Ученый пир для простецов

Данте Алигьери известен как великий поэт «Божественной комедии», но помимо этого он выступал и в роли философа-просветителя. После изгнания из родной Флоренции Данте задумал грандиозный труд «Пир» (Il Convivio) – своеобразный учебник для современников на родном итальянском языке. Он позиционировал себя как «общественный интеллектуал», стремящийся повысить уровень дискурса и «передать сокровища античной мудрости» соотечественникам на понятном для них языке. Произведение задумывалось как «пиршество из четырнадцати блюд» – комментариев (трактатов) к собственным канцонам о любви и добродетели. Правда, завершить весь задуманный цикл Данте не успел, остановившись на четырех трактатах из запланированных четырнадцати. Тем не менее и этого хватило, чтобы продемонстрировать: вместо новаторского гуманизма перед нами в основном банкет схоластической мудрости, где Данте в роли хозяина стола угощает публику избранными идеями Аристотеля, Боэция, Цицерона и других авторитетов. 

Главный замысел Данте – накормить «хлебом знаний» тех, кого он считал голодающими духовно. Он исходит из аристотелевой мысли, что «все люди от природы стремятся к познанию», ведь именно познание совершенствует душу и ведет к высшему блаженству. Почему же тогда столь многие люди остаются в неведении? Данте перечисляет ряд причин – от телесных изъянов и порочной лености души до жизненных обстоятельств (семейные заботы, отсутствие школ). В результате, по его наблюдению, лишь немногие способны взойти к вершинам мудрости, тогда как несметное число людей обречены провести жизнь, голодая по истине. Данте сочувствует этим «неудачникам» и противопоставляет их элите избранных мудрецов. Он рисует яркий образ: одни счастливцы вкушают «ангельский хлеб» за высокой трапезой познания, а другие несчастные пасутся на траве и желудях, подобно скотине. Благородные мудрецы, сидящие за столом истины, видят блуждающих внизу и проникаются состраданием: ведь «каждый человек по природе – друг другому», и настоящий друг скорбит о недостатках ближнего. Отсюда рождается обязанность поделиться знаниями – протянуть голодающим духовный хлеб. Сам Данте при этом скромно изображает себя не полноправным сотрапезником ангельского хлеба, а лишь прилежным учеником: дескать, он сбежал от корма, уготованного черни, и собирает крохи, падающие с пира мудрецов, чтобы затем устроить из них собственное пиршество для оставшихся внизу. Таким образом, «Пир» – это и есть приглашение всем жаждущим приобщиться к знанию, своего рода всеобщий обед, на котором Данте выступает трактирщиком и разливает похлебку мудрости из того, что сумел собрать у ног великих учителей.

Надо заметить, тон Данте по отношению к своей потенциальной аудитории весьма покровительственный. С одной стороны, он говорит о сострадании и долге образованных делиться знаниями с массовой публикой. С другой – сама характеристика непросвещённых людей полна высокомерия. Автор без колебаний именует темный народ «чернью» и сравнивает невежественных с животными. Например, он проводит параллель: множество людей, лишённых «различающего зрения» разума, подобны слепцам, которые идут на поводу у лжецов и падают в яму. Простолюдины, занятые ремеслом с малых лет, — ограниченные и неспособные видеть дальше своего узкого опыта. Они легко поддаются внушению и «часто поют за здравие собственной смерти, стоит кому-то подать голос», то есть приветствуют то, что их же погубит. В таком состоянии, предупреждает Данте, они могут радоваться своему же несчастью, что «при слепоте – порок в высшей степени опасный». Не случайно Боэций называл молву толпы лишённой рассудка. По мнению Данте, таких людей правильнее называть баранами, а не людьми. Стоит одному барану прыгнуть через ограду – все остальные следуют за ним, даже не видя, через что прыгают. Этой саркастичной аллегорией автор безжалостно обрисовывает неразумное следование толпы чужому мнению. Ирония ситуации в том, что Данте вроде бы стремится просвещать народ, но при этом откровенно презирает его повадки. Пафос его просветительской миссии оттого слегка двусмысленный: он зовёт к высокому пиру тех, кого сам же фактически считает недалёким «быдлом». Подобная смесь благородных мотивов и элитарной высокомерности пронизывает всё произведение. Чтобы не показаться голословными, один из фрагментов книги процитируем полностью, это буквально первые страницы книги:

Как говорит Философ в начале Первой Философии, все люди от природы стремятся к познанию. Причина этому та, что каждое творение, движимое предначертанием своей первоначальной природы, имеет склонность к собственному совершенству; и так как познание есть высшее совершенство нашей души и в нем заключено наше высшее блаженство, все мы от природы стремимся к нему. Тем не менее многие лишены благороднейшей способности совершенствоваться по разным причинам, которые, как внутри человека, так и вне его, отвращают его от научного призвания. Внутри человека могут быть изъяны и помехи двоякого рода: одни — со стороны тела, другие — со стороны души.
<…> Таким образом, для всякого внимательного наблюдателя очевидно, что мало таких людей, которые способны были бы достигнуть всеми желаемого призвания, и что едва ли можно исчислить тех неудачников, которые всю свою жизнь жаждут этой пищи. О, сколь блаженны восседающие за той трапезой, где вкушают ангельский хлеб! И сколь несчастны те, кто питается той же пищей, что и скотина! Однако поскольку каждый человек каждому другому человеку от природы — друг, а каждый друг скорбит о недостатках любимого, постольку вкушающие пищу за столь высокой трапезой не лишены сострадания к тем, кто у них на глазах бродит по скотскому пастбищу, питаясь травой и желудями. А так как сочувствие —мать благодеяний, то и познавшие всегда щедро делятся своими добрыми богатствами с истинными бедняками, являя собой как бы живой источник, чья вода утоляет ту природную жажду, о которой говорилось выше. Я же не восседаю за благодатной трапезой, но, бежав от корма, уготованного черни, собираю у ног сидящих толику того, что они роняют. Я знаю о жалком существовании тех, кого я оставил за собою; вкусив сладость собранного долгими моими трудами, я проникся состраданием к этим несчастным и, памятуя об оставленных, приберег для них некогда обнаруженное их взорами и возбудившее в их душах большое желание. Посему, стремясь ныне им услужить, я намереваюсь задать всеобщее пиршество из того хлеба, который необходим для такой снеди и без которого они не смогли бы ее отведать. А это и есть пир, достойный этого хлеба и состоящий из такой снеди, которая, как я надеюсь, будет подана не напрасно. И потому пусть не садится за это пиршество тот, у кого органы к тому не приспособлены, ибо нет у него ни зубов, ни языка, ни неба, а также и ни один из приспешников порока, ибо желудок его полон ядовитых соков, вредных настолько, что никаких яств он никогда не мог бы принять. Но пусть придет сюда всякий, кого семейные и гражданские заботы не лишили человеческого голода, и сядет за одну трапезу вместе с другими, подобными ему неудачниками; и пусть у ног их расположатся все те, кто по нерадивости сделались недостойными более высоких мест; и пусть и те и другие примут мое угощение вместе с тем хлебом, который позволит им и отведать его и переварить. Угощение же на этом пиру будет распределено на четырнадцать канцон, посвященных как любви, так и добродетели, которые без предлагаемого ныне хлеба остались бы темны и непонятны, и многим их красота могла бы понравиться больше, чем содержащееся в них добро. Однако хлеб этот, то есть истолкование, будет тем светом, который обнаружит каждый оттенок их смысла.
<…> Помянутые нами слепцы, которым нет числа, положили руки на плечи лжецам и упали в яму, не зная, как из нее выбраться. Различающего зрения чаще всего бывают лишены простолюдины, потому что, будучи с малых лет заняты каким-нибудь одним ремеслом, они в силу необходимости настолько вкладывают душу в ремесло, что ничем другим не занимаются. Наряд добродетели, как моральной, так и интеллектуальной, невозможно приобрести вдруг, но лишь в результате опыта, тогда как их опыт ограничивается каким-то одним ремеслом и они не заботятся о том, чтобы различать и другие вещи, и, таким образом, не могут обладать и способностью различать. Поэтому и случается, что они часто поют за здравие собственной смерти и за упокой собственной жизни, стоит лишь кому-нибудь подать голос, а при слепоте это порок в высшей степени опасный. Недаром Боэций считает народную молву суетной, находя, что она лишена способности различать. Таких людей следовало бы называть баранами, а не людьми: в самом деле, если бы один баран бросился с обрыва высотой в милю, все остальные за ним последовали бы; и если один баран при переходе через дорогу прыгнет, то прыгают и все остальные, даже не видя, через что им прыгать.

Рассудок превыше чувств: схоластика и рационализм Данте

В мировоззрении Данте разум царит безраздельно, тогда как чувственный опыт он явно недооценивает. Большинство людей, по Данте, живут подобно детям, руководствуясь чувствами вместо разума. Такие люди воспринимают вещи лишь внешне, не проникая в их сущностные свойства и цели, ибо «глаза разума» у них закрыты. Они судят о ценностях поверхностно: сначала идеализируют слухом чью-то славу, а при личной встрече разочаровываются, поскольку их незрелое суждение строилось «только на основании чувства, а не разума». Подобная инфантильность ума ведёт к тому, что толпа легко впадает из восторга в пресыщение, из любви в ненависть – «они всё делают как дети, не пользуясь разумом». 

Данте явно стоит на позициях интеллектуализма, созвучного Аристотелю и Фоме Аквинскому: человеческое предназначение – реализовать разумную душу. Здесь, как и во многих других рассуждениях, Данте принимает без всяких оговорок логику конечных, целевых причин. Настоящая жизнь человека – это жизнь ума, а кто отвергает разум и живёт лишь чувствами, тот опускается до уровня скотины. Данте цитирует Боэция: такой человек «живет как осёл». Он даже расширяет эту мысль, утверждая, что бывают существа в облике человека, но с «душой овцы или иного отвратительного животного». И хотя это звучит оскорбительно, для автора разумность действительно равнозначна человечности. При этом сам Данте сплошь и рядом оказывается далек от разумности. Например, Данте верит в бессмертие разумной души и приводит характерный аргумент: вещие сны. По его мнению, пророческие сны – доказательство присутствия в нас частицы бессмертного начала, ведь откровение истины возможно лишь через бессмертный источник. Если бы душа была смертной, ничто надприродное не могло бы ей приоткрыться. Современному человеку подобная логика покажется наивной: с таким же успехом можно объявить вещие сны случайностью или самовнушением. Но для средневекового рационалиста Данте внутренний опыт видений свидетельствует о принадлежности души к вечному миру идей. Ценность имеют не столько поступающие от внешних чувств данные, сколько озарения интеллекта и подтверждения из метафизических допущений.

Вообще, Данте всюду ставит разум выше чувственного познания. В этике он, следуя аристотелевской линии, считает источником добродетели именно разумное начало. Добродетель для него – это устойчивая склонность души к благу, а не разовые правильные поступки. Он прямо пишет, что человека называют добродетельным не потому лишь, что он иногда поступает хорошо, но потому что имеет призвание к добродетели. Точно так же красноречивым именуется не тот, кто однажды красиво сказал, а кто владеет умением говорить хорошо (отсюда всего шаг к тому, что намерения важнее, чем поступки). Видно влияние схоластической философии: сущность определяется по наилучшему проявлению предмета (в случае человека – по разумности), а добродетель понимается как навык души. Эта концепция восходит к Аристотелю и Фоме Аквинскому, и Данте транслирует её своим читателям на родном языке. Таким образом, «Пир» отчётливо пропагандирует рационализм: следование рассудку, воздержание от порывов чувств, воспитание устойчивых разумных добродетелей. Он презирает «мимолётные удовольствия» и детские капризы чувств, призывая взамен к стойкости ума и стремлению к вечным истинам. В этом плане Данте – типичный мыслитель Высокого Средневековья, убеждённый, что высшее счастье человека состоит не в чувственных наслаждениях, а в созерцании истины разумом.

---

Интересно, что критикуя сенсуалистов, Данте параллельно полемизирует с античными философами-гедонистами. Он перечисляет основные этические школы древности: стоиков, видевших цель жизни в добродетели ради неё самой; эпикурейцев, ставивших целью удовольствие (понимаемое как отсутствие страданий); и последователей Сократа–Платона, академиков, искавших благо в умеренной добродетели. Не объясняя толком, в чем разница между академиками и перипатетиками, Данте, разумеется, отдаёт пальму первенства Аристотелю – именно тот, по его словам, «отточил и довёл до совершенства» нравственную философию, выявив высшее благо как деятельность души согласно добродетели. По сути, автор «Пира» полностью принимает аристотелевско-фомистскую этику и транслирует её на аудиторию. Его рационализм – это вера в способность естественного разума достичь истины и счастья. Недаром он пишет, что философское понимание приносит душе почти мистическое единение с божественным и способно сделать человека блаженным даже в земной жизни. При этом Данте оговаривает: да, земное счастье от мудрости ограничено смертностью, но всё же «любовь к мудрости» – благороднейшее занятие, ведущее нас к любви Божией. Процитируем фрагмент из оригинала и здесь, на счет основных этических школ античности:

Так, древнейшие философы, из коих первый и главный был Зенон, полагали, что цель человеческой жизни заключается только в непреклонной честности, то есть в том, чтобы непреклонно, ни с чем не считаясь, следовать истине и справедливости, ничем не огорчаться, ничему не радоваться и не поддаваться никаким страстям. А определяли они эту честность следующим образом: «То, что без пользы и без выгоды, само по себе похвально с точки зрения разума». Люди же эти и их последователи получили название стоиков, и к числу их принадлежал тот самый прославленный Катон, о котором я выше не осмелился высказаться. Были и другие философы, которые думали иначе, чем только что названные; первым и главным из них был некий философ, по имени Эпикур. Видя, что каждое животное, едва родившись, как бы от природы устремлено к должной цели, избегая страданий и требуя радостей, Эпикур утверждал, что цель эта — наслаждение (я не говорю «voluntade», но пишу это слово через p), то есть удовольствие без страдания. А так как он между удовольствием и страданием не полагал ничего среднего, он утверждал, что «наслаждение» не что иное, как «отсутствие страдания», что, по-видимому, и разумеет Туллий в первой книге «О границах добра». Из тех, кто по имени Эпикура назывались эпикурейцами, был Торкват, благородный римлянин, унаследовавший кровь прославленного Торквата, о котором я упомянул выше. Другие, являвшиеся последователями Сократа, а позднее — его преемника Платона, приглядевшись более внимательно и увидев, что мы в наших поступках могли грешить и грешили от излишнего и от недостатка, говорили, что поступок наш без излишка и без недостатка, измеряемый мерой, избранной нами же, то есть добродетелью, и есть та цель, о которой сейчас идет речь, и назвали его «добродетельным поступком». И этих философов, как-то Платона и его племянника Спевзиппа, назвали «академиками», назвали же их так по месту, где учил Платон, а именно Академии; и свое название не повели они от Сократа потому, что в его философии ничего не утверждалось. Поистине Аристотель, прозванный Стагиритом, и Ксенократ из Халкедона как благодаря их познаниям, так и благодаря особому и как бы Божественному таланту, вложенному природой в Аристотеля, распознав эту цель при помощи сократического и академического метода, отточили и довели до совершенства нравственную философию; и главная заслуга в этом принадлежит Аристотелю.

Несмотря на репутацию Данте как предвестника Ренессанса, содержательно «Пир» почти не предлагает оригинальной философии. По сути, Данте выполняет задачу популяризатора: пересказывает основной корпус средневекового знания, лишь изредка приправляя его личными аллегориями. В первом трактате он горячо отстаивает право писать учёные трактаты на народном итальянском языке, а не на латыни, приводя доводы в пользу родного наречия (эта часть, к слову, выглядит наиболее свежо и новаторски – здесь Данте действительно выступает гуманистом в языковом вопросе, возвышая достоинства итальянского). Более детально все эти идеи Данте уже излагал несколько лет назад в своем трактате «О народном красноречии» (1305). И понятно, что эти идеи имели для него большое значение. В этом плане он выступает как некий проторомантик, критикующий ранних классицистов. Однако стоило ему перейти к содержательным главам, как начался сплошной пересказ классиков.

Во втором трактате Данте даёт краткий курс тогдашней научной картины мира. Он описывает строение Птолемеевой вселенной – концентрические небеса, от Луны до звёзд, и неподвижное Эмпирейское небо вне их. Приводит автор и альтернативную точку зрения: упоминает гипотезу Пифагора о движении Земли вокруг огненного центра. Но он делает это лишь для того, чтобы опровергнуть её, вооружившись аргументами Аристотеля (например, от тяжести земных элементов и естественного места). Конечно, Данте остаётся на стороне геоцентризма – Земля для него неподвижный центр Вселенной, вокруг которого вращаются планеты по божественному плану. Сегодня подобные пассажи читать забавно: по сути, Данте-консерватор отстаивает устаревшую модель против зародыша гелиоцентрической догадки. Но в его эпоху это было проявлением ортодоксальной учёности, и Коперник ещё не родился, чтобы отстоять идеи античных коллег. Данте аккуратно цитирует «не лгущую» католическую доктрину о небесах блаженных, и даже старается согласовать её с мнением Аристотеля из трактата «О небе и земле». Видно, что автор старается придать каждому утверждению вес авторитета – либо церковного, либо философского. Собственного критического вклада почти нет; «Пир» скорее компилирует космологию из доступных источников, чем открывает новое.

Аналогично и в вопросах естествознания. Данте пересказывает теории зрения: одну – платоновскую (лучи исходят из глаза), другую – аристотелевскую (изображения входят через зрачок). Верный своему кумиру-Аристотелю, Данте становится на его сторону и уверенно заявляет, что «Зрительное ощущение, поступая из зрачка в переднюю часть мозга, где помещается ощущающая способность — источник внешнего проявления чувств, мгновенно воспроизводит полученное изображение, и таким образом мы видим». Платоновскую же идею «огненных стрел» из глаз он отвергает. Но в целом «научные» отступления Данте сейчас читаются как курьёз: он верит, например, что каждая сфера небес приводит в движение ангельский разум (интеллигенцию), который, в свою очередь, движим любовью к Богу. Космическая любовь буквально вращает небеса – эта симпатическая картина наследует аристотелевско-птолемеевским и неоплатоническим представлениям. Не более оригинален Данте и в вопросах психологии души. Он излагает традиционное учение о трёх видах души (растительной, чувствующей, разумной) и явно склоняется к томистской идее, что в человеке эти начала сосуществуют в иерархии. В рассуждениях о бессмертии души он опять-таки опирается больше на авторитет веры, чем на собственные доводы: мол, Христово учение – лучший аргумент, потому что дано Богом. Не зря философское наследие Данте ценится куда меньше поэтического. В «Пире» мы видим суховатый трактат, мало чем отличимый от трудов средневековых схоластов. Он не был новатором мысли – скорее, талантливым эклектиком, стремившимся объединить знание в доступной форме.

Пожалуй, единственное, что оживляет эти монотонные лекции – это поэтические метафоры и личные отступления автора. Но и они на любителя. Данте пытается придать трактату художественный флер: постоянно именует Философию «благородной дамой», воспевает свою любовь к ней в духе придворной лирики. Отчасти это аллегория на возлюбленную Беатриче (которую он также несколько раз упоминает прямо), отчасти – дань поэтической традиции. Он говорит, что его стихи рождаются из любви и добродетели под воздействием небесных интеллигенций. Однако местами эти лирические вставки выглядят неуместно и способны вызвать улыбку. Иногда Данте, увлечённый поэзией, начинает раздавать житейские советы в рамках аллегории: например, рассуждает о манерах смеха у мужчин и женщин. Он замечает, что страсть души видна во взгляде и на устах, и потому благовоспитанному мужчине следует даже в радости оставаться сдержанным – «смеяться умеренно, соблюдая серьезность». Женщине же такая сдержанность придаст скромность и целомудренность. В подтверждение Данте цитирует некую «Книгу о четырех главных добродетелях»: «Пусть твой смех не переходит в хохот», и Данте добавляет уже от себя: «то есть в громкое куриное кудахтанье». Он отмечает тут, что смех его идеальной дамы всегда был «лишь для глаза», без лишнего шума. Автор всерьёз поучает, как правильно смеяться, причём с гендерным разделением. В этом проявляется дух традиционной морализаторской этики того времени: ценилось умение держать себя, избегать крайностей и «пороков, вызывающих отвращение». Данте многократно повторяет аристотелевский принцип золотой середины и превозносит добродетели умеренности, твёрдости, справедливости и пр. Он даже оговаривается, что некоторые пороки настолько бесчеловечны (например, предательство, неблагодарность, ложь), что подозреваемому в них позволено хвалить себя публично, защищаясь – ведь обычно самовосхваление запрещено правилами приличия, но тут делается исключение. Такими казуистическими рассуждениями наполнены страницы «Пира». Читатель невольно ощущает себя не на пиршестве новых идей, а на унылой проповеди. Мудрость Данте на поверку оказывается компиляцией томистской схоластики, расцвеченной аллегорической лирикой. Возможно, для начитанного современника XIV века это и было пиршеством – ведь Данте подал на одном блюде сразу и философию, и богословие, и романтическую символику. Но с позиции XXI века в этой трапезе мало питательного. Большинство его «благих богатств» – цитаты из Аристотеля («Философа»), из Цицерона, из Библии или упоминания античных мудрецов.

Как и в случае с первой частью книги, где он рассуждал про итальянский язык, эта вторая часть книги тоже связана с отдельным сочинением Данте, в этот раз оно называется «Вопрос о воде и земле». Само сочинение совершенно не интересно, и здесь Данте спорит с другими мнениями о геометрической форме двух природных стихий. 20 января 1320 года Данте отправился в Верону, чтобы обсудить в церкви Сант-Элена структуру космоса согласно аристотелевско-птолемеевским принципам, которые в тот период уже были предметом пристального изучения для сочинения «Рая». Здесь Данте утверждает, что Земля находится в центре вселенной, окруженная подлунным миром (состоящим из земли, воды, воздуха и огня), и что вода находится над земной сферой. Философская дискуссия характеризуется disputatio с оппонентами. В отличии от «Пира» тут он рассуждает уже совсем как типичный ученый схоласт. И все исполнено в таких около-логических выражениях: «так, вопрос стоял о положении и фигуре (т. е. о форме) двух стихий, а именно воды и земли; и здесь под словом «форма» я понимаю ту, которую Философ в «Продикаментах» относит к четвертому виду качества». Но видно, что для Данте подобные вопросы тоже имели значение. Он действительно был аристотеликом, а не использовал эти идеи лишь для украшения книги. 

Имперская утопия и этика добродетели

Самая живая и, возможно, дерзкая часть «Пира» – заключительные главы четвёртого трактата, где Данте переключается с абстрактных добродетелей на конкретику социальной и политической философии. По сути эта часть в значительной мере совпадает с содержанием трактата «Монархия» (1312), который Данте писал параллельно с «Пиром», как отдельную работу. Здесь он неожиданно выступает как убеждённый монархист и, по сути, идеолог Священной Римской Империи. В то время как многие его современники (особенно союзники папства) отстаивали автономию городов или власть Церкви, Данте провозглашает: истинное счастье человечества достижимо лишь под властью единого всемирного государя. Важно отметить, что для Данте эти идеи были не отвлечённой теорией, а кровной надеждой. Будучи изгнанником-флорентийцем, он видел в сильной светской власти противовес папским интригам, которые привели к его изгнанию. Поэтому он с энтузиазмом поддержал бы любого императора, способного укротить феодальные междоусобицы в Италии. В тексте Данте даже называет по имени императора Фридриха II Швабского (Гогенштауфена) – последнего на тот момент легитимного римского императора. Он цитирует ответ Фридриха на вопрос о благородстве: мол, «благородство – это древнее богатство и добрые нравы». Правда, затем Данте отмечает, что некоторые аристократы убрали из этого определения вторую часть (нравы), оставив одно богатство – ведь им самим не хватало добродетели, но родовитости и денег было в достатке. Тем не менее сам факт, что Данте столь почтительно ссылается на императора-еретика (в глазах церкви Фридрих II считался чуть ли не Антихристом), показывает его смелую позицию гибеллина. Но он все же достаточно критичен к императору. Во-первых даже тут он считает, что хотя определение Фридриха лучше, чем у этих «некоторых», но всё равно очень слабо, во-вторых он все же против того, что император вел активные войны в Италии, в-третьих, как мы помним, в своей «Комедии» Данте поместил императора в аду. Он осмеливается утверждать, что истина сильнее любого авторитета, даже императорского. Но тем не менее, он собирается рассуждать о корнях императорской власти отдельно, дабы обосновать её легитимность.

Его рассуждение сводится к следующему: империя учреждена самой природой ради всеобщего блага. Человеку свойственно стремиться к счастью, но в одиночку этого не достичь – нужна кооперация многих. Семьи объединяются в деревни, те – в города, города – в королевства. Однако без высшей координирующей власти сотрудничество разрушается войнами. Поэтому Бог предусмотрел единое мировое царство для обеспечения мира — универсальную Монархию под началом одного правителя, Императора. Этот монарх, владея всем миром, «не будет в состоянии желать большего» и тем самым устранит причину войн – жадность властителей. Получив всё, монарх обеспечит, чтобы народы держались своих пределов и царил мир, которым наслаждаются города, соседи живут в любви, дома довольствуются достатком, и каждый человек пребывает счастливым. Эта политическая утопия явно вдохновлена аристотелевской идеей о подчинении частного общему: «если множество вещей стремится к одной цели, одна из них должна быть управляющей» – подобно тому, как на корабле нужен один кормчий. Данте повторяет этот образ: мир – корабль, где император-кормчий ведёт всех к спасительной гавани. Автор искренне верит, что империя – высшее установление, «повеление всех повелений», а император – наместник Провидения на земле, голос которого для всех закон. В его восторженном изложении Империя представляется панацеей от человеческих раздоров.

Данте даже вкладывает (цитируя при этом Вергилия) в уста Бога идею, что монархия угодна небесам: мол, римский народ был избран высшими силами для этой миссии. Каждый раз сам Бог вмешивался, чтобы помогать римлянам, когда казалось, что они уже обречены, спасал римлян от Карфагена и т.д. и т.п. Поэтому Данте отклоняет возражения, где Рим не легитимен из-за того, что взял власть силой, а не по общему соглашению. Силу-то он применял, но что стояло за этим? Классическим аргументом, что по сегодняшний день оправдывает любые глупости, а именно тем, что нож — не орудие убийства, а становится таковым только по воле человека, который его использует (а мог бы овощи на кухне резать!), Рим оказывается всего-то инструментом в руках Провидения. И если кто-то осуждает насилие римлян, то есть риск осуждать этим планы самого Бога. И тут для словесных жонглирований на выручку приходит как раз классификация причин по Аристотелю. Спасибо Данте хоть на том, что по крайней мере в этом фрагменте он не использовал самые тупые из причин, целевые:

Итак, сила не была движущей причиной, как полагал возражавший, но была причиной действующей, как удары молота суть причина ножа, душа же кузнеца — его действенная и движущая причина; таким образом, не сила, а право, к тому же Божественное, должно было стать началом Римской империи. 

Подробнее он развивает эту тему уже в трактате «Монархия», написанном позднее. В «Пире» же Данте ограничивается декларацией необходимости империи для реализации человеческого потенциала. Интересно, что он стремился ограничить и церковную власть: хотя сам папу в «Пире» напрямую не критикует, но отдельными фразами даёт понять, что император – высший судья в светских делах. Например, он замечает, что хоть у императора и наибольший авторитет, искусство управления и законы не могут пересиливать разум, и даже власть императора должна подчиняться истине и философии. В другом месте он отмечает, что для правильного правления необходимо объединение философской мудрости и императорской власти – буквально призывает к союзу мудреца и государя. Всё это – отголоски его веры в идеального правителя, который был бы одновременно и мудрецом. К сожалению для Данте, жизнь распорядилась иначе. Империя так и не восстановила своего влияния в Италии, а сам он умер в изгнании, не дождавшись «мессианского» императора, о приходе которого мечтал. И снова процитируем автора, чтобы увидеть всю глубину мудрости без пересказов:

Основанием к возникновению императорской власти послужила насущная потребность человеческого общества, устроенного ради достижения единой цели, а именно счастливой жизни; достигнуть таковой никто не способен без чужой помощи, так как человек нуждается во многих вещах, достичь которых одному человеку не по силам. Потому Философ и говорит, что человек от природы -животное общественное. И подобно тому, как отдельный человек тяготеет к семейной жизни, точно так же и отдельный дом нуждается в соседстве с другими, в противном случае многое препятствовало бы счастью. А так как соседство только одного дома недостаточно для полного удовлетворения этой потребности, возникает необходимость в строительстве города. Но и городу для процветания его ремесел и защиты потребно общение и дружба с соседними городами; и для этого было создано государство. Однако, так как человеческая душа не успокаивается, получив во владение определенное количество земли, но всегда жаждет славы новых приобретений, как мы это видим на опыте, то между государствами возникают усобицы и войны, которые несут бедствия городам, а в городах — бедствия соседям, отдельным домам, а в домах — человеку; и все это препятствует счастью. Поэтому для устранения этих войн и их причин необходимо, чтобы вся земля и чтобы все, чем дано владеть человеческому роду, было Монархией, то есть единым государством, и имело одного государя, который, владея всем и не будучи в состоянии желать большего, удерживал бы отдельные государства в пределах их владений, чтобы между ними царил мир, которым наслаждались бы города, где любили бы друг друга соседи, в любви же этой каждый дом получал в меру своих потребностей, и чтобы, удовлетворив их, каждый человек жил счастливо, ибо он рожден для счастья. К этому и могут быть сведены слова Философа, когда он говорит в «Политике», что, если много разных вещей подчинены единой цели, одна из них должна быть ведущей, или правящей, а все другие — ведомыми, или управляемыми. Пример тому мы видим на корабле, где различные обязанности и различные задачи подчинены единственной цели: достигнуть желанной пристани на спасительном пути. На корабле каждый исполнитель занят собственным делом в пределах поставленной ему цели, но там существует одно лицо, которое учитывает все отдельные цели и распоряжается ими, имея в виду конечную цель; это и есть кормчий, голосу которого все должны повиноваться. Это же мы видим в монашеских орденах, в войсках и повсюду, где имеет место подчинение определенной цели. Из чего явствует, что для совершенства вселенского союза человеческого рода должен быть как бы единый кормчий, который, учитывая различные условия в мире, обладал бы для распределения различных и необходимых повинностей всеобщим и непререкаемым правом повелевать членами этого союза. Такой высокий долг называется не иначе как Империей, ибо он есть повелевание всеми другими повелениями. Тот же, кто поставлен выполнять эту обязанность, именуется Императором, так как от него исходят все повеления, и то, что он изрекает,- для всех закон, и все должны этому повиноваться, и всякое другое повеление должно почерпнуть силу и авторитет в его повелении. И так становится очевидным, что в человеческом обществе наивысшая власть и наивысший авторитет принадлежат императору.

После отступления в сторону политики, Данте возвращается к вопросами этики добродетели — главной цели, к которой должен стремится каждый человек, и в общем-то не говорит там ничего такого, чего бы мы уже не отметили выше, или что было бы отличным от банального стоицизма и взглядов Аристотеля. Он рассуждает тут про четыре периода жизни человека, в основном про юность и старость, и что им положено и не положено делать (например, быть гедонистом или писать любовную лирику нормально в юности и смешно для старика). Основной фокус этих последних разделов правда сосредоточен на теме богатства и благородства, которые не должны быть связаны. Только добродетельная душа делает человека поистине благородным, а знатность происхождения это пустое место. Про богатство он рассуждает весьма ожидаемо, как умеренный аскет, без фанатизма в отрицании, но и без похвалы. Из значимого, можно разве что можно отметить, что Данте попытался развенчать несколько разновидностей авторитетов: толпы, царя и философа. Никакие авторитеты не должны затмевать голос разума (но по случайному совпадению этот голос принадлежит Аристотелю). А также необычный фрагмент, созвучный стоической этике, основанной на чувстве самосохранения индивида, но быстро делает из этого эпикурейские выводы. Этот фрагмент тоже стоит привести целиком:

Итак, я утверждаю, что живое существо любит поначалу самого себя, хотя между другими различий не проводит; затем начинает различать те предметы и явления, которые в большей или меньшей степени ему любезны, а также те, что способны возбудить в нем большую или меньшую ненависть; он привержен к ним либо их избегает, не только познавая одни предметы и явления в других, любимых им во вторую очередь, но различает их в самом себе, любимом в первую очередь. Познав же себя, он больше любит в себе то, что более благородно; а так как в человеке дух благороднее, чем тело, человек любит дух больше, чем тело. Итак, поскольку он любит главным образом самого себя, а через себя и другие вещи, и поскольку он лучшую часть самого себя любит больше, то очевидно, что он любит дух сильнее, чем тело или чем что-либо другое: дух же этот человек от природы должен любить сильнее всего. Итак, если ум всегда больше наслаждается общением с любимым предметом и так как общение с предметом более всего любимым доставляет больше всего наслаждения, то и общение с нашим духом доставляет нам наибольшее наслаждение. А то, что доставляет нам наибольшее наслаждение, и есть наше счастие и наше блаженство, сверх которого не существует большего и равного ему наслаждения. И пусть иной не говорит, что всякое влечение духовно; ибо здесь под духом разумеется только то, что относится к разумной области, то есть к воле и к интеллекту, так что если кто-нибудь захотел бы назвать чувственное влечение духом, то здесь это неуместно и лишено всякого основания, ибо никто не сомневается в том, что разумное влечение, о котором и идет речь, более благородно, чем чувственное, а потому и более достойно любви. Поистине применение духа нашего имеет две стороны — практическую и созерцательную (практическая значит то же, что и действенная); и то и другое доставляет высшее наслаждение, хотя созерцательное в большей мере, как о том сообщалось выше. Применение духа практическое есть наше добродетельное действие, то есть действие пристойное, осмотрительное, умеренное, твердое и справедливое; применение же духа созерцательное есть лицезрение творений Бога и природы, а не наше действие.

Неплохое упоминание эпикурейцев также можно найти тут: …причем надо помнить, что лицезрение этой благородной дамы было даровано нам щедро не только затем, чтобы мы могли любоваться ее обращенным к нам ликом, но для того, чтобы мы возжелали приобщиться к тем благам, которые она от нас скрывает. Благодаря Философии многое из того, что без нее казалось бы чудом, воспринимается разумом и, став разумным, перестает быть чудесным. Благодаря ей веришь, что любое чудо может иметь объяснение, а следовательно, и существовать в более высоком разуме. Отсюда и возникает наша уверенность, из которой проистекает надежда, как жажда предвиденного; а от этой надежды рождается действенная любовь к ближнему. Через эти три добродетели поднимаешься к философствованию, в те небесные Афины, где стоиков, перипатетиков и эпикурейцев, озаряемых светом вечной истины, объединяет единая жажда.

В итоге оказывается, само собой, что практическое и интеллектуальное проявление добродетелей — уже достаточное условие для счастья. По форме и по содержанию это таки стоический идеал, сглаженный умеренностью Аристотеля и эвдемонизмом последнего. Но как раз из-за этого, а также из-за употребления слова «наслаждение», он действительно сближает свой консервативный идеал праведной жизни с эпикурейской философией. Сознательно ли делал это Данте, или нет, сказать невозможно. Но все же стоит отметить, что несмотря на упоминания Эпикура в этой книге, он нигде не выразил открытой критичности. Хотя здесь было бы уместно рассмотреть уже сразу остальные его сочинения, особенно «Монархию», мы все же сделаем это в отдельной статье. А теперь пора подвести небольшой итог.

Заключение

«Пир» Данте Алигьери – занятное и многогранное произведение, но воспринимать его нужно в контексте времени. Не стоит искать в нём прорывов Ренессансной мысли или смелого гуманизма – напротив, перед нами в значительной мере традиционалистский трактат, отражающий мировоззрение средневекового учёного. Данте выступает в роли учителя, снисходительно просвещающего «темноту». Его пафос искренен: он действительно желал разделить радость знания со всеми желающими, и поэтому жертвует престижем и красотой латыни, выбрав народный язык для философского труда. В этом смысле «Пир» – шаг к гуманистической идее доступности образования, и Данте можно похвалить как пионера просветительства на родном языке. Однако по содержанию он остаётся верным сыном своей эпохи: почти каждая страница «Пира» опирается на авторитет Аристотеля, Фомы Аквинского, Библии или римских классиков. Новаторские идеи, если и мелькают, то тонут в море схоластических рассуждений. Для современного философски подкованного читателя труд Дантевряд ли покажется откровением. Скорее, это любопытный «литературный музей» – экспозиция средневековых представлений о мире, изложенных красивым слогом. Иногда Данте восхищает метафорами, временами невольно смешит педантичностью или предубеждениями (как в случае с «бородой для мужчин и гладкой кожей для дам»). Его рационалистический максимализм и презрение к «чувственным детям» сегодня выглядят слегка высокомерно, но узнаваемо – ведь подобные споры разум vs. чувство не чужды и нынешним интеллектуалам. А его политические фантазии об Империи интересны как предтеча рассуждений о мировом порядке, хоть и утопичны.

В итоге «Пир» можно рекомендовать к прочтению скорее историкам философии или поклонникам Данте, желающим увидеть автора с другой стороны стола – не в образе путника по загробным мирам, а в позе учёного лектора. Эта книга – банкет, на котором подаются блюда давно известные, без острых приправ. Но и в пресной пище можно найти свою питательность: труд Данте даёт неплохое представление о кругозоре образованного человека XIV века. Он показывает, какими истинами жили умы на пороге Ренессанса. Данте хотел накормить духовно голодных – и накормил их схоластической кашей. Получилось ли вкусно? Для современников, вероятно, да – они были рады услышать по-итальянски о высоких материях. Но даже для нас это имеет хотя бы небольшое значение. Стоит признать смелость Данте в попытке соединить поэзию и науку, любовь земную и любовь мудрости, политическую утопию и моральный трактат.