— I —
Его образование

Форьель, близкий друг Кабаниса, планировал посвятить ему обширную статью; но постепенно он отошёл от занятий, что напоминали ему о человеке, которого он потерял. Дону тоже работал над биографией Кабаниса, но смерть прервала его. Таким образом, — говорит Сент-Бёв, — традиция была прервана прежде, чем её дух мог быть закреплён в портрете мудреца его верным наследником. Мы не можем считать себя верными их наследниками, но мы хотели бы восстановить философские традиции, исторически непрерывные в нашей стране со времён Средневековья, и познакомить с жизнью, учением и влиянием человека, который в течение почти двадцати лет был одним из самых выдающихся представителей французской философии, и наряду с Дестютом де Траси, главным её вдохновителем. Прежде всего, мы хотели бы представить с точностью и беспристрастностью то учение, которое иногда безрассудно восхваляли, чаще же клеймили и осуждали с крайне суровым суждением, но которое до сих пор не было представлено в истинном свете.

Кабанис (Пьер-Жан-Жорж) родился в Коснаке в 1757 году. Его отец, человек религиозный и строгий, после изучения права обратился к сельскому хозяйству и превратил бесплодное поместье в плодородную землю. Тюрго подружился с этим земледельцем, побудил его опубликовать Трактат о прививке (1765) и работать вместе с ним в качестве постоянного секретаря Сельскохозяйственного общества в Бриве, чтобы улучшить условия жизни населения, и, в частности, внедрить выращивание картофеля в регионе Лимузен. Юный Кабанис сначала был отдан на попечение двум священникам. Затем, как Лаканаль, Ларомигьер и Биран, он поступил в колледж к доктринёрам, имевших своё учреждение в Бриве. Строгость его учителей в четвёртом и третьем классах лишь ещё более ожесточила его от природы вспыльчивый характер. Во втором классе отец Беррю, будучи учеником Кондильяка, применял аналитический метод к изучению французского, латинского и греческого языков, чтобы на их основе вывести правила общей грамматики, научить разложению речи и познанию мысли. Ребёнок быстро делал успехи и навсегда сохранил самые тёплые воспоминания об этом наставнике, столь отличном от остальных. Но в классе риторики его жестоко наказали, когда он признался в проступке, которого не совершал, — и он был отправлен обратно к семье, где его тоже сурово наказали: «Душа его воспротивилась и всё больше ожесточалась; с этого момента он уже ничего не делал». Отец отвёз его в Париж и оставил на произвол судьбы, хотя, как кажется, всё же рекомендовал его своим друзьям-экономистам. Юноша, которому тогда было четырнадцать лет, вновь принялся за учёбу: «Мало посещая лекции своих профессоров логики и физики, он читал Локка, ходил на курсы Бриссона; одновременно он заново, втайне, осваивал все разделы своего первоначального образования». Платон и Плутарх, Эпиктет и Локк, Шаррон и Монтень, Цицерон и Тацит, Бурдалу и Боссюэ, святой Августин и святой Иероним, Бюффон и Руссо, Паскаль и Монтескьё, как и Вольтер, служили ему текстами для чтения и предметами для размышлений.

И душа его росла с каждым днём: удовольствие от того, что он узнал что-то новое, придавало ему невероятный пыл для дальнейшего познания. Но он не довольствовался тем, чтобы заимствовать мысли у своих кумиров: он хотел также выкрасть у величайших из них секрет искусства писать. «Это, — писал он своему отцу, — предмет, которым господа экономисты слишком пренебрегали. Могу вас уверить, что если бы у них в секретарях был Ж.-Ж. Руссо, их система стала бы системой всей Европы».

Так прошли два года. В 1773 году Кабанис отправился в качестве секретаря к князю-епископу Виленскому, который приехал просить у философов средств для спасения Польши. Став свидетелем первого раздела этой страны, Кабанис испытал разочарование: князь-епископ не предоставил ему ни одного из обещанных благ, отказался разрешить преподавание французского языка в семинарии Вильно, и, после того как Кабанис некоторое время преподавал изящную словесность в академии Варшавы, он вернулся во Францию «с преждевременным презрением к людям и мрачной меланхолией, которую его природная доброта едва могла обуздать». Тюрго тогда был министром. Кабанис хотел попасть в финансовую администрацию или во внешнеполитическое ведомство. Но Тюрго покинул министерство, не успев устроить сына своего друга.

Будучи связан с Руше, поэтом Месяцев, Кабанис предпринял попытку перевести Гомера на французский лад. Руше не знал греческого, Эннебер, другой его друг, который впоследствии перевёл Лукреция, знал греческий, но у него не было нужного опыта; переводы Георгик Делиля или Попа Дюрснелем не могли служить ему ни образцом, ни опорой. Наконец, сам Кабанис недостаточно изучал древних и Гомера. Поэтому избранная им система перевода страдала от чрезмерной вольности, и два отрывка, которые он представил на конкурс, не были даже замечены. Впоследствии ему должно было повезти больше.

Тюрго представил Кабаниса мадам Гельвеций, которая поселила его у себя в доме в Отёе и увидела в нём живое воплощение сына, память о котором была ей так дорога. Для этой милой женщины, отказавшейся выйти замуж за Тюрго и Франклина, он сочинил стихи, которые, как говорит Минье, обладают оборотом и грацией стихов Вольтера.

У мадам Гельвеций Кабанис познакомился с Гольбахом, чей дом он теперь стал посещать. Хотя он и не упоминает Систему природы, но как подозревал Сент-Бёв, он всё же глубоко испытал влияние этого мощного ума, чьи доктрины, впрочем, в нём были видоизменены под действием других влияний. Здесь же он сблизился с Томасом (прим. возможно имеется ввиду французский политик, а не будущий президент США), с Кондильяком, который рассказал ему, как он сочиняет некоторые из своих трудов, и однажды, ударив его по лбу, сказал: «Юноша, тут что-то есть». У Гольбаха и у Тюрго он часто виделся с Д’Аламбером и Дидро и научился восхищаться «той ассоциацией философов, которая, в середине века, согласно систематическому плану, распределила и объединила в одном корпусе принципы и собрания фактов, относящихся ко всем наукам и искусствам, которая подготовила порядок истинной морали и освобождение рода человеческого». В 1778 году Тюрго представил его Вольтеру, которого приветствовал весь Париж, но который уже был утомлён и болен. Он удостоил Кабаниса некоторых похвал за его перевод Гомера — «почти всегда, как он сам говорит, в ущерб оригиналу». Прежде всего, именно с Франклином, лучшим другом мадам Гельвеций после Тюрго и с Кондорсе, самым пылким поклонником последнего Кабанис поддерживал наиболее тесные отношения.

Когда Франклин покидал Францию (в 1785 году), он вручил ему как реликвии и знак дружбы свою шпагу генерал-лейтенанта и трость, которой пользовался более тридцати лет в своих опытах по успокоению бурных вод. Позже Кабанис написал Заметку о Франклине. У него в руках был знаменитый дневник, в котором Франклин каждый вечер отмечал свои успехи и ошибки. Так он узнал хронологическую историю его души и характера. Там он увидел, как те развивались, крепли, формировались для всех поступков, составляющих их совершенство; он увидел там искусство жизни и добродетели, изучаемое таким же способом, как игра на инструменте или фехтование.

Франклин, прочитав Коллинза, отрицал существование Бога и подвергал сомнению основы морали. «Это заблуждение дерзкого ума, — говорит по этому поводу Кабанис, — который бросается по всем направлениям, открывающимся вследствие его рассуждений, продолжалось довольно недолго. Франклин вскоре признал свою ошибку. Он с тем же пылом вернулся назад. Возможно, найдётся немного философов, которые были бы столь же уверены, как он, в существовании разумного существа, души вселенной, и никто, пожалуй, не подвергал более строгим доказательствам те принципы, которые, даже без этой веры, устанавливают правила добродетели. Он любил цитировать два высказывания Бэкона: одно — что для того, чтобы быть атеистом, нужно больше доверчивости, чем чтобы верить в Бога; другое — что поверхностное знакомство (levis degustatio) с физикой ведёт к атеизму, но более глубокое знание (pleni haustus) возвращает к религиозным представлениям и чувствам». Как и Франклин, Кабанис проникся глубокой симпатией к Сократу; и через него он познакомился с Джефферсоном.

Кабанис сильно любил и высоко ценил Кондорсе. Сравнивая его с Фонтенелем, Меранном и Д’Аламбером, он находил у него более обширные и разнообразные познания, более деятельный и сильный ум, более глубокий и возвышенный дар, более пламенную душу, поддерживаемую более мужественной философией. Кондорсе не просто восхвалял отдельных учёных — он начертал картину всех наук, которыми они занимались, проследил их развитие и нередко предсказал будущие открытия. Поэтому Вольтер ставил его во главе философии. Подобно Сократу, он не переставал просвещать людей до последнего своего часа. Именно Кабанис дал ему кусочек экстракта дурмана (stramonium), который Кондорсе всегда носил при себе и которым он отравился. Это Кабанис отвёл его на улицу Сервандони, где тот долгое время находил себе убежище. Именно Кабанису Кондорсе завещал свою семью и свои последние рукописи. После Террора Кабанис женился на сестре жены Кондорсе — Шарлотте де Груши — и в журнале Декада защищал доктрину совершенствования человечества. В ответ на это мадам де Кондорсе адресовала ему свои Письма о симпатии.

У Кабаниса всегда было слабое здоровье. Подобно Бирану, он имел слишком много поводов наблюдать в себе опасную реакцию душевного состояния на телесные изменения, и был человеком, наделённым скорее мужеством, чем силой. Его отец настаивал, чтобы он выбрал профессию: «Он решился на медицину, которая предлагала обширную пищу для деятельности его ума и функции которой требовали постоянной физической активности — ставшей для него самой настоятельной потребностью. Его плохое здоровье само по себе склоняло его к этому выбору, и в нём он утвердился ещё более благодаря врачу Дюбрею, к помощи которого он обратился и который предложил быть ему наставником в этом новом поприще». О Дюбрее он сохранил самые добрые воспоминания. У постелей больных он записывал наблюдения, которые впоследствии использовал в Отчетах между физическим и нравственным началом.

Полностью отдавшись своим новым занятиям, он отказался от поэзии «настолько полностью и искренне, что провёл несколько лет, не позволяя себе прочесть ни страницы Гомера, ни Вергилия, ни Расина». Однако он не отказался от изучения античности. Под руководством и при содействии Дюбрея Кабанис анализирует, переводит и комментирует Гиппократа и Галена. Благодаря этой работе, которая эквивалентна одновременно как первому неопубликованному Мемуару Биранa о Привычке, так и Дневнику 1794-1795 годов, мы можем дополнить историю становления взглядов Кабаниса. Мы находим в ней, в частности, ряд утверждений, заимствованных Гиппократом и Галеном у Гераклита, Платона и стоиков, а также размышления самого Кабаниса, которые иногда входят в Отчёты, а иногда — в Письмо о первых причинах. Так, по поводу трактата О мясах Кабанис высказывается следующим образом: «Жар, огонь, которому Гиппократ приписывает бессмертие, не может быть ничем иным, как Богом. Но когда он говорит, что большая часть этой горячей субстанции удалилась из хаоса выше всего низкого и изменчивого, и что от неё осталось ровно столько, сколько нужно, чтобы соединить, примирить и оживить все эти противоположности, — как он это далее доказывает в описании всех частей человеческого тела, — это, без сомнения, означает, что он говорит о том животворящем духе, который Бог излил в эту великую машину вселенной для создания и сохранения всех её частей. Этот дух, по-видимому, бессмертен и наделён разумом, ибо, при всех изменениях вещей, он остаётся, и в своих действиях всегда следует правилам благоразумия и мудрости; и, действительно, хотя он и материален, он неразрушим по своей небесной природе и действует разумно, поскольку вдохновлён дыханием Бога». Разве не кажется, что мы читаем краткое изложение Письма о первых причинах? В другом месте рукопись упоминает «творца природы» и определяет «роль молитвы»; а затем утверждает, что «истинный свет — это свет веры». Далее речь идёт о «речи, которую мы должны произнести перед еретиками нашего времени, следуя Писанию», о чудесах человеческого тела, которые позволяют нам представить Бога, его сотворившего, подобно тому как дом даёт представление о мастере, его построившем. Немедленно за этим следует отрывок, напоминающий начало Отчётов: «Мозг — это не только источник и как бы корень всех нервов и всех мышц, но и источник всех их функций, будучи источником и истоком животных духов. Если какой-либо нерв перерезан, то верхние части, ещё связанные с мозгом, сохраняют способность к своим животным функциям, тогда как нижние, из-за разрыва оказавшиеся от него отрезанными, становятся парализованными, поскольку лишаются влияния движения и животной жизни». В другом месте он упрекает Галена в том, что тот слишком путан в вопросе о бессмертии разумной части души, поскольку, как и сам Кабанис впоследствии, он затрудняется объяснить, каким образом, если души духовны, они могут быть распространены по всему телу, и чем они вообще различаются между собой.

Изучение Гиппократа и Галена побудило Кабаниса к тесному соединению философии и медицины, к тщательному исследованию взаимосвязей между физическим и моральным. Оно познакомило его с эклектической метафизикой платонико-стоического толка и подготовило почву для исследований Форьеля о стоиках и для Письма о первых причинах. Гиппократ и Гален, приведшие его к Бонне и Руссо, вмешались в формирование его ума и его взглядов наравне с Гомером и поэтами, Гельвецием и Тюрго, Кондильяком, Гольбахом и Франклином, Вольтером и Кондорсе, Дюбреем и христианством. Об этом будут свидетельствовать все его труды — и уже свидетельствует Клятва врача, написанная им в 1783 году по окончании медицинского обучения.

— II —
Работа по просвещению населения; Дневник болезни и смерти Мирабо

10 декабря 1788 года Кабанис завершил сочинение О степени достоверности медицины, в котором он стремился донести до врачей всё достоинство их искусства. Однако общий ход событий, заставивший приостановить большинство научных и литературных трудов, поскольку внимание лучших умов было обращено на социальное переустройство, а затем и революционные волнения, отложил его печатание — оно состоялось лишь десять лет спустя. 15 июля 1789 года он отправился в Версаль, чтобы сообщить Гара, Вольнею и нескольким другим друзьям о том, что произошло накануне в Париже. Именно тогда он вступил в отношения с Мирабо, став его врачом, сотрудником и другом. Для Мирабо он подготовил труд об общественном образовании, опубликованный в 1791 году. По мнению компетентного судьи, это исследование, оказавшее немалое влияние на доклад Талейрана, свидетельствует о глубоком понимании того, каким должно быть высшее образование.

Первый из четырёх проектов речей касался народного просвещения или организации преподавательского корпуса; второй — общественных празднеств, гражданских и военных; третий — учреждения Национального лицея; четвёртый — воспитания предполагаемого наследника короны и необходимости организации исполнительной власти.

Хорошая система государственного образования, — говорит Кабанис, — есть средство быстро возвысить умы до уровня Конституции и преодолеть громадную пропасть, которую она образовала между положением дел и существующими привычками. Учредительному собранию надлежит иметь лишь одну цель: вернуть человеку возможность пользоваться всеми своими способностями и всеми своими правами, породить общественное бытие как совокупность всех индивидуальных существований, свободно развёрнутых, а общую волю — как совокупность всех частных, устойчивых или переменных, воль. Быть может, оно должно было бы ограничиться лишь тем, чтобы охранять прогресс образования, даровать Конституцию, наиболее благоприятную для человеческого «я», и законы, наиболее способные каждому обеспечить его место. Однако невежество народа столь глубоко, привычка воспринимать учреждения бесплатного народного просвещения как величайшее благодеяние со стороны королей столь укоренена, что было бы опасно, а даже и невозможно, не направлять образование в соответствии с национальными установками.

Прежде всего, колледжи и академии необходимо подчинить магистратам, избираемым народом, а не исполнительной власти. Во-вторых, все расходы должны быть либо вознаграждением за уже выполненную работу, либо поощрением к будущим трудам. Академии будут выбирать только тех, чьи таланты были им рекомендованы государственной властью. Не будут выдаваться стипендии для начального обучения: они всегда должны быть наградой за достигнутые успехи; не будет учреждаться бесплатное обучение, потому что учитель, получающий оплату, гораздо более склонен совершенствовать свою методику преподавания, а ученик, платящий за обучение, — больше стремится извлечь из него пользу. В-третьих, все лица, занятые в сфере образования, должны, в том, что касается преподавательских функций, зависеть исключительно от представителей народа. В-четвёртых, необходимо, чтобы на всех уровнях существовали пути продвижения. Приходы и кантоны, дистрикты и департаменты возьмут на себя расходы, связанные с образованием детей из бедных семей; Национальное собрание выделит средства на награждение учителей, отличившихся в преподавании, и на поддержку тех, кого болезни или старость вынудили оставить свою деятельность. Нация будет чествовать и вознаграждать философов, литераторов, учёных, художников.

В-пятых, Собрание установит организацию общего народного образования и учредит школы, определит вид обучения, которое будут получать учащиеся, и дух, в котором это обучение будет проводиться. Поощряя изучение мёртвых языков и в особенности возрождая из пепла этот прекрасный греческий язык, чей строй столь совершенно аналитичен и чья гармония включает в себя все красоты речи, — оно постановит, что всё публичное преподавание будет вестись на французском языке. Но на этом оно ограничится — лишь заложит семена всего того блага, которое обещает нам совершенствуемость человека.

В-шестых, хотя все занятия в обществе должны оставаться свободными, магистраты обязаны осуществлять надзор за некоторыми профессиями — медициной, хирургией, фармацией; они должны поощрять и облегчать их преподавание, учреждать практические школы везде, где обучают медицине, и основывать медицинские колледжи на принципах, которые одни лишь и могут их усовершенствовать. В каждом департаменте один колледж будет уполномочен присваивать степени врачам и хирургам, проводить экзамены для аптекарей, торговцев лекарствами и ветеринаров. Все области искусства врачевания будут объединены, и будут изгнаны представления о превосходстве и подчинении, столь долго бывшие неисчерпаемым источником споров среди тех, кто ими занимается. Госпитальные врачи-преподаватели будут вести записи наблюдаемых болезней и применённых методов лечения. Медицинские, хирургические и ветеринарные открытия будут публиковаться в каждом департаменте посредством печати.

Бессмертный Бэкон видел в естественных науках истинный светящийся столп, призванный вести нас сквозь пустыни. Действительно, они наносят смертельные удары суеверным мнениям, подготавливают искоренение заблуждений и прокладывают путь истине. Необходимо поощрять, поддерживать и облегчать изучение природы: создавать кабинеты физики, естественной истории, химические лаборатории и ботанические сады. Необходимо, используя библиотеки религиозных домов, составить хорошие собрания книг для общественного пользования и сформировать в каждом департаменте коллекции всех инструментов ремёсел — начиная с наиболее необходимых для жизни и наилучшим образом приспособленных к местным условиям.

После этой речи следует проект декрета. Три Академии заменяются Национальной Академией с тремя секциями: философской, литературной и научной, а также Академией искусств, включающей пять секций: живописи, скульптуры, архитектуры, музыки и драматического искусства. Богословские школы отводятся в семинарии, где преподавание будет вестись на французском языке. Учителя, имеющие право получать плату от своих учеников, будут обучать чтению, письму, счёту, снятию планов и землемерию. Они будут использовать книги, знакомящие с Конституцией Франции и принципами нравственности. В колледжах будут учреждены кафедры греческого, латинского языков, красноречия, поэзии, философии и физики. В завершение курса ученики будут слушать лекции по философии и физике. Профессор философии завершит ознакомление учащихся с методами, с помощью которых можно уверенно двигаться к истине, объяснит взаимосвязи между людьми и общественным устройством, права граждан и обязанности индивида. Преподаватели колледжей будут являться активными гражданами и, выйдя в отставку, смогут быть избраны в Национальное собрание. Школы для девочек в сельской местности могут вести сёстры милосердия, если Национальное собрание поручит им заботу о больных бедняках и руководство женскими благотворительными мастерскими.

Во второй Речи Кабанис различает нужды, связанные с сохранением индивида, с продолжением рода и составляющие физическую сторону, и нужды, возникающие из общественных отношений, образующие нравственную природу человека. Существует два класса моральных нужд. Одни должны быть удовлетворены, чтобы отношения между индивидами не искажались, а их связь с обществом не нарушалась ни по способу, ни по цели: они лежат в основании справедливости. Другие зависят от способности человека разделять чувства всех существ, и особенно себе подобных; они являются источником всех чувств доброжелательности и самоотверженности, благодаря которым, по замечательному замыслу Творца вещей, мы находим своё высшее счастье в том, что приумножает счастье других. Эта способность составляет прежде всего основание нашей чувствительности. На ней покоится возможность распространения человеческого счастья, после удовлетворения физических нужд, весьма настоятельных, но ограниченных и легко утолимых. Законодателю, который не в силах охватить всё, на помощь приходит моралист. Он несёт спасительные принципы в сердца людей, в недра домашней жизни — те принципы, которые управляют великой ассоциацией. Он исправляет те бедствия, от которых законодатель не смог окончательно освободить человеческие дела, утверждает те блага, что были умножены политическими учреждениями, и приумножает те, что ускользнули от их влияния. Законодатель и моралист, действуя согласованно, показывают, на какие добродетели способен человек, и к каким наслаждениям предназначила его природа. Некоторые малые народы Греции, чья история по-настоящему поучительна, сыграли весьма достойную роль, когда философы, просветившие их своими трудами, были призваны составлять законы. Можно ожидать ещё больших преимуществ для Французской империи, чьи новые законы были подготовлены и сформулированы мудрецами. Однако, чтобы заставить человека повиноваться, нужно не столько убедить его, сколько тронуть. А этого можно достичь при помощи хорошей организации национальных праздников. Они будут воспроизводить, прославлять и освящать Революцию и Конституцию.

В третьей Речи Кабанис напоминал, что общая цель общественного союза состоит в совершенствовании человеческого счастья, а цель образования это совершенствование средств, с помощью которых расширяется наше бытие и приумножается наше счастье. А ведь все наши нужды и средства их удовлетворения сводятся к чувствительности, этому последнему факту, к которому можно восходить в исследовании человека. Воздействие образования на физическое и нравственное существование практически не имеет пределов, а методическое его развитие совершенно неисчислимо. Оно приведёт индивида в состояние, позволяющее ему жить в согласии с себе подобными, ибо нравственные отношения устанавливаются, прежде всего, между существами одного возраста — следовательно, именно общественное воспитание является наилучшим для человека. Национальный лицей предоставит избранной молодёжи возможность завершить своё обучение. Сто учеников, направленных департаментами, будут там содержаться определённое время. В нём будет собрана обширная коллекция произведений природы, шедевров человеческого гения в науках и искусствах, машин, посредством которых демонстрируются открытия или выполняются труды. Сюда пригласят самых знаменитых философов и литераторов, учёных и художников, которые будут преподавать всё, что может пробуждать, развивать, укреплять умственные способности, — по общей методике. Целью станет искусство направлять разум в поиске истины и применять его к различным предметам наших занятий. В этом заведении будут формироваться люди, способные на всё: законодатели, политики, учёные, художники. Для духа будут созданы или усовершенствованы такие же телескопы и рычаги, какие оптика и механика изобрели для глаз и рук. В этой энциклопедической школе кафедра методологии станет основанием для всех остальных. Искусство рассуждать — это искусство хорошо видеть, хорошо воспринимать, точно чувствовать. Следует анализировать предмет, разобрать его по частям, затем вновь собрать и поставить рядом с тем, что послужит точкой сравнения. Идеи анализируются тем же образом. Путём обобщения объекты и идеи классифицируются по их аналогиям. Затем, через последовательные ступени, переходят от предметов или идей самых простых, наиболее легко постигаемых, к самым сложным. Знания бесспорны, если цепь, их связывающая, не прерывается. Пользуясь известным, чтобы открыть неизвестное, формируют аксиомы, охватывающие всё большее количество частных идей. Из операций разума, выраженных с помощью знаков — неких счётных камней, отмечающих пройденный путь, — возникает рассуждение, которое совершенствуется вместе с языком. Поэтому Кондильяк говорил, что языки это аналитические методы, а аналитические методы это подлинные языки. Так он открыл новый путь для человеческого духа.

Универсальная грамматика неотделима от универсального метода. Изучение наук и искусств — лишь практическое применение этого метода. Не следует думать, будто можно опровергнуть такие взгляды, назвав их абстрактными или метафизическими идеями. Метафизика это единственный проводник человека: без неё он бы никогда не сопоставлял свои ощущения и не извлекал бы никаких выводов из их сравнения. К тому же метафизика Локка, Гельвеция, Бонне и Кондильяка — это не что иное, как искусство суждения, элементы которого преподаны нам самой природой. Когда мы сравниваем и заключаем — мы занимаемся метафизикой. Мы занимаемся ею, когда из разрозненных фактов составляем общие понятия, когда из индивидуальных наблюдений выводим правила или принципы. От метафизики род человеческий может ожидать расширения своего бытия, его совершенствования и счастья.

Каждая наука, — говорил в заключение Кабанис, — прибавляет к сумме наших идей, поскольку она основана на собственных фактах, которые порождают общие идеи или принципы. Эти принципы, сопоставленные с принципами других наук, дают ещё более общие идеи; таким образом, все труды разума можно свести к небольшому числу разделов — и обнаружить источник новых, доселе неизвестных комбинаций. Пусть люди усвоят эту столь утешительную истину, написанную на каждой странице нашей самой сокровенной истории: разум — это сама природа, добродетель — это разум, претворённый в жизнь, а искусство быть счастливым — это искусство добродетели.

Журнал болезни и смерти Мирабо (апрель 1791 года) был недостаточно изучен теми, кто стремился понять, что сделал и что мог бы сделать Мирабо. Из него становится совершенно ясно, насколько мало заботятся о достоверности исторической правды те, кто продолжает говорить о якобы имевшем место отравлении, ускорившем его смерть, и насколько даже современные писатели, которых считают наиболее простыми, всё ещё склонны к высокопарности. Кабанис, как позднее и Веморель, приходит к выводу, после ознакомления с перепиской Мирабо с двором, что тот никогда не отступал от дела, за которое он с самого начала сражался.

— III —
Больницы; Общественная помощь; Революции в медицине

До того как приступить к своей работе по народному образованию, Кабанис опубликовал Замечания о госпиталях, которые привели к его назначению в Комиссию по госпиталям Парижа, где он заседал в 1791, 1792 и 1793 годах. Он требовал, чтобы большие больницы были заменены домами, в которых размещалось бы не более ста пятидесяти больных: «В то время, — говорил он, — когда нация с жаром занимается всем, что может обеспечить общественное счастье, невозможно, чтобы она не обратила внимание на беспорядки, искажающие благие намерения общества и только усугубляющие бедственное положение нищих — даже в самом святилище благотворительности… Этот вопрос волнует чувствительные души, поскольку от него зависит участь самого несчастного класса; но он не менее касается и сильных мира сего, и богатых, ибо безопасность их наслаждений всегда обратно пропорциональна страданиям и развращённости народа».

Многие из этих замечаний сегодня уже неактуальны; некоторые, напротив, заслуживают рассмотрения и обсуждения. Мы предпочитаем указать на те идеи, которые раскрывают нам мышление Кабаниса того времени. Бедность, по его мнению, — это порождение общественных учреждений, как и чрезмерное богатство, которое является её следствием. Было бы несправедливо, как и недальновидно, стремиться полностью устранить всякое неравенство, но ещё более несправедливо и опасно сознательно его создавать и доводить до размеров, не соответствующих природе. Поскольку люди объединяются и стремятся приумножить свои силы ради увеличения счастья, каждый индивид теряет часть этого счастья, всякий раз когда он отходит от порядка и искажает свои отношения с ближними. Сумма добродетелей нации в целом есть мера общественного счастья; каждый порок — это угроза, каждое преступление — посягательство на него, однако именно высшие классы больше других испытывают на себе — в добре или зле — последствия нравственности или разложения низшего класса. Во всех отношениях общественное почтение должно быть оказано «тем достойным дочерям, которых религия и гуманность посвятили служению больным под взором Бога, которому они принесли величайшую жертву». До того как Национальное собрание задумалось о возвращении свободы монахиням, Кабанис порой думал, что есть один весьма простой способ избавить несчастных девушек, раскаивающихся в опрометчивых обетах, от отчаяния, угрызений совести и безумия, к которому это приводит. Каждая монахиня, обманувшаяся в своём призвании, могла бы покинуть монастырь и перейти к сёстрам милосердия, которым правительство должно бы поручить заботу о госпиталях. И этот проект, казалось ему, мог бы быть одобряем и религией, и разумом, и человечностью.

По примеру Гиппократа, чьи бессмертные сочинения он восхваляет, врачи должны составлять журналы наблюдений, аналогичные Эпидемиям. Практические школы, вместе с журналами, составляемыми просвещёнными и рассудительными врачами, могли бы принести величайшую пользу. Главное прибегать к наблюдению: системы или общие принципы должны быть лишь точным и непосредственным результатом всех относящихся к ним фактов, и если бы каждый человек, особенно в медицине, мог всё видеть собственными глазами, возможно, было бы даже полезно закрыть все книги и обращаться только к самой природе.

В проникновенных выражениях Кабанис вспоминал Дюбрея, чьей нежной и отважной дружбы куда более недоставало его сердцу, чем его познания — его учености. Вместе с Сийесом, чью прекрасную Декларацию прав он цитирует, он признаёт, что общество обязано оказывать помощь каждому человеку, неспособному удовлетворить свои основные потребности. Для него главная болезнь цивилизованных государств — это неправильное распределение политических сил и вопиющая диспропорция в богатствах. Общественные учреждения существуют для того, чтобы исправлять то, что природа могла оставить порочным в положении человека. Но почти во всех случаях милостыня — это общественное преступление: если она может удовлетворить дающего и доставить ему наслаждение, которое он напрасно искал бы в своём золоте, то для получающего она унизительна, приучает к праздности, открывает сердце для всех пороков и подготавливает к любым преступлениям.

В Комиссии по госпиталям Кабанис составлял доклады, на основе которых написал труд, опубликованный с целью изложить то, чему научили его размышление и опыт в вопросе нищенства — «самой страшной из болезней, разрушающих современные государства». К чувствительности, этому источнику потребностей, движущей причине желаний и стремлений — человек добавляет способность разделять чувства других живых существ, особенно себе подобных. Эти две способности, слитые и соединённые в его организации, составляют его подлинное превосходство. Вторая из них — источник благотворительности; размышление, прибавляясь к этому, можно сказать, инстинктивному чувству, показывает богатому, что помогать бедному — и его долг, и его интерес. Но социальное тело признаёт законом только свою собственную пользу. Те, кто его представляет, должны постоянно иметь перед глазами весь народ, не делать различий между его членами, заменять жалость, питаемую частными впечатлениями, справедливостью, распространяющейся на всех, и стремиться прежде всего к сохранению мира, благосостояния и порядка. Благотворительность это добродетель, которую следует осмыслять, искусство, которому необходимо учиться. Плохо распределяемая милостыня становится новым источником беспорядков и усугубляет все причины нищенства. Увеличение помощи увеличивает число бедных: низменные привычки к бродяжничеству и праздности вскоре становятся нормой поведения; нравственность разлагается — посредством самого средства, призванного было бороться с разложением. Индивиды, проявляющие необдуманную благотворительность, творят малое зло; правительства куда более великое: они ведут к разрушению семейного духа, любви к труду, свободных и гордых чувств, к одичанию и развращению.

Правительства создают госпитали для инвалидов или больных и мастерские для труда. Быть может, лучше организованная помощь на дому была бы предпочтительнее. Имея полную картину фактов, собранных в различных странах, а также результаты попыток, предпринятых благожелательными и мудрыми людьми, можно будет выработать более разумные планы общественной помощи и яснее увидеть причины беспорядков, которые повсеместно проникают в распределение богатства. Среди этих причин следует назвать все дурные законы и все ошибки правительств. Революция на время увеличивает те бедствия, для устранения которых она была совершена. Если безрассудные демагоги пугают собственников, причины нищеты множатся ещё страшнее. Нищета и чрезмерное богатство, — говорит Кабанис, развивая ранее им высказанную мысль, — происходят из одного и того же источника: богатства, чрезмерные по объёму или добытые нечестным путём, порождают и усугубляют нищету. Сильнейшие, умнейшие и богатейшие — именно они основали правительства и издали законы: они стремились увеличить свою силу, своё богатство, влияние своей ловкости. Невежественный народ не видел, в чём состоит его подлинный интерес; естественные малые неравенства были заменены другими — искусственными, несправедливыми и чудовищными. Хорошая конституция, хорошие законы и хорошее правительство — вот что составляет подлинное разделение земель, единственно признаваемое справедливостью, разумом и природой.

Пока благотворное влияние свободы не освободит законодателя от обязанности обеспечивать пропитание нуждающихся, необходимо организовать помощь, чтобы поддерживать мир и новый порядок. Тот, кто, будучи в силах трудиться, отказывается это делать, не заслуживает никакой помощи и должен находиться под строгим наблюдением. Тот, кто, не имея хлеба, просит работы, должен находить и то, и другое. Но следует ли учреждать большие мастерские, где каждый в любое время мог бы выполнять простую работу? Такие заведения — порочны и всегда производят эффекты, прямо противоположные их цели: запланированные работы не выполняются, имущество бедных рассеивается без пользы, полезные люди привыкают к праздности и могут даже стать опасными для общества, стоимость рабочей силы возрастает, а производительные труды приходят в упадок. Лишь личный интерес гарантирует общественное процветание, достаточно лишь его просветить. Следовательно, лучший способ занять бедных в том, чтобы предоставить им индивидуальную работу, сдельную, за которую они отчитываются и получают плату по мере выполнения. Если невозможно избежать создания больших мастерских, их следует, насколько возможно, отдавать по контракту предприимчивым людям, которые будут управлять ими как своим собственным делом.

Так же и больным следует по возможности оказывать помощь на дому, где за ними будут ухаживать либо члены семьи, либо женщины, выбранные коммуной. Что касается тех, у кого нет ни жилища, ни родных, их необходимо направлять в госпитали. В тюрьмах осуждённых следует изолировать и привлекать к труду. Для воспитания подкидышей предполагается воспользоваться рвением бывших сестёр милосердия, которые, по словам Кабаниса, должны были бы отбросить дух своей общины так же, как и её облачение, и увидеть в царстве равенства — воплощение самых чистых принципов той религии, на которую ссылаются в своём мятеже лицемерные вожди недовольных. Что касается лечения душевнобольных, Кабанис предлагал некоторые из тех реформ, которые впоследствии были внедрены и приняты Пинелем.

---

Во время Террора Кабанис, отказавшийся спасаться бегством, приняв должность представителя Франции в США, остался в Отёе, где также укрылся Дестют де Траси. Более удачливый, чем его друг, Кабанис не подвергся преследованиям — как утверждает Минье, благодаря тому уважению и признательности, которые он внушал всем жителям деревни, где был врачом и благодетелем. Чтобы отвлечь мадам Гельвеций от её страданий и уныния, он перевёл на французский девять отрывков из Мейснера, Стеллу Гёте, Сельское кладбище Грея и Смерть Адониса Биона — переводы были опубликованы в 1797 году и посвящены его приёмной матери.

После падения Робеспьера Гара был назначен комиссаром народного образования, а его заместителями стали Женгене и Клеман. Кабанис заинтересовался реализацией широкого плана по организации учебной системы. Он передал Гара некоторые свои идеи относительно применения аналитических методов к изучению медицины. Гара нашёл их точными и полезными и побудил Кабаниса привести их в систему. Кабанис последовал этому совету, но вскоре его замысел расширился. Он задумал свести все части медицины к очень простым элементам и для каждой из них указать метод, который один лишь способен с уверенностью направлять её изучение и преподавание. Зимой III года (1794-1795) он написал введение, которое хотел поставить во главу сочинения: в нём он очертил различные революции, пройденные медициной, и общие принципы, которые должны направлять её реформу. Эта часть сочинения была завершена в апреле 1795 года.

Медицина, — говорит Кабанис, — более чем любая другая наука нуждается в философском духе. В эпоху, когда все науки обновляются, врачи должны считать своим долгом объединить усилия ради обновления своей науки и искусства. Пусть медицина заимствует строгий и точный язык физики, доступный и, так сказать, народный тон нравоучения; пусть она систематизирует свои принципы посредством наблюдения, опыта и рассуждения и усовершенствует форму своего преподавания. Со своей стороны Кабанис разработал новую классификацию её разделов. Он выбрал лучший порядок для изложения фактов, на которых она основана, и понятий, возникающих из вдумчивого их анализа. Наконец, он надеется с помощью более точного определения смысла слов полностью изгнать из медицинского языка расплывчатость и неясность.

Введение отсылает к Эскизу Кондорсе и излагает историю революций в медицине. Каждая из них охарактеризована по тем обстоятельствам, которые вызвали её появление, и по тем изменениям, которые она внесла в состояние или в развитие науки. Сопоставляя достигнутые таким образом результаты с современными философскими методами, Кабанис указывает, что именно, по его мнению, может быть полезно для реформы медицины и её преподавания. Он кратко напоминает выводы из своего сочинения О достоверности медицины. Изучение природы — это, вообще говоря, изучение фактов, а не причин. Нам не нужно, чтобы изучать явления, наблюдаемые в живых организмах, и для того, чтобы дать им достоверное описание, — знать природу принципа, который их оживляет, или то, каким образом он приводит в действие их механизмы. Достаточно точно зафиксировать сами явления, уловить порядок, в котором они воспроизводятся, и взаимные их связи, — и классифицировать их, учитывая этот порядок и эти взаимосвязи. Таким образом, посредством наблюдения, опыта и рассуждения мы можем познать регулярные движения, поддерживающие здоровье, или те, что способствуют его восстановлению во время болезни, а также вещества, которые, применённые в последнем случае к живым телам, вызывают те же усилия и те же явления. Если медицина имеет практическую пользу для общества, то она, помимо этого, способствует и познанию животного организма, который в совокупности охватывают естественные науки, ибо болезни высвечивают многие явления, крайне трудные для точного осмысления без их посредства и обнаруживают такие механизмы и свойства, которые сглаживаются и исчезают в равномерном, более упорядоченном и устойчивом состоянии. Наконец, она проливает необходимый свет на основание всех моральных наук и может оказывать на усовершенствование человеческого рода прямое влияние — путём улучшения физического состояния, и косвенное — способствуя прогрессу нравственного воспитания.

Исходя из постоянной природы вещей, видно, что человек с самых ранних времён должен был стремиться к тому, чтобы унять страдания и излечить болезни, которым он подвергался. Следует предположить что открытия, весьма медленные, часто были только плодом счастливых случайностей. Но необходимость заставляла наблюдать и вела к новым открытиям. После поэтов и жрецов первые философы начали классифицировать медицинские наблюдения, чтобы подвергнуть их осмысленному анализу, однако перенесли в медицину гипотезы, тем более плодотворные, что физика, астрономия, геометрия, из которых они были заимствованы, были абсолютно чужды изучению живого тела. Акрон, гений самобытный и дерзновенный, захотел вернуть искусство врачевания к опыту; Гиппократ отделил медицину от философии, но стремился придать ей философский характер, возвратив её к рассудочному опыту, освободив от ложных систем и наделив её надёжными методами. Тем самым он пролил свет, исходящий от медицины, и на моральную, и на физическую философию. Даже в наши дни, обдумываемый врачами, используемый философами, читаемый людьми вкуса, он остаётся и всегда будет одним из величайших умов античности для каждого из них. Гален придал медицине Гиппократа блеск, которого она не имела в своей изначальной простоте. Но искусство, перегруженное излишними и чрезмерно утончёнными правилами, запуталось во множестве новых трудностей, не обусловленных природой. В Александрии медицина преподавалась с блеском. Арабы комментировали Галена и Гиппократа, усваивали идеи менее известных авторов и внесли некоторые важные усовершенствования в приготовление лекарств. Алхимики, хотя и гнались за химерами, высказывали здравые идеи или, по крайней мере, имели удачные прозрения в медицине. Парацельс, этот прообраз шарлатанов, тоже оказал подлинную пользу: он почувствовал изъяны медицины и предвидел те реформы, которых она требовала. Везалий и Колумб, Карпи и Меркуриалис, Капивацций, Кальв и Проспер Марциан возвысили итальянскую медицину до того же уровня, какого достигла медицина греческая. Парижская школа вернулась к Гиппократу. Шталь — один из тех выдающихся умов, которых природа, как кажется, от времени до времени предназначает для обновления наук, — изменил облик химии и попытался сделать для медицины то, что сделал для химии. Ван Гельмонт провозглашал блистательные истины на языке шарлатанов. Сиденгам, друг Локка, вновь подчинил врачебную практику опыту и тем самым совершил настоящую революцию в медицине.

Бэкон, а затем Декарт, сначала понятый глубже, преобразовали рациональную философию и экспериментальные науки. Медицина стала картезианской. Бургаве опубликовал труды, которые являются образцами учёности и критического анализа, ясности, систематичности и точности, — но в них, к сожалению, содержатся малообоснованные гипотезы, заимствованные из химии, механики и гидравлики; и в них слишком часто результаты предшествуют изложению и классификации фактов.

Бордо и Венель, Ламюр, Бартез и его ученики из соображений Шталя, ван Гельмонта и солидизма сформировали новую доктрину, которая, совершенствуясь с помощью философских методов и благодаря прогрессу других наук, всё больше приближается к истине.

Лишь в XVIII веке преподавание действительно продвинулось вперёд. Несколько областей человеческого знания достигли своего рода завершённости; для остальных собраны богатые материалы. Осталось лишь применить ко всем истинные методы — и, главное, применять их с той же строгостью. Философ укажет эти методы; законодатель перенесёт их дух в организацию общественных образовательных учреждений.

Именно благодаря чувствительности, заставляющей все органы участвовать в деятельности мозга, человек учится познавать объекты. Его ощущения это непосредственная и случайная причина обучения, а органы его ближайшие инструменты. Но он создаёт и другие, и от их последовательного усовершенствования зависит совершенствование человеческого рода. Только Гиппократ, Аристотель и Эпикур, по-видимому, среди древних признали, что ощущения являются подлинным материалом наших суждений. Бэкон наметил план научной реформы. Гоббс и Локк, Бонне и Кондильяк усовершенствовали взгляды Бэкона и сделали приёмы философского анализа более простыми и надёжными.

В искусстве врачевания существуют серьёзные трудности, когда дело доходит до применения анализа к наблюдению и лечению болезней, к классификации лекарств. Поэтому необходимо вернуться к наблюдению частных фактов и точнее очертить значение общих признаков, чтобы на их основе формировать определения. Ведь для нас существуют только факты — причина или следствие — в рамках явлений, постоянно следующих один за другим.

Прояснять и развивать первые правила, которые подсказывает счастливый инстинкт или знание; связывать их воедино и координировать; совершенствовать их применение; обогащать метод постоянными наблюдениями и ежедневно направлять его с помощью всё более общих и надёжных соображений; придавать словам точность и реформировать несовершенный язык — таков подлинный метод, который следует применять в медицине. Ведь ум всегда движется от известного к неизвестному, а хорошо устроенный язык должен содержать «опорные камни» для новых слов, которые могут потребоваться будущими открытиями: название не должно быть ни описанием, ни определением объекта, поскольку невозможно выразить в самом слове его свойства или характерные обстоятельства.

Врачи, к тому же, часто неправильно применяли к своему искусству философские доктрины и химические, геометрические, алгебраические теории и т. д. Так называемая философская медицина опрокинула одни теории и высмеяла другие. Лишь наблюдения или факты, относящиеся к каждой отдельной отрасли искусства, удержались на поверхности всеобщего крушения. Учёные больше не считают своей целью защиту какой-либо мнения, вместо этого они стремятся к проявлению здравого смысла, к искреннему поиску истины и признания собственных ошибок. Истинные философы, безразличные к результатам своих исследований, желают лишь одного — быть точными. Подобно Декарту, они считают полезным время от времени подвергать строгой проверке даже те знания, которые, казалось бы, не вызывают сомнений, ибо, как правило, привычка верить подменяет доказательство.

Дать отчёт об упорядоченности и взаимосвязи объектов или фактов и вывести из этих соотношений все непосредственные следствия — вот что сделали лучшие умы для некоторых наук и вот что ещё предстоит сделать в медицине. Для этого необходимы полные и хорошо организованные собрания наблюдений, краткие теоретические обзоры, в которых излагался бы дух, в котором эти собрания составлены и должны составляться, и формулировались бы наиболее прямые выводы из них. Скажут, быть может, что это «обрежет крылья» гению; но прежде всего в науках, где требуются внимание и точность, лучше «пустить свинец в ноги», чем дать крылья. Кроме того, перед ним откроется новое, безграничное поле: двадцати пяти или тридцати лет достаточно, чтобы верифицировать наблюдения; столько же — чтобы повторить опыты и удостовериться в их результатах. Практические методы обретут ту достоверность, к которой они стремятся. Все проблемы будут решены, и медицина окажется на уровне прочих наук в своей достоверности, как, быть может, уже превосходит их по предмету и цели.

Анализ по существу всегда один и тот же, это анализ описания или разложения и воспроизведения. Он бывает историческим, если создаёт рассудочные истории, где последовательность фактов, относящихся к тому или иному предмету исследования, развёртывается в естественном порядке; дедуктивным — когда мы работаем над продуктами нашего разума, или точнее — над их знаками. Когда Кондильяк предполагает человека, оказавшегося ночью в незнакомом доме и внезапно увидевшего окружающий пейзаж, — происходит разложение и воспроизведение объекта, затем дедукция идей, и, наконец, исторический анализ. Когда он разбирает часы и вновь собирает их по частям, он производит разложение и воспроизведение по методу химиков. Когда же, в Языке исчислений, он рассматривает анализ как цепочку переводов, ведущую нас от одной тождественности к другой (что, впрочем, не совсем верно), он осуществляет дедуктивный анализ, к которому сводит весь механизм рассуждения.

В медицине описательный анализ даёт форму, цвет, расположение органа, его близость, удалённость, сходство или различие с другими частями тела. Химический анализ позволяет выявить простые тела, из которых состоят эти части. Исторический анализ описывает функции органа и движения мышцы; дедуктивный анализ делает правильные выводы. Исторический анализ должен внимательно проследить всю цепочку изменений или явлений. Если речь идёт о болезни, необходимо с наибольшей тщательностью освободиться от всякого предубеждения, от всякой идеи, не вытекающей непосредственно из наблюдаемых фактов. Нужно видеть то, что есть, а не то, что воображается; изображать то, что наблюдал, не подмешивая к этому ни одного из выводов, которые из этого были сделаны. Химический анализ не всегда способен воспроизвести состав тел, а выводы, к которым он ведёт, часто основываются лишь на вероятностях. Идеологи справедливо сравнивают, в дедуктивном анализе, последовательность развития идей с набором вложенных друг в друга шкатулок; при этом первое рассуждение — это как бы шкатулка, содержащая все остальные. Если пользоваться точным языком и не выходить за пределы теории, можно добиться полной достоверности в выводах; в практических же приложениях мы имеем дело лишь с вычислениями вероятности. Иногда истина оказывается заключённой между двумя известными пределами, к которым можно всё ближе приближаться: так, например, Метий выразил соотношение между диаметром и окружностью окружности дробью 113/355 вместо 7/22. Иногда вычисление собирает в пользу какого-либо мнения или вывода более или менее многочисленные, более или менее весомые доводы: мы верим, что завтра взойдёт солнце, потому что опыт веков показал постоянство этого порядка.

В преподавании следует начинать с предметов или наиболее известных, или наиболее легко постигаемых, чтобы переход к более трудным — требующим глубокого наблюдения, более натренированных чувств или даже новых инструментов — происходил лишь постепенно и последовательно. Идеи будут развиваться в порядке их возникновения; вся цепочка, их связывающая, будет проходиться, избегая пропусков, которые ум не в состоянии немедленно и необходимо восполнить. Молодых врачей следует вести к постелям больных, вместе с ними изучать случаи, направлять их внимание и первые опыты, возбуждать их интерес, пробуждать любознательность, переходя от анализа к синтезу и от синтеза обратно к анализу. Аналитический метод — предмет справедливых похвал. Но он использует все пути, ведущие к истине, и для каждой ситуации выбирает наиболее надёжный: то собирая данные, чтобы из них извлечь результаты, то начиная с результата и позволяя данным группироваться вокруг него; иногда он даже не следует путём самих изобретателей, чтобы, стремясь подчинить гений и направить его полёт, не подавить его и не охладить.

После этих философских размышлений Кабанис переходит к различным разделам медицины — анатомии и физиологии, а затем к связям медицины с моралью. Медицина и мораль — это ветви одной и той же науки, науки о человеке, и они покоятся на общем основании. Из физической чувствительности, или из той организации, которая её определяет и изменяет, вытекают идеи, чувства, страсти, добродетели и пороки, душевные движения, а также болезни и здоровье тела. Именно в организации записаны вечные принципы, лежащие в основании наших прав и наших обязанностей. Именно посредством изучения постоянной связи между физическими состояниями и состояниями нравственными можно вести человека к счастью, можно превратить здравый смысл в привычку, а мораль — в потребность; можно расширить способности, очистить и приумножить наслаждения, заставить, в каком-то смысле, охватить бесконечное в узком и кратком существовании — через идею и уверенность в постоянном и безграничном совершенствовании.

Затем, наметив некоторые идеи, которые позднее будут развиты в мемуаре О влиянии полов, и отметив удивительные законы вещей в развитии девушки, Кабанис переходит к патологии, семиотике, терапии и гигиене, которая является частью как медицины, так и морали. Если мораль это искусство жизни, говорит он, то как может быть полноценным это искусство без знания тех изменений, которым может подвергаться субъект, на который оно направлено, и без знания средств, способных вызвать такие изменения? Поэтому гигиена, а значит и некоторые понятия анатомии и физиологии, должны входить в любую образовательную систему, чтобы физические привычки соответствовали характеру наших занятий и тем нравственным установкам, которые мы хотим в себе развивать. Из влияния пищи и климата можно вывести правила, применимые ко всем системам воспитания. Более того, постоянное наблюдение сквозь века подтверждает, что физические предрасположенности передаются от отцов к детям. Некоторые достоверные факты, множество весомых аналогий и вся совокупность законов животного организма склоняют к мысли, что и некоторые нравственные качества также передаются по наследству. Следовательно, вырабатывая правила гигиены, мы тем самым трудимся над усовершенствованием человеческого рода.

Оставим в стороне то, что говорит Кабанис о хирургии, лекарственных веществах, химии и фармации. В области ботаники он выступает против злоупотребления классификациями и с удовлетворением отмечает, что наиболее выдающиеся учёные, занимающиеся этой наукой, начинают обращать внимание на явления, характеризующие жизнь растений. Рассуждая о ветеринарии, он считает своим долгом напомнить, что животным, разделяющим с нами труд и составляющим, как он говорит, «часть человеческой семьи», необходимо оказывать всё возможное внимание, чтобы сделать их существование более лёгким; нужно не только отказаться от всякого бессмысленного жестокого обращения, но и стремиться к тому, чтобы сделать их счастливыми. Затем, хотя он и утверждает, что жизненные явления зависят от стольких неизвестных механизмов и стольких обстоятельств, что невозможно сформулировать проблему с полным набором данных и что она, в сущности, не поддаётся исчислению, — и хотя задаётся вопросом, какую пользу может принести попытка перевести на неизвестный язык то, что обыденный язык выражает вполне ясно, — он тем не менее считает, что не все разделы физики живого организма в равной степени сопротивляются применению геометрии и алгебры. Он увязывает совершенствование методов наблюдения с развитием философских методов. Таким образом, рациональная философия и мораль должны приходить медицине на помощь; а мораль на каждом шагу сливаться с практической медициной. Знание древних языков стало менее необходимым с тех пор, как появились хорошие книги на современных языках; однако изучение языков проливает яркий свет на механизмы мышления и позволяет переносить некоторые впечатления, сопровождающие идеи в одних языках, на те, которыми мы пользуемся сейчас, обогащая и совершенствуя, с помощью удачных заимствований, эти незаменимые инструменты интеллекта.

Заключение этого значительного сочинения, подобно Руинам, примечательно тем энтузиазмом, которым оно проникнуто.

— IV —
Кабанис в Институте; на медицинском факультете; О степени достоверности медицины; Кабанис и Бернарден де Сен-Пьер

«Разнообразные занятия и обязанности, — говорил Кабанис, — не позволили мне довести до конца столь обширное сочинение». Действительно, в III году республики он стал профессором гигиены в центральных школах, а затем вступил в секцию анализа ощущений и идей. Спустя месяц он прочитал там Общие размышления об изучении человека и о соотношении его физической организации с его умственными и нравственными способностями. На публичном заседании 15 жерминаля он изложил план и цель своего труда Отношения между физическим и нравственным. Затем он читает в термидоре Физиологическую историю ощущений; во фрюктидоре — Оду человеку, рассматриваемому в связи с влиянием возрастов на формирование идей и нравственных чувств, а также Мемуар о влиянии полов. Ему поручают, совместно с Рёдерером, рассмотреть сочинения Вернера; с Лакюэ — мемуар О вредности и плохом состоянии тюрем. В начале того же года он публикует в Энциклопедическом журнале записку О казни через гильотину. Выступая против «юридических убийств» периода Террора и требуя отмены гильотины, он в то же время утверждает, что «я» существует лишь в рамках общего жизненного целого, и что головы казнённых гильотиной не испытывают ни острых страданий, ни сильных мучений.

В V году Республики Кабанис, вместе с Дону, рассматривает Историческую и республиканскую галерею знаменитых людей; с Лакюэ и Боденом — вопрос о государственной помощи. С Грегуаром, Дону, Дюпоном де Немуром, Левеком и Флёрьё он отбирает мемуары для печати; с Рёдерером читает новые сочинения Вернера. Он во второй раз представляет Общие размышления об изучении человека и предлагает составить Всеобщую библиотеку, которая служила бы путеводителем по наукам, литературе и искусствам, потому что, как он говорит, «величайшим препятствием на пути к здравому образованию и к развитию ума станет однажды необъятность книжного мира, в котором невежественный человек теряется, не зная, какой путь избрать». Затем он зачитывает свой Мемуар о влиянии темпераментов, и Институт постановляет напечатать полностью ту часть сочинения Отношения между физическим и нравственным, которую он представил. Параллельно с публикацией Смешанных трудов по немецкой литературе, он сотрудничает в журнале Консерватор вместе с Гара и Дону, Шенье и Буажоленом, Сийесом и Талейраном. Дважды по предложению преподавателей Медицинской школы он читает курс углублённой клиники. До нас дошли его вступительные и заключительные лекции. Медицина, по его словам, приближается к великой революции. Её прогресс опирается прежде всего на то поколение, к которому он обращается. Предназначенное жить под конституцией, уважающей и закрепляющей все права, это поколение окажется в условиях, наиболее способствующих раскрытию талантов; перед ним открывается будущее, надежду на которое раньше никто не смел питать. Жизненный опыт, — добавлял он, — научит вас, что самые обширные и прочные наслаждения связаны с соединением значительных идей и с открытием полезных истин; что счастье зиждется на выполнении собственных обязательств и что наилучший способ трудиться для себя, это трудиться для других; словом, что искусство быть счастливым это искусство быть добродетельным и добрым. «Счастливы, — говорил он ещё, — те наставники, которые, способствуя развитию и совершенствованию заложенных в вас природных дарований, уже заранее приобщаются к вашей славе! Ещё счастливее те, кто своими уроками и примером взращивает в ваших душах чувство и любовь к нашим строгим обязанностям и кто готовит себе на старость утешительное зрелище ваших будущих успехов!».

Цель курса должна быть двойной. С одной стороны, нужно излагать редчайшие случаи и приучать умы к необычным обстоятельствам, встречающимся в практике; вырабатывать правила, позволяющие ориентироваться по аналогичным наблюдениям, когда отсутствуют тождественные; давать почувствовать общие связи, объединяющие или сближающие самые на первый взгляд различные болезни, а также общие основания, которые позволяют видеть в самых противоположных методах лечения — один и тот же принцип, одни и те же соображения. Наконец, следует упростить основные догматы, применимые ко всем случаям, которые могут служить связующим звеном между всеми частными наблюдениями. С другой стороны, необходимо рассматривать искусство изучения и наблюдения, эксперимента и рассуждения в той науке, предметы которой отличаются наибольшим разнообразием и подвижностью. План курса, в котором все части практики следуют друг за другом в самом естественном порядке и рождаются одна из другой, может быть только плодом больших трудов и размышлений. Отбор достоверных, сомнительных или ложных фактов, очевидных истин, гипотез и ошибок — ещё не осуществлён. Необходимо пересмотреть бесчисленное множество наблюдений и провести ещё большее число опытов. Если уже можно выстраивать частичные системы, охватывающие отдельные фрагменты искусства, то невозможно пока создать всеобъемлющую систему, которая бы их организовала, распределила и охватила целиком.

Современные открытия можно сопоставить с сочинениями Гиппократа. Правила универсального метода были открыты лишь в недавнее время, и до сих пор не показано ни то, как следует переносить этот метод из одной области в другую, ни какие изменения он должен при этом претерпевать. В математике знаки имеют строго определённое значение для всех, и доказательства там абсолютно строгие. Физические науки обладают теми же преимуществами, когда удаётся расположить истины в естественном порядке их возникновения. Но для того чтобы привести к точным и надёжным методам все ветви человеческого знания, потребуется немало времени, ибо сами предметы подвижны и изменчивы. Поэтому необходимо возвращаться к мыслям изобретателей, которые открывают нам законы, которым подчиняются в своём развитии. Это особенно необходимо в науках наблюдения. Так вот: хотя современные учёные и создали искусство «допрашивать» природу, они не могут сравниться с греками в самом даре наблюдения — греки дали нам, в наивысшей степени и во всех жанрах, пример пристального созерцания и верной передачи действий природы.

Гиппократ обладал изобретательским гением в наивысшей степени, в той, быть может, степени совершенства, на которую гений вообще способен. Он постиг искусство умственных операций, изложил, как формируются наши идеи, какие причины наиболее часто приводят к ошибкам, как от них можно уберечься, каким должен быть общий путь к истине и как сделать её плодотворной. Куда более отчётливо, чем Аристотель, он связывает наши идеи с восприятием и комбинацией впечатлений, получаемых через чувства.

Общие замечания о Гиппократе и его сочинениях, своего рода пролог к лекциям, будут сопровождаться толкованием Афоризмов, Прогностик и Эпидемий, с разбором тех их «вершин», которые служат путеводными указателями. Завершит курс общая программа размышлений о реформах, необходимых для изучения и практики медицины, о том, как к ней следует применять аналитические методы, а также перечисление священных обязанностей медицинской профессии.

В своей заключительной речи Кабанис говорит исключительно о долге врача. Нравственные отношения, утверждал он, основываются на некоем единстве идей и чувств; человек, по своей природе в высшей степени чувствительное существо, способное разделять привязанности и мысли всего, что его окружает, и подражать поступкам, свидетелем которых он является, и человек несёт в самом себе источники своей нравственности, принципы своей общественности и причины своей бесконечной совершенствуемости: «Моральность человеческих поступков, — добавлял он, — заключается для нас в ощущаемой нами воле или в распознанной в другом по её характерным признакам. Воля есть самое независимое, самое чистое, самое драгоценное в человеке: она и есть сам человек. Это то, что мы отдаем, когда нам больше нечего дать; это то, что мы ревниво стремимся завоевать; и даже те, кого опыт и размышление отвратили от всякой иной власти, всегда бывают тронуты той, что проявляется над сердцами». Мораль это знание связей, устанавливающихся между людьми, искусство их регулирования в интересах каждого и всех, или наука счастья — она сводится к следующей формуле, применимой ко всем лицам и ко всем обстоятельствам: «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой». Подобно природе человека, общие правила морали неизменны; и если воля неизвестной силы, управляющей вселенной, удостаивается открыться нам, это может быть только через законы, которым мы подчинены. Прежде чем взяться за великие труды и наложить на себя строгие обязанности, следует оценить свои силы. Нужен быстрый и точный взгляд, он делает великого врача; живая и мгновенная чувствительность, соединённая с привычной потребностью размышлять над тем, что было пережито; способность к подражанию или дар воспроизводить природу, сосредоточенный на существенном; способность быстро формировать ясные образы всех своих ощущений и сохранять их неизгладимый отпечаток; наконец, способность, как бы помимо воли, спонтанно сопоставлять воспоминания с новыми впечатлениями, чтобы уловить их связи. Необходимо знать как древние, так и современные языки, чтобы читать оригинальные тексты и идти в ногу с современниками, открывающими новые пути. Главное здесь изучать средства, с помощью которых разум приходит к истине, приёмы, которыми он пользуется, чтобы усваивать самые точные и простые идеи, и чтобы на их основе вывести искусство применения этих идей к самым сложным и трудным исследованиям; необходимо исследовать методы в их частных приложениях.

Наконец, врач будет искать в чуждых его искусству науках всё то, что соотносится с наиболее устойчивыми принципами его собственного ремесла; а в своём искусстве — то, что может быть полезно другим наукам: «Поскольку, — добавляет Кабанис, излагая общий план своего главного труда, — очевидно, что изучение умственных способностей и страстей человека может почерпнуть значительное просветление из медицины; а следовательно, и мораль, и искусство воспитания, возможно, однажды обретут благодаря ей новые взгляды, а может быть, и некоторые прямые средства. Эта область, открывающаяся гению, прекрасна и велика: она касается ни много ни мало как усовершенствования важнейших орудий человеческого счастья — и самого человека». И завершает он это похвалой Дюбрёю, чьё благородство характера, учёность и самоотверженность он приводит в пример.

В начале VI года Республики Кабанис поверил, что национальное образование будет организовано по плану, «достойному просвещения века и величия республики». Ему казалось необходимым определить взаимные связи между различными науками и очертить сферу каждой из них, чтобы с пользой перенести туда аналитические методы, призванные изменить весь облик интеллектуального мира. В феврале 1798 года он представляет Институту, а Декада объявляет своим читателям о выходе Степени достоверности медицины, посвящённой членам Парижской школы.

Медицина, — говорит Кабанис, — является основой всякой подлинно рациональной философии, ибо она обнажает перед нами физического человека, частью которого, или другой его стороной, является человек нравственный. Она даёт прочную опору философии, стремящейся подняться к истоку идей и страстей. Она должна направлять всякую надёжную систему образования и черпать в вечных законах природы основания для прав и обязанностей человека, очерчивать искусство ведения, совершенствования ума и искусства счастья. Наконец, именно она особенно способна рассеивать призраки, которые пугают и мучают воображение, и разрушать всякие суеверные верования.

Во Введении Кабанис утверждает, что если чувствующие существа могут быть больны или здоровы, то это потому, что таков «замысел природы». Это выражение — обозначение факта: а именно того, что между различными частями вселенной существуют устойчивые и регулярные взаимосвязи. В других местах он говорит о природе как о силе, порождающей движения, свойственные каждому телу, или как о совокупности законов, управляющих этими движениями — и именно в этом смысле ван Гельмонт называл её «порядком Божиим». Что касается философии целевых причин (causes finales), то она, по словам Кабаниса, никогда не выдерживала серьёзной критики, хотя, быть может, ограниченному уму человека и трудно полностью от неё отказаться. Против философов, утверждающих, что законы инстинкта это результат неосознаваемых и стремительных умозаключений, Кабанис возражает, что животные руководствуются скрытым водителем ещё до того, как у них возникает какой-либо опыт в выборе пищи или даже лекарств; и что инстинкт тем слабее проявляется, чем дальше заходит развитие интеллектуальных способностей. Он не задаётся вопросом, повезло ли животным с инстинктом больше, чем человеку с разумом, потому что в действительности бесконечная совершенствуемость нашего вида открывает для разума необъятное поле наслаждений и счастья.

Возражения против достоверности медицины можно свести к семи: 1° Скрытые механизмы жизни ускользают от нашего взгляда; 2° природа и первопричины болезни нам абсолютно неизвестны; 3° болезни столь разнообразны и подвержены стольким осложнениям, что даже самое скрупулёзное наблюдение не позволяет вывести никаких точных правил для их безошибочного распознавания; 4° природа лекарств и способ их действия на наши тела для нас тайна; 5° медицинские эксперименты ещё труднее, чем наблюдение за болезнями; 6° теория медицины меняется от эпохи к эпохе, а её практика — от века к веку; 7° практика медицины требует столь разнообразных знаний, такой проницательности, такого внимания и столь возвышенных нравственных качеств, что её можно считать попросту несуществующей — или, скорее, опасным оружием в руках невежества и шарлатанства. Кабанис рассматривает каждое из этих возражений не для того, чтобы отстаивать заранее установленные убеждения, но чтобы искренне искать истину — ибо истина, единственная подлинная и достойная признания власть, всегда в конце концов воздвигается на развалинах человеческих мнений.

Человек не знает ни сущности материи, ни сущности той скрытой силы, которая обусловливает все явления во Вселенной. Истинные причины, то есть первопричины, столь же скрыты от него, как и сущности вещей; так называемые же причины, знанием которых он гордится, — это всего лишь факты. Если два факта оказываются связанными друг с другом в последовательной цепи, то говорят, что первый является причиной второго. Тот, в свою очередь, становится причиной по отношению к третьему, и так далее, вплоть до «самопроизвольной силы», общего начала движения, активной силы, персонифицированной у большинства народов под разными именами, но о которой невозможно иметь иного представления, кроме того, которое вытекает непосредственно из явлений Вселенной. Если её называют «самопроизвольной», то вовсе не с целью выразить её природу, а лишь для того, чтобы передать то впечатление, которое она производит на ограниченный человеческий разум, когда он видит, как она действует без устали, с неустанной активностью, вечно возобновляющейся из самой себя. К тому же знание первопричины, на поиск которой были потрачены столь глубокие размышления и бессонные ночи, вовсе не имеет прикладного значения для человека, которому доступно — и вполне достаточно — наблюдение за фактами. Кабанис вновь напоминает про отрывок из Гиппократа, предшествующий знаменитому аристотелевскому афоризму. Следуя за Гиппократом, он утверждает, что для уверенного продвижения в любой экспериментальной науке человеку достаточно фиксировать факты, придавая им в своём разуме тот порядок и те связи, которые они имеют в природе, и извлекать из них лишь те следствия, которые в них уже заключены. Строгая достоверность принадлежит исключительно предметам чистой спекуляции; в практике же следует довольствоваться приближениями — и этого вполне достаточно для человечества, чтобы обеспечить его существование и благополучие. Заключение воспроизводит фрагмент заключительной лекции о Гиппократе.

---

Эймар представил обзор труда Кабаниса в Декаде от 10 фрюктидора VI года. «Гражданин Кабанис, избрав предмет столь общего интереса, а потому столь достойный его ума и его сердца, заслужил благодарность человечества: он отличается изяществом и чистотой стиля, строгой и настойчивой логикой, глубоко философскими взглядами и счастливой привычкой к аналитическим методам». Приведя места, где Кабанис утверждает, что человек не знает сущности ничего, и процитировав финал работы, рецензент заключает: «Вот — советы и язык подлинной философии. Пусть же они будут услышаны всеми, поняты всеми, применены ко всем тем предметам, которые нам важно познать и изучать!». Наконец, Эймар в торжественной перорации подчёркивает, сколь живой интерес вызывали у части современников исследования идеологов.

А Медицинское общество, публиковавшее в том же VI году мемуары Биша, Пинеля, Ришерана и Русселя, предстало как союзник Кабаниса — автора Степени достоверности медицины, — в деле соединения медицины с философией. В то время Кабанис был депутатом от Парижа в Совете Пятисот. В Институте, когда был анонсирован первый том Мемуаров философского класса, Кабанису поручили, вместе с Рёдерером, Лебретоном, Флёрьё и Траси, рассмотреть проекты пасиграфии. В Совете Пятисот он выступал с предложением воздвигнуть памятники Декарту и Монтескьё, Кондильяку и Мабли.

Именно в VI году Республики произошёл эпизод, рассказ о котором, воспроизведённый всеми историками, представляется нам вымышленным задним числом — в ту пору, когда стало обыденным делом приписывать идеологам всё, что могло бросить на них тень. Если верить Эме Мартену, коллеги Б. де Сен-Пьера в Институте якобы ополчились против него и обвинили его в том, что он верит в Бога. Порученный ему отчёт по конкурсу по морали, назначенный к оглашению 3 июля 1798 года, он якобы завершил торжественным изложением своих религиозных убеждений. С первых строк его выступления, как утверждается, по всему залу поднялся крик ярости. «Идеолог Кабанис (это единственный, чьё имя мы упомянем), охваченный гневом, вскричал: «Клянусь, Бога не существует, и прошу, чтобы его имя не произносилось в этих стенах!». На это Б. де Сен-Пьер будто бы ответил  «Ваш учитель Мирабо покраснел бы от стыда, услышав эти слова», и ушел, чтобы оставить собранию решение — не о том, есть ли Бог, а о том, можно ли произносить его имя. Затем он якобы распорядился напечатать и раздавать у дверей Института отрывок, завершавший его доклад.

Эме Мартен представляет Б. де Сен-Пьера как противника философов. Ничто не подтверждает это утверждение. Сам он сообщает, что д’Аламбер добился для Б. де Сен-Пьера выплаты тысячи франков за рукопись Путешествия на остров Франции. Более того, Декада — «журнал философов» — публикует его сочинение Виргиния, напоминает, что Б. де Сен-Пьеру было поручено составить Основы республиканской морали, в то время как Вольней и Гара должны были заняться Декларацией прав, Конституцией и историей свободных народов, — и что он, вместе с ними, был назначен профессором в Нормальную школу. В 1796 году Декада публикует проспект, в котором Бернарден анонсирует свои Гармонии природы, «предназначенные для основ морали и для преподавателей начальных школ». В 1797 году он присылает туда письмо, доставленное океаном в бутылке. И даже после этой пресловутой сессии, когда якобы произошёл полный разрыв между ним и философами, Декада приветствует предстоящие выборы в Париже (жерминаль VII года) и называет среди предполагаемых кандидатов Женгене и Бернардена. Позднее, когда эмигранты «нагло мечтают о своей реабилитации», именно в Декаду Бернарден присылает «навигационные опыты, диетические и нравственные наблюдения, предлагаемые ради пользы и здоровья моряков в дальних плаваниях». Там же, во фримэре, публикуются стихи «к свадьбе гражданина Сен-Пьера, от его друга Дюси». И Декада с удовлетворением отмечает, в то время как философию и либеральные идеи начинают высмеивать, чтобы затем их изгнать, что Бернарден высказывается в Лицее совершенно иначе: «Каждый, — говорил он в брюмере X года, — рассуждает в соответствии со своим положением, своей религией, своей нацией и, прежде всего, со своим воспитанием, которое накладывает на наше суждение первую и последнюю печать. Один только философ согласует свой разум с общим разумом Вселенной, подобно тому, как часы сверяют по солнцу». Именно в Декаде он публикует письмо гражданина Брара в тот самый день, когда её редакторы защищаются от гнусных обвинений своих противников. Наконец, в XII году Республики, когда Декада и её идеология окончательно теряют популярность, Бернарден именно через неё выражает протест против контрафакции и объявляет подписку на своё самое известное произведение — Поль и Виргиния, благодаря которому он обрёл множество друзей: «Бог, — писал он, указав формат, цену и условия подписки, — даровал мне благодать никогда не нарушать своих обещаний».

Таким образом, Бернарден в ту эпоху не был врагом философов. К тому же можно задаться вопросом: как Институт мог бы запретить произносить имя Бога на своих заседаниях, если, к примеру, Лиль де Саль представлял Бога, человека и природу как объекты исследования для разума; если один из членов Института молился в стихах «всеблагому и всемогущему Богу» о том, чтобы Он приумножил счастье Франции; если Мерсье там защищал идеи о врождённых понятиях, Грегуар — восхвалял Лас-Касса, а Бушо признавал достаточно точными те представления о существовании Бога, которые Цицерон изложил в Тускуланских беседах, О природе богов или Об обязанностях, — и затем упрекал Сенеку за то, что, хотя тот и признавал богов и Провидение, он тем самым фактически отвергал наказание злых людей в жизни после смерти? Как мог Кабанис, — если поверить рассказу, согласно которому он требовал запретить упоминание имени Бога, — запретить другим использовать слово, которым он сам пользовался в Клятве врача и Наблюдениях о госпиталях? Как мог он это сделать, если во втором Мемуаре он называл надпись «Я есмь Тот, Кто есть, был и будет, и никто не познал моей сущности» — выражением по-настоящему величественным и философским, обращённым к первопричине; если совсем недавно, в Степени достоверности медицины, он писал, что ван Гельмонт, понимая природу так, как он сам её определяет, называет её «порядком Божьим»?

— V —
Кабанис в Совете Пятисот и Медицинские школы; неизвестное письмо о совершенствовании; об Политехнической школе; Кабанис и 18 брюмера

В начале VII года Республики Кабанис, в Письме к другу, утверждает, что не время донимать финансовую комиссию критикой её предложений, а затем спустя пять дней после того, как он представил в Институте второе чтение своего Мемуара о темпераментах, — выступает в Совете Пятисот с замечательным докладом об организации медицинских школ (29 брюмера). «Медицина, — говорил он, — основана на наблюдении определённого класса регулярных явлений, на изучении некоторых движений, которые следуют друг за другом и вызывают друг друга в неизменном порядке, на практическом знании определённых эффектов, которые искусство может добиться методично, подражая природе или противодействуя ей. У неё есть принципы, которые разум способен постичь; её знания могут быть организованы в системное целое, и, следовательно, она поистине является наукой; её приёмы могут быть подчинены законам, и это значит, что она поистине является искусством». Пользу медицины следует рассматривать с разных точек зрения — как философу, так и законодателю. Медицина научит облегчать и лечить страдания чувствующих существ; она разработает надёжные правила гигиены, применимые к любому темпераменту, к любому образу жизни, к любому климату; она будет наблюдать за общественными работами, где затрагивается здоровье граждан, направлять все меры санитарного контроля при вспышках тяжёлых заразных болезней; инспектировать продукты питания, которые может испортить недобросовестность; а также служить основанием для вынесения суждений в ряде дел гражданского и торгового права. Её связи чрезвычайно тесны с естественной историей и различными разделами физики, с рациональной философией и моралью. Быть может, она даже сможет — через непосредственное воздействие определённых физических впечатлений — вернуть заблудший человеческий разум к здравому смыслу, к добродетели, к счастью. Наконец, наш вид подвержен большому физическому усовершенствованию; именно медицина должна искать для него прямые средства, заранее позаботиться о будущих поколениях и начертать режим для всего человеческого рода. Вот почему преподавание медицины должно иметь своей целью не только развитие самой науки, но и усиление её влияния на прочие интеллектуальные труды — особенно на рациональную философию и мораль, «факел которых становится тем более необходимым, что, с исчезновением всех суеверий, встаёт подлинный вопрос: как прочно утвердить нравственную систему человека и превратить добродетель и свободу в подлинную науку».

Создание медицинских школ было одним из величайших благ, принесённых Конвентом; они дали большое число выпускников, породили замечательные труды и привлекли множество иностранцев. Следовательно, достаточно лишь укрепить и усовершенствовать это начинание, дополнив его кафедрами патологической анатомии и акушерства, а также прикладной химии, связанной с изучением и преподаванием медицины. «Мы вышли, — говорил Кабанис своим коллегам, призывая их организовать это национальное обучение, — победителями из всех революционных бурь; мы сокрушили армии европейских королей… но, говорю вам это с глубокой убеждённостью, мы ещё ничего не сделали для продвижения свободы, для развития республиканских идей и нравов, для укрепления нашего нового правления, если твёрдые принципы не заменят предрассудков, если здравый смысл и добротное образование не соединят в каждом сердце с энергией свободных чувств любовь к порядку и вкус к полезному труду. Эту революцию, которую можно назвать революцией идей и нравов, — вам надлежит подготовить, вызвать к жизни, почти что предписать её своими законами». И, утверждая, что уже ничто не в силах сдержать человеческий разум, что неодолимое движение ведёт всё к высшему совершенствованию, Кабанис призывал законодателей ускорить это благотворное движение и придать ему надлежащее направление!

Поэтому его влияние росло с каждым днём. Бужолен упоминает его вместе с Гара в числе выдающихся метафизиков, которые применяют рассудок исключительно к тем фактам, которые наблюдали и открыли сами. Когда в Декаде редактор раздела внутренних дел атакует доктрину совершенствуемости, именно Кабанис встаёт на её защиту в письме, столь интересном, сколь малоизвестном. Истинный глава второго поколения идеологов, он становится защитником Кондорсе, самого авторитетного представителя школы, в том журнале, который считается её главным рупором. Доктрина совершенствуемости отнюдь не нова и вовсе не является утопией. Новая философия вовсе не стремится, как часто утверждают, «остудить» всякий энтузиазм; она не занимается непостижимыми или пустыми предметами, не увлекается пустозвонными идеями, софистикой и абстракциями, — напротив, она есть наука о методах, основанная на знании человеческих способностей и приспособленная к природе каждого исследуемого предмета. Только она поняла, что свободу можно сохранить и развить лишь посредством просвещения, и указала как одну из главных обязанностей законодателя — повсюду приумножать и мудро упорядочивать средства образования. Но она также признаёт, что даже самые чистые истины теряют часть своего авторитета под влиянием предрассудков; что никогда нельзя будет настолько усовершенствовать понятия, лежащие в основе наших суждений, чтобы ничего не осталось сделать — ни для расширения и умножения наших наслаждений, ни для усовершенствования путей к ним. Именно ей — от Аристотеля до Гравины, Беккарии, Смита и Дидро — обязаны мы всем лучшим, что было сказано об ораторском искусстве, поэзии, музыке и изобразительных искусствах. И именно потому, что эта философия живёт в них, её последователи радуются всякий раз, когда встречают учёных или писателей, превзошедших их самих, и всегда готовы выражать признание и благодарность за всякий труд, который приближает нас к цели.

В другом письме, адресованном в Декаду, Кабанис встал на защиту Политехнической школы, которую Томас де ла Марн предлагал упразднить. Друзьям свободы достаточно просто упомянуть эту школу, чтобы с лёгкостью отвергнуть обвинения в варварстве. Те, кто заботится о развитии образования, находят утешение в её существовании — на фоне плачевного состояния большинства других школ — при мысли о том, что, по крайней мере, физико-математические науки никогда ещё не преподавались с таким изобилием средств самого различного рода. Уже сам предмет преподавания, её выдающиеся профессора, блестящие ученики, которых она успела подготовить для различных государственных служб, — всё это достаточно для того, чтобы встать на её защиту. Но чтобы ответить на часто повторяющиеся возражения, необходимо напомнить об основаниях, по которым она была создана. Её задачей было преподавание теории математических и физических наук, в то время как школы прикладного профиля были целиком посвящены практическому обучению. Это разграничение полностью соответствует природе вещей. Теория необходима для глубокого понимания деталей и приёмов практики; но смешение теоретического и практического обучения только породило бы путаницу и в том, и в другом. Каждый учащийся должен прежде всего освоить общий инструмент мышления, в котором он нуждается. Политехническую школу нельзя поместить нигде, кроме Парижа, потому что только там можно найти преподавателей, способных держать студентов в курсе всех новых открытий. Более того, следуя такому порядку, мы сможем распространить по всей Франции не только знания, сконцентрированные в Париже, но и новые методы, которые дают единственную действенную возможность — в некотором роде — уравнять людей по уровню умственного развития. Также невозможно и недопустимо сокращать другие предметы, преподаваемые в центральных школах, ради усиления физико-математических дисциплин, поскольку такое сокращение уничтожило бы и то немногое, что ещё осталось от системы образования. Нужно вернуться к практике самых просвещённых веков и народов, т.е. к литературному образованию, как к необходимой предварительной ступени и основанию для всех остальных форм обучения. Даже те ученики, которые достигают успеха в науках, но не получили должного литературного воспитания, всегда испытывают на себе последствия этой лакуны.

За пять дней до того, как Кабанис написал это письмо, Бонапарт, вернувшийся из Египта, присутствовал на общем заседании Института вместе с Монжем и Вольнеем. Кабанис, друг Вольнея и Сийеса, принял активное участие в перевороте 18 брюмера. Это часто вызывало удивление: «Действительно поразительно, — говорили, — что такие люди, как Грегуар, Траси, Кабанис, Галлуа и многие другие, могли ошибиться до такой степени, что возлагали великие надежды на намерения Бонапарта». Удивляться тому, что в 1817 году в 18 брюмера начали видеть «рождение нового деспота», не приходится. Возможно, куда труднее было предположить это в VIII году Республики. Да, Бонапарт действительно обманул одновременно и ожидания идеологов, ждавших от него второго Вашингтона, и надежды роялистов, видевших в нём нового Монка. Но разве у идеологов не было веских оснований полагать, что Бонапарт станет защитником их идей? Именно по выбору Барраса его назначили командующим армией 13 вандемьера; именно Директория — в составе Барраса, Ла Ревельера-Лепо и Карно — направила его в Италию. После Кампо-Формийского мира он, отвечая на поздравления Гара, говорил как философ, временно оказавшийся во главе армии: «Истинные завоевания, единственные, о которых не приходится сожалеть, это победы над невежеством. Самое почётное и полезное занятие для народов это способствование расширению человеческих знаний. Истинная мощь Французской республики должна заключаться в том, чтобы не позволить существовать ни одной новой идее, которая не принадлежала бы ей». Близкий к Вольнею, он, возможно по его совету, предпринял египетскую экспедицию и всеми силами пытался убедить Дестюта де Траси сопровождать его. Вернувшись во Францию, он возобновил отношения с Вольнеем и Рёдерером, а через последнего — с Талейраном и Сийесом. В ту эпоху, которую обычно представляют как время, когда «все влиятельные фигуры из правительства, армии и Института стекались к генералу и как бы вручали ему власть», Бонапарт, как отмечал Минье, с приветливостью, смешанной с честолюбием, искал бесед с уважаемым человеком, который был одним из самых блестящих его коллег по Институту и мог стать его опорой в Совете Пятисот. Он ездил к Кабанису в Отёй и просил о встрече с мадам Гельвеций. Как мог бы Кабанис, сам по себе человек доверчивый и мало склонный подозревать других во лжи, насторожиться по отношению к тому, кто высоко ценил Дестюта де Траси, выказывал уважение мадам Гельвеций, дружил с Вольнеем, с Рёдерером — защитником философии, атакованной Риваролем, — и, наконец, выступал в Институте как настоящий идеолог? К тому же Кабанис вовсе не был склонен отвергать, подобно Тюрго или Кондорсе, применение деспотических мер ради утверждения свободы. Он осуждал лишь те из насильственных дней, с 1789 по 1799 год, целью которых не было сделать французов лучше, просвещённее и счастливее.

В комиссии Совета Пятисот, сформированной для подготовки Конституции, Кабанис защищал, в контексте обсуждения принудительного займа, только что совершённую Революцию.

В конце декабря он публикует Некоторые соображения об общественном устройстве и о новой Конституции. «После того как он способствовал подготовке и завершению событий Брюмера, — говорил Ж.-Б. Сэй, — он теперь, как истинный гражданин и добрый мыслитель, доказывает, какими благими должны быть их последствия; он убеждает разумом тех, кто уступил только перед силой». Кабанис отвечает тем, кто видит в революции Брюмера лишь проявление личных амбиций. Исходя из способностей и потребностей человека и отвлекаясь от мнимого «естественного состояния» — чистой умственной фикции — он утверждает, что правительство должно быть: сильным — чтобы надёжно защищать свободу личности; уравновешенным — чтобы не угнетать тех, кого оно должно охранять; стабильным — поскольку длительность укрепляет хорошие учреждения; но при этом открытым для улучшений и совершенствования.

Новая Конституция сочетает в себе достоинства демократии и аристократии, монархии и теократии. Она учитывает как разделение властей, так и представительную систему: ведь народ, будучи неспособным сам выполнять разнообразные функции, столь же неспособен подобрать для каждой из них людей с подходящими характером и талантом. Именно поэтому Кабанис восхваляет изобретательный способ избрания, предложенный Сийесом и о котором Гара говорил, что, хотя он не исключает никого, всё же едва ли позволит избрать кого-либо неподходящего. Положение Франции, находящейся в состоянии войны — как внешней, так и внутренней, — вполне оправдывает значительную долю власти, предоставленную исполнительной власти, особенно с учётом гарантий, которые, по словам Кабаниса, даёт человек, удостоенный звания первого гражданина Франции. Ж.-Б. Сэй добавляет, что роль узурпатора или короля ничтожна по сравнению с той, которую призван исполнить он! Кабанис завершает своё сочинение горячим призывом ко всем гражданам, из всех слоёв общества, поддержать и защищать новый общественный договор.

---

Продолжение: Глава IV. Кабанис после 18 брюмера