Продолжая историю «вторичных» и малозаметных эпикурейских авторов древнего мира, от «Сатирикона» Петрония мы плавно переходим к «Эпиграммам» Марка Валерия Марциала (ок. 40-101гг. н.э.), из которых также можно узнать кое-что на счет философского подхода поэтов. В особенности много места в поэзии Марциала отведено, пускай и косвенно, тематике вечного противостояния между школами стоиков и эпикурейцев. Даже сама жизнь Марциала протекала таким образом, будто хотела сблизить его со стоической философией. Родом он происходил из Испании, как и ведущий стоик того времени – Сенека. Так что когда в 64 году Марциал прибыл в Рим, у него был целый год, чтобы завести знакомство с Сенекой и его племянником Луканом (против которого, к слову, выставлял свои колкости ещё Петроний в своем «Сатириконе»). Можно считать, что Марциал успел завести с ними знакомство, как со своими земляками при дворе. Но уже в 65 году Сенека и Лукан погибают по приказу императора, и вероятно связь с ними повлекла за собой некоторые неудачи в дальнейшей Римской карьере нашего поэта. Только в 80-е годы, уже при правлении императора Домициана, он начинает набирать популярность, постепенно заводит знакомство с Квинтилианом, Ювеналом, Плинием Младшим и другими звездами литературного мира этой эпохи.
К слову, Квинтилиан был пускай и умеренным, консервативным, но врагом стоиков, а в своей теории опирался на воспитательную теорию сенсуализма (основную в эпикурейском арсенале); хотя он и Эпикура не любил, за презрение к риторическому искусству, тогда как сам Квинтилиан был знаменитейшим ритором эпохи. Во вполне комплиментарном ключе Эпикура (как и стоиков, впрочем, тоже) упоминают также Ювенал и Плиний.
В отличии от Петрония, в своем творчестве, Марциал выступает уже как более однозначный моралист, но это моралист особого склада. Он использует иронию и высмеивание в качестве инструментов критики общества (в этом плане возможно влияние сатирика-стоика Персия, из кружка Лукана и Сенеки); использует откровенные и неприличные фразы и образы. В оправдание этих непристойностей, в предисловии к 1-й книге, Марциал ссылается как на предшествующих поэтов (в том числе на Катулла, которого можно назвать родоначальником римской эротической эпиграммы), так и на то, что он сам «пишет таким языком для людей, имеющих вкус к бесстыдству, любителей разнузданных зрелищ в праздник Флоры, а не для Катонов». В то же время он не скрывает, что его эпиграммы привлекательны для читателей главным образом именно в этом «пошлом» аспекте, что даже «строгие на вид женщины» любят «потихоньку его почитывать» (11, 16).
«Был он человек талантливый, острый, едкий; в стихах у него было много соли и желчи, но не меньше искренности».
– Плиний Младший.
В общем, если судить исключительно по тематике, по манере письма, мотивации и оправданиях, то мы уже на этом моменте могли бы заподозрить склонность к эпикурейской философии, даже не зная ничего более.
Стоические фрагменты Марциала
Не обходит вниманием Марциал как стоическую, так родственную ей киническую школы; и что очень интересно, при этом он вполне обходит этим вниманием школы платоников, пифагорейцев и перипатетиков! Платон и Пифагор упомянуты всего по одному разу (вместе с Демокритом), и то лишь для того, чтобы быть использованными в нелицеприятном сравнении с людьми, не моющими свои бороды.
Для начала посмотрим фрагменты о кинизме. Все они в целом довольно негативно окрашены, что не свойственно для стоиков (обычно восхваляющим киников до крайности), хотя конечно, стоики также не приемлют кинизм для собственной практики, ограничиваясь только теоретическим его восхвалением. Сам факт критики кинизма, отчасти уже выдает в Марциале анти-стоического автора. В целом же негативный окрас киников (идущих рядом с упоминаниями стоической школы, что совершенно не случайно), также склоняет нас к эпикурейской трактовке философских интересов самого Марциала. Итак, рассмотрим сами эти фрагменты:
Хоть прожила ты, Ветустилла, лет триста,
Зубов четыре у тебя, волос пара,
Цикады грудь и как у муравья ноги
И кожи цвет, а лоб морщинистей столы,
И титьки дряблы, словно пауков сети;
Хоть, по сравненью с шириной твоей пасти,
Имеет узкий ротик крокодил нильский,
Да и в Равенне лягвы квакают лучше,
И в Адриатике комар поет слаще,
Хоть видишь столько, сколько видит сыч утром,
И пахнешь точно так же, как самцы козьи,
И как у тощей утки у тебя гузка,
И тазом ты костлявей, чем старик-киник;
Хоть, только потушивши свет, ведет банщик
Тебя помыться ко кладбищенским шлюхам;
Хоть август месяц для тебя мороз лютый,
И даже при горячке ты всегда зябнешь,—
Стремишься замуж, схоронив мужей двести,
И все мечтаешь, дура, чтобы твой пепел
Разжег супруга. Кто ж, скажи, такой дурень?
Невестой кто, женою звать тебя станет,
Раз Филомел и тот тебя назвал бабкой?
Уж коль желаешь труп ты свой отдать ласкам,
То из столовой Орка стелют пусть ложе:
Тебе для брачных гимнов только он годен;
Пускай могильщик пред тобой несет факел:
Один лишь он подходит для твоей страсти.
В приведенном фрагменте, киник представлен в крайне негативном сравнительном ряду, а сам стиль подачи материала очевидно переходит границы, дозволенные стоическими «добродетелями». Второй пример кинической эпиграммы уже намного ярче и интереснее предыдущего:
Он, кто стоит пред тобой в святилище нашей Паллады
Или же, Косм, у дверей нового храма торчит;
С посохом старец, с сумой, у которого комом седые
Волосы, кто до груди грязной оброс бородой;
Он, чей засаленный плащ свалялся на голой кровати;
Он, кому пищу за лай, встретясь, толпа подает,—
Киник, ты думаешь, он? Обманчива лживая внешность:
Он ведь не киник совсем, Косм. «Ну, а кто ж?»
Сукин сын.
Киники здесь прямо сравниваются с бомжами, при чем даже в последнем предложении, где уже якобы разводятся в разные стороны бомжи и киники, используется ироничная игра слов. Ведь киники это и есть «собаки», что было буквальным греческим самоназванием школы. Поэтому фраза «сукин сын» является синонимом к слову «киник», а все эти две большие разницы, на самом деле оказываются несуществующими. И, наконец, кинизм упоминается наряду со стоицизмом:
Ты, кто цирюльником был знаменитейшим в целой столице
И госпожою своей всадником сделан потом,
Скрылся теперь в города сицилийские, в области Этны,
Циннам, от строгих бежав постановлений суда.
Чем, неудачник, ты там займешься в тяжелые годы?
В праздности жалкой теперь что будешь делать, беглец?
Ты не грамматик, не ритор; учителем стать не способен,
Так же как стоиком ты или же киником быть,
Или в театрах кричать сицилийских и хлопать за деньги.
Циннам, придется тебе снова цирюльником стать.
При чем, если присмотреться, то общий ряд примеров, которые привел Марциал в этой эпиграмме — это примеры профессий для заработка денег. Т.е. он косвенно обвинил названные философские школы в обучении мудрости за деньги. А это с легкой руки Платона стало считаться чем-то особенно порочным и анти-философским ещё со времен деятельности софистов. Все приведенные примеры — это примеры того, как можно заработать на хлеб, будучи при этом практически бесполезным. В целом сюда можно было бы внести вообще все философские школы, но Марциал почему-то решил выбрать именно стоиков в их связке с киниками.
Кто не стремится ещё спуститься к теням стигийским,
От Антиоха тогда пусть брадобрея бежит.
Бледные руки ножом не так свирепо терзают
Толпы безумцев, входя в раж под фригийский напев;
Много нежнее Алкон вырезает сложную грыжу
И загрубелой рукой режет осколки костей.
Киников жалких пускай и бороды стоиков бреет,
Пусть он на шее коней пыльную гриву стрижет!
Если бы стал он скоблить под скифской скалой Прометея,
Тот, гологрудый, свою птицу бы звал — палача;
К матери тотчас Пенфей побежит, Орфей же — к менадам,
Лишь зазвенит Антиох страшною бритвой своей.
Все эти шрамы, в каких ты видишь мой подбородок,
Эти рубцы, как на лбу у престарелых борцов,
Сделала мне не жена в исступлении диком ногтями:
Их Антиох мне нанес бритвою в наглой руке.
Лишь у козла одного из всех созданий есть разум:
Бороду носит и тем от Антиоха спасен.
И вот уже во второй раз приводя к нам стоиков и киников идущими держась за ручки, Марциал доходит до того, что желает им смерти и мучений! Это ли не самый красноречивый момент? Или может лучше приведем пример, где Марциал критикует позицию стоиков по отношению к смерти и самоубийству:
Если, как стоик, ты смерть, Херемон, восхваляешь без меры,
Должен я быть восхищен твердостью духа твоей?
Но ведь рождает в тебе эту доблесть кружка без ручки,
Да и унылый очаг, где даже искорки нет,
Вместе с циновкой в клопах и с брусьями голой кровати,
С тогой короткой, тебя греющей ночью и днем.
О, как велик ты, когда без черного хлеба, без гущи
Красного уксуса ты и без соломы живешь!
Ну, а коль был бы набит подголовок твой шерстью
лаконской.
Если б с начесом лежал пурпур на ложе твоем,
Если б и мальчик тут спал, который, вино разливая,
Пьяных пленял бы гостей свежестью розовых губ,—
О, как желанны тебе будут трижды Нестора годы,
И ни мгновенья во дню ты не захочешь терять!
Жизнь легко презирать, когда очень трудно живется:
Мужествен тот, кто сумел бодрым в несчастии быть.
Можно конечно, сказать, что и во фрагменте с восхвалением некой Теофилы, рядом с упоминанием эпикурейской школы также идет и упоминание о стоиках, и даже без всякого негатива:
Старца великого сад ею в Аттике мог бы гордиться
И пожелала б своей стоиков школа назвать.
Можно сказать и о том, что Марциал с уважением относится к стоику Трасее Пету или даже к Катону Старшему, при этом привести его слова с хвалебными эпитетами, как например здесь:
То, что Катон завещал безупречный, великий Трасея,
Ты соблюдаешь, но сам жизнью не жертвуешь ты
И не бежишь на мечи обнаженные с голою грудью.
Казалось бы, вот оно, наконец-то Марциал защищает правильные ценности! Он упоминает Трасею позже ещё один раз, называя того образцом доблести. Но не тут-то было! Ведь дальше, прямо продолжая эту же эпиграмму, Марциал уже во второй раз демонстрирует презрение к стоическому отношению к жизни и вопросу самоубийства:
Так поступая, ты прав, я убежден, Дециан.
Тот не по мне, кто легко добывает кровью известность;
Тот, кто без смерти достиг славы, — вот этот по мне.
Но также на счет того самого Катона Старшего, даже в предисловии к первым своим эпиграммам, Марциал уже заявлял о своем отдалении от знаменитого цензора:
Коль ты об играх в праздник резвой знал Флоры,
О шутках легких и о вольности черни,
Зачем в театр явился ты, Катон строгий?
Иль только для того вошел, чтоб вон выйти?
Мы видим только критику стоических позиций, путем сравнивания их с философами-киниками, и доведения некоторых философских положений до гротеска. Марциал не любит излишнюю строгость и критикует всё это, сознательно или случайно — используя позиции близкие к эпикурейской философской школе. Но что можно сказать по поводу использования Марциалом упоминаний о самом Эпикуре? Возможно, что он выступает критиком всей философии без разбора, и внимание к стоикам является чисто случайным предпочтением?
Эпикурейские фрагменты Марциала
Из фрагментов Марциала, где прямо или косвенно упоминается Эпикур, мы располагаем непосредственно только двумя моментами:
Галл Мунаций, прямей и чище древних сабинов
И превосходней, чем был старец Кекропов, душой,
Пусть твоей дочери брак нерушимый Венерою чистой
Будет дарован в дому светлом у сватьев твоих.
Ты же, прошу, коль стихи, напоенные ржавой отравой,
Злобная зависть решит как-нибудь мне приписать,
Ты подозренье от нас отведи и настаивай твердо,
Что не способен на них тот, кто читателям мил.
Книжки мои соблюдать приучены меру такую:
Лиц не касаясь, они только пороки громят.
Но в этом фрагменте может подразумеваться кроме Эпикура (старец Кекропов) также и Сократ; и даже если это первый из них, то здесь он используется как хороший пример (sic!), но всё же ставится ниже того лица, которому посвящена сама эпиграмма. Короче говоря, прямых эпикурейских упоминаний в эпиграммах Марциала практически нет.
Но что особо интересно, в последних строках приведенного нами выше отрывка заявляется программная основа комедийного творчества, объявленная ещё Менандром, поэтом, который находился идейно близко к Эпикуру, и, как считается, был тем человеком, который в юности служил с Эпикуром в одном военном отряде, и обучался с ним вместе в Афинах у одних и тех же философов. Конечно, это случайное совпадение, ведь Менандр просто был наиболее популярным поэтом эллинистической и римской эпох.
Ссылаться на него может поэт любой идейной принадлежности (к тому же эту программу озвучивал и Гораций). Да и использовать подобный “менандровский” подход во время императорского правления — благоразумно и удобно (поэтому им пользуются поэты нового времени в эпоху абсолютизма). И тем не менее, это случайное совпадение всё равно очень интересно, ибо оно озвучено именно как программное заявление, а не что-то само собою разумеющееся. А к тому, что в первом фрагменте речь идет всё таки именно об Эпикуре, нас подталкивает уже второй фрагмент, с восхвалением некой девушки по имени Теофила:
Вот Теофила, твоя нареченная, Каний, супруга;
Гласом Кекроповых уст ум у неё напоен.
Старца великого сад ею в Аттике мог бы гордиться
И пожелала б своей стоиков школа назвать.
Не суждено умереть тому, что одобрено ею:
Так не по-женски она, так необычно умна.
Пусть Пантенида твоя перед ней не заносится слишком,
Хоть и знакома сама хору она Пиэрид.
Стихотворенья её, Сафо любо страстная хвалит:
Эта невинней её, и не ученее та.
И это, в целом, практически всё. Но не стоит обманываться. То, что мы находим так мало эпикурейских фрагментов в плане прямых упоминаний, не значит что так же мало находится и косвенного использования постулатов школы. И прямые упоминания по крайней мере не являются негативным, в отличии от «стоических» фрагментов. Теперь можно привести и эпиграммы 10.47 и 10.48, в которых западные исследователи усматривают эпикурейское влияние.
(10.47) Вот что делает жизнь вполне счастливой,
Дорогой Марциал, тебе скажу я:
Не труды и доходы, а наследство;
Постоянный очаг с обильным полем,
Благодушье без тяжб, без скучной тоги,
Тело, смолоду крепкое, здоровье,
Простота в обращении с друзьями,
Безыскусственный стол, веселый ужин,
Ночь без пьянства, зато и без заботы,
Ложе скромное без досады нудной,
Сон, в котором вся ночь как миг проходит,
Коль доволен своим ты состояньем,
Коли смерть не страшна и не желанна.
Здесь мы можем увидеть целую около-эпикурейскую «программу». Говорится о счастье, которое достигается умеренностью в еде и жизни в целом, веселым настроением духа, искренней дружбой и отсутствием страха смерти. Он снова подчеркивает, как и сам Эпикур, что «мудрец не стремится к не-жизни», ранее обвиняя в этом стремлении именно стоиков. Восхваляет сельскую жизнь вдали от политической суеты, и подчеркивает важность телесного здоровья для более легкого достижения счастья. А в следующей эпиграмме уже описывается в деталях «скромный» пир в кругу друзей. Скромностью, он, конечно, не особо отличается, включая в себя даже рвотные методики для опорожнения желудка. Но интересна концовка эпиграммы:
Шутки без желчи пойдут и веселые вольные речи:
Утром не станет никто каяться в том, что сказал.
Можно свободно у нас толковать о «зеленых» и «синих»,
И никого из гостей чаша не выдаст моя.
В общем, мы видим вполне прямой набор около-эпикурейского отношения к жизни и свободомыслию. А если в придачу к этому мы рассмотрим следующие строки…
(9.70) «О, времена!» — восклицал: «О, нравы!» — некогда Туллий
В дни святотатственных смут, что Катилина поднял,
В дни, когда зять и тесть в жестоких битвах боролись
И от гражданской войны кровью земля налилась.
Что же ты: «О, времена! О, нравы!» — теперь восклицаешь?
Что не по нраву тебе, Цецилиан, объясни!
Нет ни свирепых вождей, ни смут, ни кровавых сражений,
Можно в спокойствии нам мирно и радостно жить.
Нравы не наши тебе твои времена загрязняют
Цецилиан,— это все делают нравы твои.
… или, тем более, эпиграмму 10.23, где говорится об одной из ключевых методик эпикурейской школы, про благодарность за прожитые моменты и приятные воспоминания…
(10.23) В памяти нет у него неприятных и тяжких мгновений,
Не было дня, о каком вспомнить бы он не хотел.
Так долготу бытия он, достойнейший муж, умножает:
Дважды живешь, если можешь с удовольствием вспоминать свою прежнюю жизнь.
(Hoc est vivere bis, vita posse priore frui).
… тогда мы увидим, что весь контекст данной эпиграммы от начала и до конца пропитан эпикурейской эстетикой. Но больше всего эти мотивы слышны в строках, которые Марциал посвящал своим друзьям. И об одном из таких примеров мы поговорим дальше.
Переписка с лучшим другом Юлием
Как и следует для эпикурейца, в жизни Марциала значительную роль играют друзья, как и само понятие дружбы, довольно часто встречающееся в «Эпиграммах». Особенное место здесь занимает однофамилец Л. Юлий Марциал. Значительная часть эпиграмм обращена к нему (и мы уже видели одну из них выше, а именно 10.47). В эпиграмме 12.34 Марциал замечает, что с Юлием они знакомы тридцать четыре года, т.е. эта дружба, начавшись ещё при переезде в Рим, продолжилась аж до самой смерти поэта. В этих своих обращениях к другу, Марциал описывает усадьбу Юлия на Яникуле, что невольно напоминает нам «Афинский Сад» (эпигр. 4.64). Картина виллы согласована с эпикурейским идеалом счастливой жизни, которого держится сам Марциал; скромная вилла предоставляет «тихий приют» за пределами Рима, в чем подлинный мудрец находит подлинное счастье. В заключение, эпиграмма содержит традиционный «диалог» с читателем, который основан на противоречии с «традиционными» предпочтениями «морально-правильного» человека. Здесь критикуется римская традиция под видом обывательской. И обыватель видит счастливую жизнь не исполненной покоя и общей красоты, а в достатке и преобладании в чем-либо над другими.
Вы, сегодня кому всё будет мало,
сотней Тибур мотыг прохладный ройте,
иль Пренесте, иль склонов круть сетинских
одному земледельцу дайте в ренту —
только, я полагаю, всяким лучше
клок земли Марциал что держит Юлий.
Эпиграмма 7.17 описывает также и библиотеку, принадлежащую этой самой вилле (что напоминает нам также и об известной эпикурейской библиотеке в Геркулануме). И даже здесь опять делается дополнительный акцент на удалении виллы подальше от городской и политической суеты, и акцент на прелести сельской жизни, типичный для античных эпикурейцев.
(7.17) О читальня в изящном сельском доме,
Из которой нам Рим соседний виден,
Если между стихов почтенных место
Резвым, Талия, шуткам ты нашла бы,
Помести ты хотя б на нижней полке
Эти семь подносимых мною книжек,
Что сам автор своей рукой исправил:
От помарок таких они ценнее.
Обновленная малым этим даром,
В мире целом прославишься повсюду,
Сохраняя залог любви сердечной,
Моего ты читальня Марциала.
О связи с Геркуланумом отдаленно напоминает и ещё и исследовательница темы эпикуреизма М.М.Шахнович, которая говорит, что вероятный владелец геркуланумской библиотеки, эпикуреец Филодем из Гадары, был известен, прежде всего, как поэт-эпиграммист (!), и по крайней мере его стилистическое влияние отмечают в творчестве Катулла, Горация, Проперция и Марциала.
Даже спустя целое столетие со времени конца знаменитого эпикурейского кружка, собранного вокруг персоны Гая Цильния Мецената, мы всё ещё видим в строчках Марциала, какое большое значение этот кружок имел в глазах более поздних поэтов:
(1.107) Часто ты мне говоришь, о Луций Юлий дражайший:
«Что-нибудь крупное дай, очень ленив ты у нас».
Но предоставь мне досуг — какой когда-то имели
от Мецената друзья славный Вергилий и Флакк.
Я попытался б тогда свои думы бессмертными сделать,
имя спасая свое от полыханий костра.
Ведь и волы не хотят под ярмом проходить по бесплодью;
жирная почва трудна, но веселит самый труд.
Некоторые эпиграммы Марциала не чужды и непомерно раздутого тщеславия, пускай и с очень интересным стилистическим оборотом:
(9.98) С зависти лопнуть готов, любезнейший Юлий, там кто-то;
Рим весь читает меня — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов — во всякой толпе непременно
пальцем покажут меня — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов — два раза подряд даровали
право мне трех сыновей — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов — имею за городом дачу,
маленький в городе дом — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов — друзья меня ждут, обожают,
часто зовут на обед — с зависти лопнуть готов.
С зависти лопнуть готов — читают и любят поэта…
Лопни же он, наконец, всякий кто лопнуть готов!
(1.15) Мне из друзей никого нельзя предпочесть тебе, Юлий, —
если седые права, древнюю верность ценить.
Дважды тридцатый тебе уже исполняется консул —
жизни осталось тебе, может быть, несколько дней.
Плохо откладывать то в чем можешь отказ ты изведать,
и за свое почитать только что было-прошло.
Нас ожидают трудов, забот непрерывные цепи;
радости долго не ждут — прочь убегая, летят.
Их ты руками хватай, храни, сберегая, в объятьях —
даже из самой глуби часто они ускользнут.
«Буду я жить» — мудрецу, поверь мне, сказать не пристало;
поздно окажется жить завтра. Сегодня живи.
По поводу последней эпиграммы (1.15), один из переводчиков Марциала по имени Г.М. Север, оставил комментарий, который мы приведем здесь целиком:
«Эпиграмма в целом отсылает к одному из положений эпикуреизма, изложенному формулой «Цветы нужно собрать до того как они увянут» (из которой, в частности, выводится известное «Carpe diem» Горация; обрывай день как лепесток еще не осыпавшегося цветка). В Риме I в. до н.э. — I в. эпикуреизм пользовался большой популярностью (хотя трактовался «плоско», с отличиями от оригинального толкования самим Эпикуром и его непосредственными последователями). К этому положению восходит одна из трактовок принципа «memento mori» (помни о смерти) как «воспринимай каждый день так будто он последний» (соответственно, «проживай»). В среде «золотой молодежи», «образованных кругов», «литературной элиты» принцип интерпретировался таким образом, что нужно, «помня о смерти», пытаться получить от жизни все до последнего удовольствия, при этом находя смысл [такой] жизни не столько в них, сколько в охоте за ними (трактовка очень характерна на примере Евмолпа и Трималхиона у Петрония; ср. «Сатирикон» XXXIV, XLIII, LXXII, XCIX, CIV). Подлинные эпикурейцы, однако, вкладывали в это положение следующий смысл: когда неложно осознаешь, что смерть может случиться в любой момент: 1) пустая, на первый взгляд «значимая» ежедневная суета отойдет и перестанет потреблять силы и время; 2) каждый следующий день будет восприниматься как [неожиданный] дар, и будет еще благостнее сегодняшнего. Марциал в своей интерпретации занимает среднее положение между исходным «чисто» эпикурейским и популярным «новым» римским; ни в коем случае не следует лишать себя чувственных удовольствий, но так же не следует превращать жизнь только в стремление к ним». К этой теме примыкают и эпиграммы 5.20, обращенная ко всё тому же Юлию, и 2.59, о принципе «carpe diem»:
(5.20) Если б нам, Марциал мой, можно было
Коротать свой досуг вдвоем беспечно,
Проводя свое время как угодно,
И зажить настоящей жизнью вместе,
То ни атриев, ни домов магнатов,
Ни докучливых тяжб, ни скучных сделок
Мы не знали б, ни гордых ликов предков.
Но прогулки, рассказы, книжки, поле,
Портик, Девы родник, аллеи, термы
Развлекали бы нас и занимали.
А теперь нам нет жизни, и мы видим,
Как хорошие дни бегут, уходят,
И хоть гибнут они, а в счет идут нам.
Разве кто-нибудь, жить умея, медлит?
(2.59) Крошкой зовусь, посмотри — я маленький зал для обедов;
виден в окошко мое Цезарев купол — взгляни!
Требуй вина, развались, бери с умащеньями розы —
повелевает сам бог помнить о смерти тебе.
Эта же тематика встречается и в обращении к ритору Квинтилиану (эпигр. 2.90), и рядом с восхвалением стоика Тразеи Пета (эпигр. 4.54), к Постуму (эпигр. 5.58), к Лицинию Сура (эпигр. 7.47), к Титуллу (эпигр. 8.44) и к другу Либеру (эпигр. 8.77).
Сопоставив эти фрагменты с массой более мелких моментов, которые ещё можно как-то списать на жанровые особенности, и на привычку поэтов в целом больше места отдавать любви — и тогда мы и вовсе увидим человека, совершенно далекого от представлений Катона Старшего или «стоической оппозиции». Человека удовлетворенного развитием Рима, богатой цивилизации, гарантирующей спокойную жизнь в простых наслаждениях. Даже если списать всё это на простые житейские максимы, и на общий характер всех поэтов, пишущих о любовных или сатирических вещах — всё равно остается достаточно много моментов, которые не получится так просто нивелировать.
Нам остается только удивляться, как человек, казалось бы столь близкий ко двору, и имевший друзей из стоической школы — оказался вдруг непримиримым критиком стоицизма, и одним из апологетов эпикурейской школы в жанре поэтического искусства.
Историография по этой теме на английском языке в онлайн доступе только за 10 долларов. А статья «Эпикурейство у Марциала» (W. Heilmann, 1984 г.) и вовсе отсутствует в оцифрованном виде. Само собой разумеется, я не читал этих материалов, но как только смогу, так сразу. Отмечаю их здесь для напоминания и себе, и читателям, которым не жалко лишних 10 долларов.