• Систематическое извлечение, вместо подробного оглавления, автор Дестют де Траси
• Предисловие ко второму изданию.
• Первый мемуар. Общие рассуждения об изучении человека и об отношениях между его физической организацией и его умственными и нравственными способностями.
• Второй мемуар. Физиологическое исследование ощущений.
• Третий мемуар. Продолжение физиологического исследования ощущений.
• Четвертый мемуар. О влиянии возрастов на мысли и на нравственные побуждения.
  
• Пятый мемуар. О влиянии полов на характер представлений и нравственных побуждений.
• Шестой мемуар. О влиянии темпераментов на образование представлений и нравственных побуждений.
• Седьмой мемуар. О влиянии болезней на образование мыслей и нравственных побуждений.
• Восьмой мемуар. О влиянии условий жизни на побуждения и нравственные привычки.
• Девятый мемуар. О влиянии климата на нравственные склонности.
• Десятый мемуар. Рассуждения о животной жизни, о первых проявлениях чувствительности, об инстинкте, о симпатии, о сне и бреде.
• Одиннадцатый мемуар. О влиянии нравственной природы на физическую.
• Двенадцатый мемуар. О приобретенных темпераментах.

Заметка Кабаниса

Ко второму изданию (1804) сочинения:

Отношения между физической и нравственной природой человека.

Благосклонный прием этого сочинения публикой побудил меня внимательно пересмотреть его.

Главная моя задача состояла в том, чтобы сделать его общепонятным. Я вовсе не ласкаю себя надеждой, что успел освободить читателя от всякого усилия; но я полагаю, что, при некоторой внимательности, ему можно будет без особых затруднений следить за всей цепью мыслей и рассуждений.

С той же самой целью я присоединил к сочинению две таблицы: одна, систематическое извлечение, была тщательно составлена моим товарищем г. де Траси; другой таблицей, т.е. алфавитным указателем, я обязан любезной услуге моего трудолюбивого и ученого собрата г. Сю, профессора и библиотекаря в Парижской медицинской школе.

Сделанные мной поправки касаются более редакции, чем сущности самых мыслей. Я не решился изменять внешнего вида Мемуаров, в котором они впервые явились, ибо он [т.е. их внешний вид], кажется мне, характеризует собою эпоху их составления и издания в свет. Ещё менее, казалось мне, должен был я уступать совету — соединить в одном мемуаре то, что мною сказано во втором, третьем и десятом, о первых жизненных определениях, об инстинкте, о симпатии, и проч. Если бы я поместил во втором и третьем то, что говорится об этом предмете в десятом, то было бы совершенно невозможно понять меня, так как все эти предметы должны быть объяснены ранее, в промежуточных мемуарах; а если бы я отнес к десятому то, что составляет содержание второго и третьего, то я выключил бы из последних предметы, необходимые для понимания следующих. Мне кажется, что во всем сочинении все вопросы расположены в естественном порядке, изменить который невозможно, не нарушая связи между ними и ясности.

Предисловие ко второму изданию

Изучение физической природы человека равно интересно, как для врача, так и для моралиста: оно необходимо почти в одинаковой степени обоим. Стараясь проникнуть в тайны организации, следя за явлениями жизни, врач старается узнать, в чем состоит истинное здоровье; какие обстоятельства могут расстроить обусловливающее его равновесие; какими средствами можно сохранить, или восстановить его. Моралист старается разоблачить законы, управляющие отправлениями разума и побуждениями воли. В них он отыскивает правила, которыми следует руководствоваться в жизни, и пути, ведущие к благополучию.

Человек имеет потребности: он одарен способностями для удовлетворения их; как те, так и другие находятся в непосредственной зависимости от его организации. Есть ли возможность убедиться, что понятия образуются и желания рождаются вследствие частных отправлений, совершающихся в известных органах, и что органы эти подчинены тем же законам, как и органы прочих отправлений? Поскольку человек живет в обществе себе подобных, то вытекают ли все отношения, образующиеся между ним и другими людьми, из их взаимных потребностей, или же из отправлений способностей, вызываемых к деятельности их потребностями? Отношения эти, составляющие для моралиста то же, что для врача — явления физической жизни, представляют ли состояния, соответствующие состоянию здоровья и болезни? Если ли возможность, при помощи наблюдения, отыскать обстоятельства, поддерживающие, или обусловливающие эти состояния, и могут ли они в свою очередь доставить нам, при содействии наблюдения и размышления, средства с помощью гигиены и врачебной науки направлять и улучшать нравственную природу человека?

Вот вопросы, предстоящие для разрешения моралисту, пришедшему в исследованиях своих к необходимости изучения явлений жизни и организации. Почти все ученые, сколько-нибудь основательно занимавшиеся законами мысли и языка, или других знаков, служащих для выражения мысли, а также исследованием оснований для частной и общественной нравственности, чувствовали эту необходимость идти при своих изысканиях путем изучения физической природы человека. В самом деле, есть ли возможность верно описать, оценить и безошибочно обозначить движения машины и результаты её деятельности, если неизвестны заранее, ни ее устройство, ни образ её действия? Во все времена чувствовалась необходимость постановить по этому предмету хотя бы некоторые, бесспорные или принимаемые за бесспорные положения. Каждый философ сочинял свою теорию человека; даже те, которые считали необходимым, для объяснения различных отправлений, предположить в нем две различные природы, все-таки признавали невозможность высвободить совершенно умственные и нравственные его отправления из-под влияния физической природы; и в узкой зависимости, допускаемой ими между обеими природами, образ и характер деятельности в человеке прознавался во всегдашнем подчинении законам организации.

Но, если с одной стороны, изучение строения и свойств человеческого тела должно служить основанием при исследованиях нравственных явлений жизни, то с другой стороны, эти самые явления, рассматриваемые в совокупности и со всех точек зрения, проливают большой свет на физические свойства, раскрывая их в состоянии деятельности. Первые определяют природу вторых и оценивают их значение; в особенности же они точно указывают на свою зависимость от строения живого тела и на свое подчинение тем же законам, которые управляют его первоначальным образованием, которые развивают его и заботятся о его сохранении. 

До сих пор моралист и врач идут все время по одному пути. Последний тогда только будет иметь полное понятие о физическом человеке, когда исследует его во всех состояниях, которые могут быть вызваны в нем действием внешних предметов и видоизменениями его собственной чувствительной способности; моралист будет иметь тем более широкие и точные понятия о нравственном человеке, чем внимательнее следил он за ним при всех обстоятельствах и условиях жизни, общественного состояния, различных правительств, законов, количества распространённых вокруг него заблуждений и истин.

Таким образом, как моралист, так и врач имеют верное средство придать теории двух различных, разрабатываемых ими отраслей знания такую же надежность, какая свойственна прочим естественным, опытным наукам, не подчиняющимся вычислениям: этими же способами они могут довести и практическое их применение до той высокой степени вероятности, на которой основана точность прикладных наук [1]. 

Но с того времени, как нашли необходимым провести черту между изучением физической и изучением нравственной природы человека, законы, относящиеся к последней, необходимо должны были затемниться смутными метафизическими гипотезами. В самом деле, со времени введения этих гипотез в изучение нравственных наук не осталось ни одного прочного основания, ни одной крепкой нити, которой можно было бы связать результаты, получаемые наблюдением и опытом. С тех пор, носимые по произволу самых пустых мечтаний, они поступили некоторым образом в область воображения; и взыскательные умы должны были подвергнуть самой строгой поверке принятые этими науками основания.

Таково было состояние нравственных наук до Локка; таков был упрек, не без основания делаемый им, пока более здравая философия снова не вернулась к первоначальному источнику всех чудес, представляемых умственным и нравственным миром, к тем же законам и к тем же свойствам, которые управляют и жизненными явлениями. Впрочем, некоторые мыслители, одаренные, быть может, более гениальным умом, чем этот достойный уважения философ, уже предвидели основные истины, развитые в его сочинениях. Следы их можно отыскать в философии Аристотеля, и в философии Демокрита, восстановленной Эпикуром. Бессмертный Бэкон открыл, или предчувствовал почти все, что необходимо было для полной перестройки не только науки, но, по его собственному выражению, самого мышления человеческого. Гоббс, в особенности, уже одной точностью своего языка был приведен бесповоротно к истинному источнику наших знаний. Он указывает на разумные методы для них; он назначает им строгие границы. Но не им, а его последователем, Локком, дан был первый толчок самому великому и самому плодотворному перевороту в философии. Локком в первый раз ясно было изложено и подтверждено самыми осязательными доказательствами то основное положение, что все понятия получаются путем чувств, или составляют результат ощущений.

Гельвеций привел в систему учение Локка; он сделал это с совершенной ясностью, простотой и изяществом. Кондильяк развил его, распространил и усовершенствовал: справедливость учения подтвердил он вполне новыми исследованиями, более глубокими и открывшими пути для его приложения. Ученики Кондильяка, разрабатывая различные отрасли человеческих знаний, ещё более улучшили, а некоторые исправили даже во многих отношениях его теорию отправлений разума [2]. 

Несмотря на то, что со времен Кондильяка, исследования выступили на вполне прочную практическую дорогу, некоторые вопросы, которые могут считаться самыми главными при изучении мышления, представляли ещё множество темных сторон. Никогда не было точно объяснено, например, в чем состоит действие чувствительности. Всегда ли предполагает оно раздельное сознание и впечатление? Не должны ли мы отнести незаметные впечатления и побуждения, в которых не принимает участие воля, к какой-нибудь другой способности живого организма?

Кондильяк, отрицая отправления инстинкта и стараясь привести их к быстрым и к плохо-различаемым отправлениям мышления, допускал тем самым существование деятельной причины, отличной от чувствительности: ибо, по его мнению, последняя причина предназначена исключительно для произведения различных понятий, будет ли на самом деле уловлена вниманием связь между ними, или многочисленность и быстрота их, увеличивающаяся ежеминутно привычкой, скроют настоящий источник их от того, кто наблюдает за самим собой. Ясно, что в таком случае, такие жизненные отправления, как пищеварение, кровообращение, различные отделения, и проч. должны быть в зависимости от другого источника деятельности. Но, следя с должным вниманием за выводами Кондильяка относительно инстинктивных побуждений, нетрудно заметить, что они находятся в полном противоречии с фактами, по крайней мере, не имеют того общего значения, которое он придает им: поверхностное знакомство с рациональным исследованием и с законами животного организма показывает, что в действительности эти самые побуждения сливаются, с одной стороны, с умственными отправлениями, а с другой — со всеми органическими; так что они служат в некотором смысле посредниками между теми и другими, и предназначены, по-видимому, для связи их между собой.

Могут ли быть приведены к одному общему источнику все эти различные явления? 

Нравственная симпатия представляет ещё более замечательные явления. Уже вследствие одного значения внешних ее проявлений, впечатления могут передаваться от одного чувствительного, или принимаемого за такое существа — к другим, которые для разделения её [симпатии], будто отождествляются с ним. Мы видим, что неделимые притягиваются друг к другу, или отталкиваются одно от другого: между их понятиями и чувствованиями совершается обмен, на языке таинственном и столь же быстром, как сами впечатления, и он вызывает полное согласие между ними; или же этот обмен порождает несогласие: все враждебные страсти, ужас, ненависть, негодование, месть могут быть мгновенно возбуждены в толпе голосом, или даже только видом человека, будут ли эти страсти вызваны тем, что он сам их выскажет, или они будут возбуждены, помимо его воли, теми обстоятельствами, при которых он предстал перед толпой [3].

Все эти и множество других, сюда же относящихся явлений были предметом самого тонкого исследования; шотландская философия принимает их за основание для всех нравственных отношений. Можем ли мы привести их в зависимость от известных свойств, общих всем живым существам? Могут ли они быть связаны с основными законами чувствительности? Наконец, между тем как разум рассуждает, а воля желает или отвергает, происходит множество других отправлений, более или менее необходимых для сохранения жизни. Оказывают ли эти отправления влияние друг на друга? Принимая в соображение различные физические и нравственные состояния, мгновенно вызываемые ими, есть ли возможность уловить и определить с достаточной точностью отношения, связывающие их между собой в самых разительных случаях, чтобы иметь право предположить, что в других, менее выразительных случаях, если та же самая зависимость и менее явственна, то это должно быть объяснено единственно слишком быстро проходящими следами, оставляемыми ею?

Если бы дан был утвердительный ответ на различные, вышеприведенные вопросы, то отправления разума и воли были бы смешаны при самом их источнике с прочими жизненными отправлениями: основания нравственных наук, а следовательно, и сами науки эти поступили бы в область наук физических; они были бы только ветвью естественной истории человека: искусство поверять наблюдения, производить опыты и выводить все несомненные последствия, какие могут дать они, ничем не отличалось бы от приемов, постоянно употребляемых с полным и справедливым доверием к ним в прикладных науках, точность которых менее всего подлежит сомнению; основные принципы, как тех, так и других, получили бы одинаковую незыблемость: они установились бы на строгом изучении и на сравнении фактов; они развивались бы и совершенствовались бы тем же методами мышления.

По прочтении этого сочинения можно будет, полагаю, убедиться, что таковы на самом деле должны быть основания для нравственных наук. Туманные гипотезы, на которые отваживались для объяснения некоторых явлений, представляющихся на первый взгляд независимыми от физического мира, не могли не положить на такие науки характера шаткости, и не стоит удивляться, что само право их на существование, как настоящих отраслей знания, было подвергнуто сомнению даже самыми беспристрастными умами. Дело идет теперь о том, чтобы указать нравственным наукам настоящее их место и установить для них основные точки, от которых следует им отправляться при всех возможных исследованиях, какие они предпримут. Ибо, опираясь только на постоянную и общую для всех природу человека, науки эти могут делать настоящие успехи; только приведенные к бесспорно осязаемым предметам исследования, могут они, при содействии несомненно-прочного метода, сделать хотя бы несколько очевидных для всех выводов.

Читатель легко убедится, что я выступаю на совершенно новую дорогу; я не имею притязания дойти до конца; более способные и более счастливые люди довершат то, на что во многих случаях я едва мог сделать только намек, и самая пламенная моя надежда состоит только в том, чтобы возбудить их усилия; ибо, признаюсь откровенно, по моему мнению, дорога эта ведет к истине. Многие весьма достойные люди, разделяли, по-видимому, мои убеждения. Со времени издания отдельных частей этого труда, помещенных в первых двух томах Записок второго класса Института, многие замечательные физиологи и мыслители с уважением отзывались о них. Некоторые из них поступили ещё лучше, если я могу так выразиться: они бесцеремонно воспользовались некоторыми моими мыслями, не обозначив источника, из которого заимствовали их. Я замечаю только этот факт, но вовсе не имеют намерения сетовать на это. Напротив: такой род воздания похвалы менее всего обиден для меня. Если бы в моем сочинении я видел только предмет для собственного тщеславия, то я был бы обязан им глубокой личной благодарностью; но поскольку главная награда, которой я осмеливаюсь ожидать за мой труд, состоит в распространении истин, которые я считаю полезными, то я обязан ещё большей благодарностью этим писателям, знания и таланты которых придали этим истинам такую силу и вес, какие, к сожалению, я не был в состоянии им дать [4].

Судя по направлению, вот уже тридцать лет принятому человеческой мыслью, физические и естественные науки, по-видимому, получили вообще первостепенное значение. Быстрые успехи, оказанные ими в такое короткое время, сделали настоящую эпоху самым блистательным периодом в их истории. Все предвещает им новые победы, и только по принятии их метода прочими науками и искусствами можно надеяться не без основания, что все они будут освещены в некотором смысле равным светом. Быть может, мы уже пережили эпоху самых блестящих созданий воображения (впрочем, должно сказать по справедливости, я вовсе не согласен с идеями и высокомерными приговорами о них современных критиков); как бы то ни было, но в настоящее время всеобщие усилия направлены, по-видимому, ко всем знаниям, ко всем вопросам, которые могут быть непосредственно приложены к потребностям жизни. К увеличению общественного благосостояния, к усовершенствованию умственных способностей, к распространению просвещения. Никогда не стремились к истине, на какой бы предмет ни была обращена она, с таким рвением, никогда не излагалась она с такой силой и с таким методом, никогда не принималась она с таким общим сочувствием, никогда ещё истина не имела более усердных защитников, а человечество — более преданных друзей.

Хотя политическое состояние Европы вызвало в различных странах этой обширной части света несколько больших центров, из которых проливается свет науки, вследствие чего, говоря мимоходом, становится решительно невозможен продолжительный застой в движении человеческой мысли, Франции принадлежит наибольшая доля участия во всеобщем прогрессе XVIII века. Язык её, более ясный, точный и изящный, нежели звучный, богатый и поэтический, кажется, более пригоден для философских прений или для выражения нежных чувств и самых тонких оттенков их, чем для сильного и глубокого возбуждения воображения и для внезапного и могущественного потрясения многочисленных народных собраний, частые примеры которого представляет древняя история. Независимость понятий, которой мы постоянно отличались, даже при прежнем правительстве, слабая склонность к подчинению обстоятельствам и людям, смелость исследования, одним словом, все стремления и все условия, которым Франция обязана почетным местом, занимаемым ею в области науки, приобрели новую степень энергии и могущества вследствие самого необыкновенного политического толчка, какой только запомнит история. И с тех пор, как движение оставило страсти и ограничилось мыслью, более медленный, по-видимому, прогресс стал более прочным. Мирный ход сильного и твердого правительства, без всякого сомнения, может содействовать этому движению. Наконец, вследствие великого и тяжелого испытания, большая зрелость всех понятий, всех надежд, всех желаний, без всякого сомнения, удержат самым действительным образом филантропию от увлечения химерическими и преждевременными проектами; но та же зрелость служит в то же время ручательством, что все полезные теории рано или поздно должны получить свое приложение.

В настоящее время, когда мысль человеческая находится в состоянии работы и нормального движения, становится более удобным и особенно важным положить прочное основание для нравственных наук. Революционные столкновения вызываются не свободным развитием мысли, как думают некоторые люди: напротив того, они были всегда неизбежным результатом насильственных препятствий, которые безрассудно противопоставляли этому развитию, отсутствия согласия между течением дел и движением общественного мнения, между социальным учреждениями и состоянием умов. Вообще, чем более люди развиты и благоразумны, тем более боятся они этих потрясений, и они знают, как говорит Паскаль, что насилие и истина суть силы, не имеющие никакого действия одна на другую, что истина не управляет насилием и что насилие никогда не может с пользой служить истине.

Итак, постоянным озарением новых понятий ровным и чистым светом можно достигнуть того, что действие их на общественное состояние будет нечувствительно и кротко, подобно силам, которые безостановочно стремятся к сохранению или к приведению в порядок различные тела вселенной. Понятия, относящиеся к общественной нравственности, как по способу их распространения, так и по способу их приложения, могут, без всякого сомнения, производить самое благодетельное, или самое пагубное влияние: стало быть, должно приступить с особенно строгим методом, как к предметам их исследования, так и к изложению их; преимущественно эти понятия требуют основательного знакомства с самыми малейшими чертами механизма умственных отправлений, страстей и всех особенных обстоятельств, которые могут исказить или видоизменить их.

Что касается оснований частной нравственности и индивидуального воспитания, то они нуждаются не в меньшей мере в той же заботливости: в самом деле, основания их те же самые. Все, что проливает на них свет, может столько же и укрепить их. Если взгляд на царящую в мире безурядицу развращает, или опечаливает легкомысленных и поверхностных людей, то более рассудительное и здоровое наблюдение доказывает людям внимательным, что самые драгоценные блага жизни получаются только путем практической нравственности. Истинное счастье неизменно составляет исключительный удел истинной добродетели [5], то есть, добродетели, направляемой мудростью; ибо в просвещении совести состоит столько же наша потребность, сколько и долг; а без светоча разума добродетель может не только привести, даже лучших людей, к крайней степени несчастья, но может ещё сама сделаться источником самых пагубных заблуждений. По счастливой необходимости интересы одного лица никогда не могут быть действительно отделены от интересов прочих людей: усилия, направляемые ими к этой цели, суть враждебные действия против всех, которые неизбежно обрушаться, рано или поздно, на их виновника [6].

Но особенно при изучению человеческой природы, при исследовании законов ее организации и непосредственных явлений чувственности, становится ясным, до какой степени нравственность составляет существенную ее потребность. Немедленно становится очевидным, что единственная сторона, с которой могут быть бесконечно умножены наслаждения человека, есть отношение его к другим людям; что существование его расширяется по мере того, как он принимает участие в их стремлениях и заставляет их разделять свои собственные. Исследование источника страстей, даже ведущих его к заблуждению, убеждает с каждым шагом вперед, что для улучшения человека достаточно одного просветления его сознания, и что стремление к добродетели есть самое первое и самое неизбежное свойство развитого разума. Таким образом, нравственные убеждения утверждаются на самом прочном основании, связь между ними и их приложение обозначаются до последней степени очевидности: выгоды не только для целого общества, но и для каждого индивида, вытекающие из его уважения и из его подчинения тому образу действий, который составляет прямой результат этих убеждений, могут быть доказаны в некотором смысле с математической точностью.

Но просветления человеческого разума ещё недостаточно; образ действий человека основывается на привычке: следовательно, весьма важно заставить его принять хорошие привычки. Строгие правила, которым стремились, без основательных побуждений, подчинить его с детства, отвергаются им, как только он становится сам своим руководителем. Но правила, признаваемые разумом, принимают тем сильнейшую власть над ним, чем больше будет он подвергать их критической оценке; а необходимость их для него благополучия тем более будет очевидна для него, чем дольше проводил он их в жизни. Таково могущество и таковы плоды единственно хорошего воспитания. 

Связать нравственность с ее действительными побуждениями тем более необходимо, что она составляет всеобщую, ежедневную потребность и что никакой иной метод не может дать ей более прочных оснований. Рассудительные люди будут смотреть всегда снисходительно на случайные теории, тоже имеющие в виду улучшение и счастье человека. Я не стану рассматривать здесь выгодные или неудобные стороны ни одной из них; несомненно только то, что не всегда можно рассчитывать на их содействие. Помимо разногласия между ними, вследствие чего влияние их весьма ненадежно и изменчиво, для многих умов они решительного недоступны. Гораздо большее число людей переходит несколько раз в жизни от одних убеждений к другим, и кончают нередко тем, что безразлично отвергают все, и настоящее время представляется, быть может, таким, в которое менее всего можно ожидать от таких людей действительной пользы. Но, как бы то ни было, не может быть подвергнута сомнению необходимость утвердить шатающуюся нравственность одних, и не допустить людей, переставших верить в истину, до безнаказанного попирания ногами тех добродетелей, которые недавно ещё поддерживались ими, а теперь сделались для них химерическими [7].

К счастью, для этого достаточно развития здравого смысла и хороших привычек. Несмотря на частные заблуждения и ошибки, человек расположен к истине, погоня за которой составляет самую неизменную его потребность и достижение которого доставляет ему самое сладостное и глубокое наслаждение. Несмотря на частые увлечения слепыми и пагубными страстями, человек расположен на столько же и к добродетели: одна только добродетель может установить согласие между ним и обществом. Без добродетели сердце его пожирается неприязненными чувствами, жизнь его искажается бурями, а мир для него наполнен только врагами. Привычка к полезной для людей деятельности, к благородным и великодушным чувствам, напротив того, укореняет в душе те же живые ощущения человечности, которые приходилось испытать на себе, хотя бы несколько, всякому. Связывая все свои стремления с настоящей и будущей судьбой всех людей, благоразумный человек не только расширяет безгранично тесное и приходящее свое существование, но он освобождает еще его в некотором смысле из-под власти случайности; на этой возвышенной точке зрения, с которой, с чувством глубокого сострадания, смотрит он на людские заблуждения, составляющие почти единственную причину их страданий, счастье его составляют самые изысканные чувства; ему исключительно предоставлены истинные блага человеческой жизни.

Впрочем, настоящее сочинение вовсе не имеет ввиду изложение и развитие этих несомненных истин; ещё меньшее притязание имеет оно на приложение их к общественной нравственности. Если и приводятся здесь нравственные соображения, то это по отношению к свету, который они могут заимствовать от изучения явлений физических, и именно потому, что они составляют существенную часть естественной истории человека. Меня уверяли, что некоторые люди выражали опасение, что это сочинение имеет целью опровергнуть, или что оно опровергнет известные учения, и на место их намерено поставит другие, относительно сущности первых причин; но это несправедливо и этому не может поверить человек, сколько-нибудь рассудительный и честный. Читатель неоднократно заметит в продолжении всего сочинения, что причины эти [первопричины] лежат вне сферы наших изысканий и что они как-бы скрыты навсегда от средств, имеющихся от рождения в распоряжении человека для их исследования. Мы объявляем здесь об этом самым положительным образом; и если бы можно было что-нибудь сказать по вопросам, подымать которые никогда нельзя было безнаказанно, то весьма нетрудно было бы доказать, что они не могут быть ни предметом исследования, ни предметом сомнения, и что неизбежное невежество есть единственный результат, к которому приводит нас по отношения к ним мудрое употребление разума. Итак, предоставим более самонадеянным, или, если хотите, более просветленным умам заботу отыскивать по пути, который мы признаем для себя непроходимым, в чем состоит сущность начала, одушевляющего живые тела: мы будем рассматривать только явления, в которых выражаются живые силы, явления, отличающие их от прочих деятельных сил природы, или условия, вызывающие эти явления и в некотором смысле как бы сливающиеся с первыми причинами, или как-бы подчиненные непосредственно законам, управляющим их действием.

Здесь не найдут также и того, что долго называлось метафизикой; мы ограничимся исследованиями физиологии, направленными к частному изучению известного порядка отправлений. К Мемуарам, вошедшим в состав этого сочинения, я надеялся присоединить ряд опытов, касающихся вырождения и преобразования животных и растений. Я полагал, что эти опыты должны пролить свет на условия, вызывающие зарождение органических существ. Но почти не прекращающееся расстройство моего здоровья заставило меня прервать занятия и отложить их до другого времени. Я предполагаю возвратиться к ним, как только это будет возможно; и если полученные результаты будут достойны внимания публики, то я сочту долгом представить ей самый совестливый отчет о фактах, которые будут мною замечены [8].

Да позволено мне будет выразить публично живую признательность гражданину Франсуа Тюро за те заботы, которые он принял на себя при настоящем издании относительно исправления подробностей и которых, быть может, не заслуживала сама книга. Только великодушная дружба и любовь к науке могли заставить его принять на себя скучный и кропотливый труд, так настойчиво им выполненный. Уже известный, несмотря на свою молодость, работами, требующими зрелого ума и таланта [9], гражданин Тюро, среди серьезных своих занятий, принял на себя труд издания моей рукописи. Он исправил в ней многие погрешности; и если бы я мог собрать его превосходные указания и воспользоваться ими, то сочинение мое могло бы приобрести особенные достоинства.

Я обязан также благодарностью молодым товарищам моим, гражданам Ришерану и Алиберу за участие, принятое ими в этом издании. Я осмелюсь только высказать опасение, чтобы ревностная любовь их к успехам философии медицины и особенное пристрастие к ней, которое, может быть, вызвано этой любовью, не подействовали бы в них в ущерб строгой мысли; к тому же, кто более их имеет право настойчиво держаться принятого раз мнения? В самом деле, разве не они идут впереди уже получивших известность воспитанников, которыми гордится Парижская медицинская школа и блестящие успехи которых свидетельствуют столько же о превосходных методах преподавания, употребляемых ее знаменитыми профессорами, сколько и об отличном духе, которым управляется это прекрасное заведение.

---

[1] См. о приложении теории вероятности к нравственным вопросам и явлениям в сочинении Кондорсе и в превосходной лекции о том же предмете моего товарища Лапласа, помещенной в сборнике Нормальной школы. Да позволено мне будет упомянуть здесь, что эта школа, в которой слушали одновременно Лагранжа, Лапласа, Бертолле, Монжа, Гара, Вольнея, Гаюи и проч., была необыкновенным явлением при своем открытии и должна составить эпоху в истории наук.
[2] Гара в своих прекрасных и красноречивых лекциях, записанных стенографами нормальных школ, обещал подробное изложение всей философской системы; к сожалению лекции эти составляют все, что знает публика из его труда; кажется, что труд этот и не был никогда окончен. «Основания идеологии» товарища моего Траси представляют единственное, вполне оконченное сочинение по этому предмету. Дежерандо самым подробным образом исследовал один частный вопрос. Ларомигьер поставил несколько вопросов с большей точностью, чем это делалось до него уже одним определением некоторых слов. Ланселин издал первую половину сочинения, представляющего самые главные основания науки с нескольких новых точек зрения. Жакмон предположить ещё более обширный план и проч. Я полагаю, что должен ко всем этим, уже известным именам присоединить имя гражданина Мен-Бирана, прекрасный Мемуар которого «О привычке» недавно увенчан Национальным Институтом.
[3] Я привожу симпатию и антипатию к одной и той же причине. В самом деле, они зависят только от одной, и подчинены одним и тем же законам.
[4] В ту минуту, как я исправлял этот лист и параграф, я узнал о смерти гражданина Биша: это горестное и неожиданное событие вызывает во мне чувство глубокого сожаления, которое я не могу не выразить в настоящем случае.
[5] Разумеется, и добродетельный человек может быть несчастным; но он был бы ещё более несчастен без помощи добродетели; она одна услаждает все бедствия и придает цену счастью в человеческой судьбе.
[6] Если бы мошенники, говорил мудрый Франклин, имели понятие о всех выгодах, доставляемых добродетелью, они были бы добродетельными людьми путем мошенничества.
[7] Из мыслителей, основывавших нравственность на постоянной потребности всеобщего благополучия для каждого человека и доказывавших, что во все продолжение жизни поведение людей счастливых совершенно сходно с поведением людей добродетельных, должно назвать в особенности Вольнея и Сен-Ламбера. Вольней отличался более широким, более сильным, более привычным к глубокому анализу умом и к тому же, он владел более твердым и оригинальным способом изложения, производящим неизгладимое впечатление. Сен-Ламбер был более легкий, более изящный писатель, более тонкий наблюдатель, сочинение которого, сопровождаемое объяснениями и самыми удачными примерами, подтверждает, быть может, ещё более справедливость раскрываемых им истины и полезных правил, выводимых им для нашего поведения. И тот, и другой заслуживают благодарность истинных друзей человечества.
[8] Со времени первого издания этого сочинения, г. Фрей, военный комиссар, сообщил мне ряд прекрасных опытов, произведенных им по тому же вопросу. Я буду иметь случай говорить о них в другом месте.
[9] Именно, двумя превосходными переводами: «Гермеса» — Гарриса и «Жизнью Лоренцо Медичи», ценного произведения Роское, особенно же предисловием и важными замечаниями, которыми он снабдил первый и которые, в некотором роде, представляют самостоятельное сочинение.