этом что-то есть; возможно, это даже неплохой совет для человека со скромными средствами; но князь, несомненно, мог позволить себе проводить время за вином, пиршествами и блудом вместо учения — и при этом ему было бы куда веселее. Я надеюсь (и подозреваю), что именно так большинство князей и поступали, невзирая на наставления школьных моралистов вроде Верджерио 🙂

Далее он более подробно рассматривает различные свободные искусства, рекомендуя в особенности, историю, моральную философию и красноречие (¶40), тогда как рисование и живопись, по его мнению, лучше оставить профессионалам (¶41); также он советует заниматься музыкой, арифметикой, правом и медициной (¶42–46), но в умеренных дозах. К его чести, он признаёт, что у разных людей есть склонность к разным областям знания, и считает это естественным (¶47). Он рекомендует регулярные и методичные занятия, подчёркивает важность памяти, но также советует использовать диспут как полезное средство обучения (¶50–54).

Ближе к концу трактата Верджерио рассматривает также физические и военные упражнения, которые он также считает важными; он приводит примеры из античной истории, чтобы показать, почему даже правитель или военачальник должен быть физически сильным воином (¶55). Видимо, в жестоком и беспокойном обществе ренессансной Италии эти навыки действительно были немаловажны для правителя, хотя теперь они в основном устарели. Он даже восхваляет «воспитательные» методы древней Спарты, чья безумная жестокость к мальчикам якобы обеспечила то, что они «в конце концов совершили те военные подвиги, о которых помнит вся античность» (¶60). Мне это показалось довольно ироничным, поскольку недавно я читал превосходную серию статей, где указывалось, что военная слава Спарты была во многом делом удачного самопиара и выбора более слабых противников, а воспитание мальчиков там лучше всего сравнить с методами современных террористических групп, внушающих свои догмы детям-солдатам. Он советует научиться плавать — разумный совет, хотя оправдывает его в основном тем, что это сделает человека «смелее в морских сражениях и при переправе через реки» (¶68) 🙂 Завершает трактат раздел о «досуге и отдыхе», но и здесь он рекомендует в основном занятия, близкие к предыдущим (¶69–72): пение, музицирование и чтение — для ума, охоту — для тела. Также он возражает против азартных игр (¶71).

Леонардо Бруни: 
Изучение литературы (ок. 1425)

Это трактат короче предыдущего и, как подсказывает название, сосредоточен на более узкой теме. Он обращён к даме по имени Баттиста Малатеста; естественно, её фамилия заставила меня задуматься, в каком она родстве с печально известным Сиджизмондо Малатестой, и, если я правильно всё посчитал по Википедии, её муж был троюродным братом Сиджизмондо, но на одно поколение старше. Бруни весьма похвально одобряет её интерес к литературным занятиям и начинает с нескольких примеров выдающихся учёных женщин из античной истории (¶1). Он рекомендует начать с изучения грамматики (¶4), а затем сосредоточиться на «лучших и наиболее признанных авторах» (¶6); в частности, если её интересует религиозная литература — на Августине и Иерониме (¶7), а среди светских авторов — на Цицероне и Вергилии (¶8): «она должна следить за тем, чтобы […] не употреблять ни одного слова, которое прежде не встречала у одного из этих авторов» — ужасная беда всех, кто пишет на мёртвом языке :)). Любопытная рекомендация, ныне редко встречающаяся, — время от времени читать вслух, чтобы лучше почувствовать ритмические качества хорошего текста (¶9); хотя я сомневаюсь, что современные авторы вообще стараются писать так, чтобы их тексты выигрывали от чтения вслух. Если поэты даже не удосуживаются рифмовать, то как ожидать от них заботы о более тонких звуковых эффектах?

Некоторые его советы специфичны именно для латинского языка — например, когда он советует «запоминать количество каждого слога» (¶10). Но, полагаю, нечто подобное существует во многих других языках, поскольку во многих из них орфография несовершенна и не передаёт всех сведений, которые хотелось бы иметь о произношении. Мне понравилось это наставление: «Есть дисциплины, которые неприлично полностью игнорировать, но и совершенное овладение ими ни в коем случае не является почётным» (¶13). Мы встречали нечто подобное в предыдущем трактате. Бруни приводит в пример математику, астрологию и риторику. Что касается риторики, то, поскольку женщина не участвует в политике и не занимается юриспруденцией, многие её стороны для неё бесполезны (¶14). Можно сказать, что такой совет устарел, но ведь политики и юристы теперь, пожалуй, тоже не изучают риторику.

Он особенно рекомендует изучать теологию и моральную философию (¶16–17), но также труды историков и ораторов (¶18–19); затем следует длинный и очень изящный пассаж в защиту и восхваление поэзии (¶20–25). Он указывает, что поэзия даёт полезные советы и нравственные уроки (¶21); что поэты пишут под воздействием некоего божественного вдохновения, нередко сочетающегося с пророческим прозрением (¶22); и что «звуки и ритмы» поэзии способны возвышать и вдохновлять душу читателя или слушателя (¶24). Верно, что поэты иногда изображают персонажей, ведущих себя безнравственно, но то же самое делает и Библия (¶26–27). В заключение он советует придерживаться широкого и гармоничного плана чтения: «Литературное мастерство без знания бесполезно и бесплодно» (¶29); чтобы быть красноречивым, нужны и мастерство, и знание.

---

Есть ещё одна примечательная вещь в этом трактате — точнее, в его переводе, выполненном Джеймсом Хэнкинсом. В одном месте Бруни цитирует несколько строк из Вергилия (¶22), и здесь они переведены на удивительно «драйденовский» английский:

Thence man- and cattle-kind, thence soar th’aerial
beasts, and thence from ‘neath the flashing waves doth Ocean’s shudd’ring prodigies come forth. (Aeneid, book 6.)
(прим. Оттуда — род людской и стада земных тварей,
оттуда — крылатые звери поднебесья взмывают,
и из-под блистающих волн морских рождаются дрожащие чудовища).

И так далее — единственным, что выдавало то, что это не из перевода «Энеиды» Драйдена, — это отсутствие рифм. [Ну и ещё то, что «doth» употреблено с множественным подлежащим — неловкая ошибка, уже имевшая место в первом издании перевода 1987 года.] Позднее я нашёл соответствующее место в версии Драйдена, и заметил, что его версия свободнее, тогда как у Хэнкинса ближе к оригиналу:

Hence men and beasts the breath of life obtain,
And birds of air, and monsters of the main.
(прим. Так получают дыхание жизни люди и звери,
птицы воздушные и чудовища морские)

Как бы то ни было, думаю, Хэнкинс заслуживает не меньше, чем медаль: почти вся поэзия в серии ITRL переведена прозой или в стихах, лишённых всяких поэтических достоинств; но здесь — впервые за всю историю серии — мы видим настоящую поэзию, стихи, за которые сам Драйден не постыдился бы, будь он автором. Как жаль, что этот пример так и не был принят другими переводчиками стихов в этой серии. (Ещё один любопытный момент в приведённых строках — слово th’aerial: раз переводчик счёл нужным опустить e в the, значит, он считал aerial четырёхсложным, а не трёхсложным словом. Мне было жаль узнать из «Викисловаря», что четырёхсложное произношение ныне считается устаревшим. Особенно жаль, ибо оно было ближе к латинскому оригиналу). Меня также заинтересовало слово plebian на с. 121; сперва я подумал, что это опечатка, но, по-видимому, это допустимый, хоть и редкий вариант написания: см. «Викисловарь», Google n-grams.

Эней Сильвий Пикколомини: 
Воспитание мальчиков (1450)

Это самый длинный трактат в данном томе; автор впоследствии станет известен как папа Пий II, но во время написания этого сочинения он был лишь епископом Триеста (¶1). Трактат адресован десятилетнему Ладиславу, королю Венгрии, и написан по просьбе его наставника (¶5). Эней начинает с общих рассуждений о важности образования, особенно для монархов, приводя различные примеры из древней истории (¶4); далее он указывает, что учёность — единственное достояние, которое невозможно утратить по воле судьбы, в отличие от материальных благ (¶25). Учёность, говорит он, будет полезна королю и как средство проверки речей льстецов, окружающих его (¶27). К чести Энея, он утверждает, что учителя должны «наставлять советом, а не побоями» (¶10).

Прежде чем перейти к обучению в обычном смысле, трактат уделяет внимание тренировкам, или воспитанию тела; автор считает это необходимым, так как «королю часто приходится участвовать в битвах» (¶13). Интересно, насколько это соответствовало действительности в XV веке, если понимать под «королём» настоящего монарха, а не одного из мелких главарей разбойников, которые выдавали себя за князей в изящных маленьких государствах Италии эпохи Возрождения… Он рекомендует умеренность во всём — в труде и игре (¶14), в пище (¶15–18), питье (¶19–20), одежде (¶23), речи (¶35) и т. д., — ни слишком много, ни слишком мало чего-либо. Это показалось мне вполне здравым, хоть и не особенно увлекательным. Другая разумная рекомендация — окружать себя людьми добродетельными, а не порочными (¶32). Любопытно, что в отношении вина он не требует полного воздержания, но советует мальчику пить немного, «чтобы посредством умеренности стать воздержанным и целомудренным» (¶20). Ранее он ворчит на чревоугодие австрийцев, венгров и богемцев — т.е. подданных Ладислава (¶16); возможно, здесь есть доля истины, связанная с разницей между лёгкой средиземноморской диетой, знакомой Энею по Италии, и тяжёлой центральноевропейской кухней, привычной для владений Ладислава.

Затем Эней кратко рассматривает различные отрасли знания. Философия, говорит он, важна для правителя, но чтобы её понять, необходимо предварительно изучить литературу (¶27), причём под «литературой» он понимает нечто более широкое, чем мы сейчас: для него она включает грамматику и искусство письма (¶41). Неудивительно для епископа, он придаёт особое значение религии и увещевает Ладислава уважать священников и воздерживаться от критики их (¶29–31), поскольку, если они поступают дурно, Бог сам рассудит их — как удобно, не правда ли :)) Он советует юному королю выучить языки своих подданных — венгерский, богемский, немецкий (последний, по-видимому, был его родным), а также латынь (¶33). Это мне кажется отличным советом, не только потому что улучшает общение между монархом и народом, но и потому, что, если бы его всерьёз соблюдали, это предотвратило бы появление многонациональных государств. В какой-то момент короли стали бы говорить: «Нет, я не хочу завоёвывать ещё одну страну — мне лень учить ещё один язык», — и это было бы прекрасно :] Он подчёркивает важность умения хорошо говорить — как по содержанию, так и по форме (¶36–38). Далее следует обширное рассуждение о латинском языке, что кажется немного странным, ведь сам трактат написан по-латыни: либо Ладислав уже знает это, либо он ничего не поймёт. Эней замечает, что некоторые латинские слова — заимствованные (¶42), обсуждает образование слов (¶43, 48), их метафорическое употребление (¶44–46), предостерегает от изобретения новых слов (¶47 — если только ты не столь великий автор, что тебе это дозволено!) и от «варваризмов» (¶49) и «солецизмов» (¶50), под которыми он, по-видимому, понимает всё, чего нет в сочинениях лучших античных писателей. Это вполне понятно: писать на чужом языке тяжело — всё время сомневаешься, идиоматично ли выражение; а писать на мёртвом языке, без возможности проверить в Google, как употребляется то или иное слово, должно быть куда труднее.

Он даёт здравые советы — не использовать слова в их исконном, а в общепринятом значении (¶52), не злоупотреблять архаизмами (¶55): «Мы должны пользоваться речью как деньгами — применять ходячую монету» (¶57). Однако это не значит, что следует подчиняться простонародью; если многие ошибаются, это не делает их правыми, подражать нужно «консенсусу добрых людей» (¶58). Это разумная, уравновешенная позиция, и он ощущается как глоток свежего воздуха по сравнению с догмой, которую нам навязывают современные лингвисты, согласно которой, если какая-то ошибка становится достаточно распространённой, она перестаёт быть ошибкой, и согласно которой в языке не существует такого явления, как деградация, а есть лишь безвредные и случайные изменения.

Есть также превосходная тирада против нелепых ложных этимологий, которые люди так охотно выдумывали, как в античности, так и в эпоху Возрождения (¶54). Вот одна из понравившихся мне: некоторые утверждали, «что Вена получила своё имя от bienna (“два года”), потому что два года выдерживала осаду Юлия Цезаря; однако при жизни Цезаря она ещё не была основана и изначально называлась не Вена, а Флавиана (лагерь Флавиев)» (¶54). Эней также советует, каких авторов следует изучать, в зависимости от жанра (¶69–73), и защищает чтение античных поэтов, против чего, по-видимому, возражали некоторые богословы его времени (¶63–66); хотя он, конечно, не рекомендует мальчикам читать откровенные римские любовные стихи и сатиру (¶70). Историю он рассматривает прежде всего как источник нравственных уроков; поэтому пишет: «Нельзя давать мальчику в руки Светония. […] Я бы категорически запретил давать мальчикам «Историю Богемии» или «Венгрии» и подобные им сочинения. Ибо они написаны невежественными людьми и содержат много глупостей, много лжи, ни одной максимы и лишены изящества стиля» (¶73).

В заключительной части он подробно рассуждает о латинской орфографии (¶77–88) — что для меня, не знающего латинского, не особенно полезно. Например, он пытается вывести общие правила написания приставок ad-, ex- и др., хотя сам тут же замечает слова, которые этим правилам не подчиняются. Есть раздел о двойных согласных (¶79) и об аспирации (т. е. о букве h; ¶86). А что касается других дисциплин, таких как риторика, геометрия, арифметика, астрономия и музыка (¶89–95) — он говорит, что ими нужно заниматься умеренно, ведь будущему королю не стоит тратить время на их глубокое освоение. Завершает он трактат особенно настоятельной рекомендацией изучать моральную философию (¶97–98). Очевидно, он считал её средством нравственного совершенствования, и любопытно видеть, насколько иначе понимали философию раньше. В наши дни никто не будет настолько безумен, чтобы вообразить, что современные философы-моралисты могут дать какие-либо рекомендации по этому вопросу, ведь мы знаем, что они могут изобрести полдюжины различных и несовместимых этических систем ещё до завтрака, а затем провести остаток дня, споря за и против каждой из них. Нет ничего столь нелепого, чтобы не нашёлся философ, способный написать защиту в пользу этого. Теперь мы знаем, что философы — последние люди, у которых стоит искать нравственное руководство. Но мне бы хотелось, чтобы это было не так, и приятно видеть, что во времена Энея всё обстояло иначе.

Баттиста Гуарино: 
Программа преподавания и обучения (1459)

Мне понравился этот трактат — он немного короче и куда более по существу, чем некоторые другие в этой книге, возможно потому, что сам Гуарино был практикующим преподавателем и передавал советы своего отца, имевшего ещё больший опыт в этом деле (¶2). Тем не менее, Гуарино начинает с совета, который показался мне сомнительным. Он советует ученику «самопроизвольно приобрести подлинное желание учиться» (¶3) — совет, может быть, и хороший, если бы не был совершенно невыполнимым. Как, чёрт побери, можно «приобрести» желание? Легко согласиться, что учение — дело достойное; легко желать желать учиться; но как перейти от этого к настоящему желанию учиться — далеко не очевидно, особенно если, как это часто бывает, большая часть того, чему предстоит учиться, ни интересна, ни полезна.

Гуарино также советует ученику «проявлять сыновнее почтение» к своему учителю (¶4), что для меня совершенно неприемлемо. Как можно не ненавидеть и не презирать человека, который тратит твоё время на скучные лекции о бессмысленных предметах, изводит домашними заданиями, задаёт раздражающие вопросы, отвлекает от более интересных дел, которыми ты предпочёл бы заняться, и так далее? К счастью, ныне, насколько можно судить, учителей никто не уважает — меньше всего сами ученики, и так оно и должно быть. Единственный способ сделать учёбу хоть сколько-нибудь сносной — рассматривать её как своего рода хобби для скучающих дилетантов, которые время от времени, по прихоти, могут захотеть почитать или узнать что-то новое ради удовлетворения кратковременного приступа любопытства. По крайней мере, именно такова моя собственная мотивация к чтению. Можно возразить, что при таком подходе учёбы будет немного; но, по моему опыту, учение не делает человека ни мудрым, ни счастливым, так что это не великая потеря. Но вернёмся к трактату Гуарино. Весьма похвально, что он выступает против избиения учеников, хотя считает полезным изредка угрожать побоями; в основном же он предлагает стимулировать их, обращаясь к чувству стыда и стремлению к чести (¶5).

Затем он переходит к самой программе обучения, которая начинается с изучения латинского языка: произношения (¶7–8), грамматики (¶9–13), количества (то есть долготы гласных) и просодии (¶14–15); он отмечает сильное влияние греческого на латинский, а значит, и полезность последующего изучения греческого (¶16–17), особенно ради словарного запаса (¶20). «Пусть ученики, — говорит он, — овладевают греческим языком, но не тем смутным и беспорядочным образом, каким греки обычно его преподают» (¶18) :)) Думаю, речь идёт о тех греках, которые привыкли обучать древнегреческому в самой Греции студентам, для которых родным был современный греческий, и теперь им было трудно приспособиться к ученикам, для которых родным был итальянский.

Далее Гуарино рассматривает античных авторов, которых следует прочитать ученику — отчасти ради языка, отчасти ради содержания. Он, разумеется, начинает с Цицерона и Вергилия (¶21, 25, 28), но далее приводит довольно широкий список историков, поэтов, авторов комедий и т. д. Он даже даёт советы, как следует учиться: например, ученик должен представлять себе, что ему самому когда-нибудь придётся преподавать этот предмет — это побудит его осмыслить материал глубже (¶29); он также рекомендует делать заметки, конспекты и т. п. по прочитанному (¶30–31), что мне показалось дельным советом; мой блог, в сущности, и сам служит подобной цели применительно к моему чтению. Ещё одна интересная мысль — читать вслух, частично потому, что это, мол, заставит внимательнее вчитываться в текст, и частично потому, что «чтение вслух даже несколько помогает пищеварению, как утверждают авторитеты по тайнам природы и медицины» (¶33). :)) Полагаю, чтение вслух действительно помогает с произношением, но, напротив, мешает сосредоточиться на смысле (особенно если текст на чужом языке, каким для учеников Гуарино всегда был бы латинский или греческий), и потому в общем принесло бы больше вреда, чем пользы. Как бы то ни было, он советует ученику сосредотачиваться прежде всего на содержании текста, а на языке — уже во вторую очередь (¶34). Также он рекомендует заниматься в установленные, регулярные часы и, в идеале, настолько полюбить это занятие, чтобы проводить за ним и досуг (¶36–37); но это, конечно, легче сказать, чем сделать — я, во всяком случае, никогда не смог достичь подобного состояния ума.