Прошло уже семь лет с тех пор, как я написал эту статью (а это был май 2016 года), она задумывалась как небольшая составная часть для более объемной работы по истории философии XVII века. С тех пор я вынужден был заниматься другими вопросами и проблемами, и сейчас взялся за это дело снова, начав с самого начала, с античности. И уже пересматривая античность, становится очевидно, что Фрэнсис Бэкон – не первый философ-практик, несмотря на название, данной этой статье в 2016 году. В принципе, уже с самого начала было ясно, что его предтечей можно считать Демокрита, но поскольку не было «экспериментального метода» в виде именно «метода», то, казалось, необходимо подчеркнуть главное новшество Нового времени. Сейчас же, есть большая вероятность, и
серьезные основания допустить, что экспериментальный метод, в его почти классическом виде – вполне мог существовать в эллинистический и римский периоды истории в среде чистых ученых (Гален, Эрасистрат, Архимед, Герон и т.д.). Но название статьи я пока что оставляю прежним, пока глава про эллинистическую историю не закончена. В этой статье была предпринята попытка разграничения в общеупотребимой терминологии понятий «эмпиризм» и «сенсуализм», где мы занимаем позицию последнего.
Вступление
Прежде чем приступить к критике, я посчитал правильным как можно короче (но не упуская важных деталей) описать философию Бэкона. В этой первой части я буду, по большей мере, приводить цитаты самого Бэкона, и лишь там говорить от себя, где слишком большой объем невозможно будет подать без сокращения, или где нужно будет задавать дополнительный контекст. По сути, первая и описательная часть является хрестоматийной. И ещё одно, очень важное добавление, эта статья была основана на работе «О достоинстве и приумножении наук», и здесь практически ничего нет из «Нового Органона», но это, как я считаю, не очень сильный промах, потому что в этой его работе и контекст шире и по хронологии она более поздняя, поэтому лучше отразит взгляды самого Бэкона, как мыслителя.
В этом описании я старался показать основные и сильные, на мой взгляд (!) места. Но при этом считаю, что субъективности в подборке цитат мне удастся отчасти избежать, потому что те сильные места, которые обычно приводятся вообще (индукция и теория идолов) – уже и так общеизвестны, и любое мое добавление может оказаться как минимум интересным, даже если кому-то эти места покажутся, наоборот, слабыми. За счет полноты охвата, несогласный со мной критик может просто повернуть каждое моё «хорошо» в своё «плохо», но на целостность это не должно повлиять. Во второй половине статьи я уже буду опираться в основном на негативные черты учения Бэкона и на свои собственные рассуждения, а в итоге попытаюсь сделать выводы. Всяческая критика приветствуется.
I. Изложение метода.
Уже в предисловии к своей работе Бэкон пишет, что его цель состоит в освобождении разума от созданных его же силами затруднений. Он видит философию практически бесполезной, построенной на ложных основаниях, и хочет найти для неё новые основания в лице опыта, а для этого предпринимает попытку «Восстановления наук и искусств» – именно так должна была называться вся его работа в целом.
Он верно замечает, что философия и наука прошлого – бесконечные повторения одного и того же, с разницей лишь по форме; а поэтому она лишь по видимости изобильна своим содержанием, и при ближайшем знакомстве с ней оказывается очень бедна.
В античности Бэкон видит детство (чего?) науки, ведь она склонна к пустой болтовне, но бесплодна в плодах (чего?) практики. Философы не продвигаются вперед, а с помощью споров утверждаются в невежестве. То немногое, что осталось от античности, он не считает стоящим доверия, считая, что мнение толпы сильно влияет на философию, и что поэтому лучше всего сохранялось то, что нравилось толпе, а поэтому самое лучшее (т.е. философия досократиков и Демокрита) должно было остаться не дошедшим до нас. Или буквально его словами:
«Что же касается того, что унаследовано и воспринято, то оно примерно таково: в практической части бесплодно, полно нерешенных вопросов; в своем приращении медлительно и вяло; тщится показать совершенство в целом, но дурно заполнено в своих частях; по содержанию угождает толпе и сомнительно для самих авторов, а потому ищет защиты и показанной силы во всевозможных ухищрениях».
Это место в целом направлено против Аристотеля, правда, под видом абстрактного человека. В связи с темой Аристотеля, в дальнейшем Бэкон попытается опровергнуть мнение, что вся наука могла воплотиться в одном человеке, и этого человека он обвиняет в искажении предшественников и установлении диктатуры в науке. Это мысль ещё дальше повторится уже в прямом обвинении Аристотеля и сравнении его со своим учеником Александром в сфере политики.
Но всё это говорится на счет догматиков, оно и понятно, не трудно пинать такой труп, догматизм не критикует только ленивый. Но анти-догматики (т.е. скептики), по его мнению, наступают на те же грабли, потому что сама причина заблуждений и споров одна и та же, а истина зачастую может скрываться в совсем другой причине, которую в пылу споров не замечают; в некой третьей позиции, совершенно «внешней» по своей сути. И всё же, скептиков он осторожно хвалит, выступая в некоторой степени даже их последователем, и подобно Декарту хулит их только за то, что они не старались найти твердых оснований для науки. Но даже те немногие, кто всё-таки следовали опыту – становились лишь зацикленными на своей узкой проблематике, и этим Бэкона тоже не устраивают. Он сторонник широты познания.
В конце концов, он возвращается к «диалектикам» (т.е. схоластам) и делает вывод, что разум сам по себе не заслуживает доверия, так и общие понятия разума, самого по себе, он называет крайне сомнительными; но добавляет также и о сомнении в чувствах:
«Всякая наука дает нам двоякого рода знание. Одно есть результат божественного вдохновения, второе – чувственного восприятия. […] Совершать же путь надо при неверном свете чувств, то блистающем, то прячущемся, пробираясь сквозь лес опыта и единичных вещей. […] Недостаточность чувств двояка: они или отказывают нам в своей помощи, или обманывают нас. […] И вот, чтобы помочь, мы, в своем усердном и верном служении, отовсюду изыскиваем и собираем пособия для чувств, чтобы его несостоятельности дать замену, его уклонениям – исправления. И замышляем мы достигнуть этого при помощи не столько орудий, сколько опытов. […] Таким образом, непосредственному восприятию чувств самому по себе мы не придаем много значения, но приводим дело к тому, чтобы чувства судили только об опыте, а опыт о самом предмете».
В целом, здесь нет ничего плохого, тот же эпикуреизм гласит почти об этом же; разница лишь в деталях, например у эпикурейца Гассенди можно найти признание, что чувства никогда не лгут, они дают нам истинную картину, и странно было бы ожидать, чтобы, находясь на расстоянии, вопреки законам физики наши глаза показывали нам истинный размер предмета. Если кто и заблуждается – так это разум, и он же должен исправлять собственные заблуждения. Вина чувства здесь косвенная, и активным актором в познании всё равно выступает разум. Так считали эпикурейцы, и кажется, что разница незначительная. Но только на деле она открывает для Бэкона пути к переоценке рационализма, и ведет его по очень опасной тропе. Хуже того, даже если бы он избежал этой опасности – он всё равно вынужден признать себя скептиком во всём, что не проверяется опытом (гуманитарные науки, по крайней мере в то время).
Но вернемся к нашей магистральной теме. Основное требование Бэкона звучит примерно так – устремляйся к науке во имя пользы для жизни и практики, действуй во имя развития человечества. Это максимально прагматический подход:
«В самом деле, перед этой нашей наукой стоит задача нахождения не доказательств, а искусств, и не того, что соответствует основным положениям, а самих этих положений, и не вероятных оснований, а назначений и указаний для практики. Но за различием в устремлениях следует и различие в действиях. Там рассуждениям и побеждают и подчиняют себе противника, здесь – делом природу. […] Речь идет не только о созерцательном благе, но поистине о достоянии и счастье человеческом и о всяческом могуществе в практике. Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько охватил в порядке природы делом или размышлением; и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей».
В этих местах, как и вообще во всей его работе, все сводится к «практике» и против «созерцательности», и здесь каждый, кто знаком с марксизмом, заметит, что по характеру это совпадает со знаменитым одиннадцатым тезисом о Фейербахе. К слову, Маркс, в своем изложении истории материализма, которое разбросано по всем его работам и не составляет единого целого, отдавал Бэкону роль «первого творца английского материализма» и вообще материализма Нового времени. Так что влияние Бэкона на Маркса несомненно, и об этом есть даже более красноречивые отрывки, но это уже было бы слишком сильным отклонением от темы. А я собираюсь ещё немного отклонится, напомнив, в связи с Фейербахом, что различие созерцательности и деятельности, впервые подчеркивалось Немецкой классической философией. При чем считается, что это была реакция на т.н. «механистический материализм», отцом которого считался Бэкон. Но что мы видим? Оказывается деятельную сторону развивал как раз отец этого самого «материализма», лишь использовав слово «практика». Проведение научного эксперимента, опыта – и есть практика, но эти опыты и порывают с созерцательностью, это непосредственное действие, влияние человека на природу, изменение её. Это почти тоже самое, что и «немецкое» творчество, только более ремесленное, более «грубое». Но фактически же это одно и то же.
Итак, понятно, что всё решает «опытное» познание, понимаемое в первую очередь как эксперимент, и главным судьей этих «опытов» является разум, правда не любой, и не «чистый», а критически и скептически настроенный. И всё это не должно быть простой забавой, а подчиняется цели улучшения жизни человека. Теперь ещё несколько слов нужно сказать о том главном, и наиболее известном, что привнес Бэкон в методологию науки – индуктивном методе.
«Индукцию мы считаем той формой доказательства, которая считается с данными чувств и настигает природу и устремляется к практике, почти смешиваясь с нею».
Особенность его вида индукции (она сама существовала и раньше) в том, что: «До сих пор обычно дело велось таким образом, что от чувств и частного сразу воспаряли к наиболее общему, словно к твердой оси, вокруг которой должны вращаться рассуждения, а оттуда выводилось все остальное через силлогизмы: путь, конечно, скорый, но крутой и не ведущий к природе, а предрасположенный к спорам и приспособленный для них».
Это, вместе с другими подобными фрагментами, означает вот что – раньше с помощью абстрагирования могли сразу выводить самые широкие обобщения по аналогии и составлять аксиомы, и уже от них отталкиваясь занимались дедукцией или силлогизмом. Например, можно было представить Мир по аналогии с Человеком, и сразу приняв это за истину, в дальнейшем анализировать частные проявления мира сквозь заданную призму, которая не проходила толком никакой проверки. Но поскольку сами подобные аксиомы выводились без исследования составляющих это «общее» частей, то спорили, по сути, лишь о словах, а не о срытом за ними
природном содержании. Теперь же, говорит Бэкон, общие понятия будут выводится только на основании пристального изучения всех частей. Но при этом он критикует «старую индукцию», которая сводилась к простому перечислению всех частей общего, и видит необходимость в исключениях, отбрасывании лишнего и т.д. Одним словом – его индукция не абстрактна, а построена на конкретных вещах в их многообразии. И уже в этом отрывке он показывает, что для возникновения самой возможности метода дедукции – всё равно не обойтись без первоначального следования за чувствами (т.е. провозглашает генеалогическую важность сенсуализма): «от чувств и частного сразу воспаряли к наиболее общему», индукция в любом случае предшествует дедукции, даже в наиболее пошлом своём виде это является необходимостью.
Началом своего «Восстановления наук» Бэкон считает естественную историю – т.е. историю развития природы, исключая историю самого общества, но включая при этом влияние общества на природу, т.е. включая историю развития искусств (ремесла, химии и т.д.). Именно в естественной истории разум и должен черпать при помощи индукции свои аксиомы. Историю науки он считает обязательным прологом к изучению основного инструмента для познания – философии науки, которую он, собственно, и намеревался создать. Иными словами, метод Бэкона был по-своему даже «историчным», хотя и не совсем про историю в привычном нам смысле слова. Но, всё-таки, помимо всего этого, он призывал создать также и всемирную гражданскую историю, и очень жалел, что таковой нет.
Очень много места Бэкон отводит критике заблуждений, суеверий. В целом, эта критика сохранилась до сейчас, и почти каждый с ней знаком, но есть некоторые места, которые хотелось бы особенно отметить в виду их актуальности и некоторого забвения. Эти места касаются роли языка и математики, тематик особенно популярных в современной философии:
«Кроме того, сказывались ненависть и презрение тех времен к схоластам, прибегавшим к весьма различным стилям и родам речи и произвольно создававшим невиданные и чудовищные слова, мало заботившимся об отделки и изяществе речи, поскольку они думали лишь о том, как бы избежать неясности и точно выразить смысл своих положений. А в результате в последующий период большинство уже скорее заботилось о словах, чем о самих предметах, и очень многие больше стремились к изяществу выражения, отточенности периода, ритмике окончаний, блеску тропов, нежели к основательности содержания. […] В это время Эразм решил вывести свою насмешливую Эхо: «Десять лет потратил я на чтение Цицерона», а Эхо ответила ему: «Осел». В это время наука схоластов повсюду стала вызывать только презрение. […] Таким образом, мы видим первую форму искажения науки в том, что уделяют внимание главным образом словам, а не самому делу. […] В этом отношении знаменитое осуждение науки апостолом Павлом в равной мере может быть отнесено не только к его времени, но и к последующим временам и касается, как мне кажется, не только теологии, но и вообще всей науки: «Избегай невежественной новизны в словах и споров псевдонауки».
А уже следующие дальше выдержки особенно интересны, или, скорее, даже поучительны для читающих данную статью марксистов, которых и я сам, и многие другие уже давно привыкли называть если не «машинами», то по крайней мере схоластами:
«Два признака дурной и ложной науки. Первый – это новизна и необычность терминов, второй – догматизм, который неизбежно порождает возражения, а затем приводит к препирательствам и спорам. Действительно, подобно тому, как большинство тел в природе сначала остаются целыми, а затем обычно разлагаются и пожираются червями, здравое и серьезное познание природы довольно часто загнивает и разлагается, превращаясь в скрупулезные, пустые, нездоровые и червеподобные исследования, которые обладают, правда, каким-то движением и признаками жизни, но по существу гнилы и совершенно бесполезны. Этот род научных занятий, лишенный здравого смысла и саморазлагающийся, получил особенное распространение у многих схоластов, располагающих большим количеством свободного времени, наделенных острым умом, но очень мало читавших (ибо их образование было ограничено сочинениями небольшого числа авторов, главным образом Аристотеля, их повелителя, а сами они всю жизнь проводили в монастырских кельях). […] Еще одно заблуждение, отличное от предыдущих, – это преждевременное и самонадеянное превращение тех или иных учений в научные руководства и методы. Такая поспешность по большей части приносит очень мало пользы науке или оказывается совершенно бесполезной для неё. Действительно, ведь точно так же, как юноши, когда их тело окончательно сформировалось, уже больше почти не растут, так и наука, пока она существует в афоризмах и наблюдениях, может расти и развиваться, но, как только она оказывается систематизированной и подчиненной определенному методу, она, вероятно, может принимать более изящный и ясный вид или же использоваться для практических нужд людей, но уже не может больше развиваться и расти. […] Несколько разумнее другой стиль, который почти всегда приходит на смену излишествам и пышной вычурности речи. Этот стиль выражается в четких словах, кратких сентенциях, вообще в речи, скорее сжатой, чем расплывчатой. В результате все, что пишется в таком стиле, представляется более значительным и умным, чем есть на самом деле».
Далее у Бэкона следует осуждение таких заблуждений, как: (1) неверие в то, что можно открыть что-то новое, (2) что из учений древних сохраняется только наилучшее, (3) что обобщения и философская основа не нужны для углубления в науки, (4) что истину ищут не в природе, а в своем разуме. Критикуется также и (5) неспособность к сомнению, и (6) преувеличение роли своего частного занятия, как например это делал Пифагор с математикой. Но самое главное заблуждение, по мнению Бэкона, это неумеренное стремление к старому и к новому. Поэтому для лучшей иллюстративности приведу его рассуждения на счет истины и Времени:
«Хотя мы и не отказываемся от правила: «Учащийся должен верить», к нему, однако, следует присоединить другое: «Выучившийся должен руководствоваться собственным мнением». Ведь ученики только временно обязаны верить учителям и воздерживаться от собственного суждения, пока не постигнут до конца науку, но они не должны полностью отрекаться от свободы и обрекать на вечное рабство свой ум. Поэтому, чтобы покончить с этим вопросом, я добавлю только следующее: пусть великим ученым честь воздается таким образом, чтобы не лишать её самого великого автора, отца истины – Времени. […] Действительно, правильно говорится: «Древнее время – молодость мира». И конечно, именно наше время является древним, ибо мир уже состарился, а не то, которое отсчитывается в обратном порядке, начиная от нашего времени».
Очень важно, на мой взгляд, отметить мнение Бэкона о состоянии тогдашних вузов, что применимо также к теперешнему состоянию, даже помимо обычной темы низкой оплаты труда ученых:
«Прежде всего меня удивляет, что во всей Европе среди такого числа великолепно организованных колледжей нет ни одного, где бы изучались свободно все науки в их совокупности, и все эти колледжи предназначены для обучения лишь каким-то определенным профессиям. […] Тот, кто в философии и в изучении общих законов видит пустое и бессмысленное занятие, не замечает, что именно от них поступают жизненные соки и силы во все отдельные профессии и искусства. По крайней мере я убежден, что это обстоятельство явилось отнюдь не последней причиной, задерживающей до сих пор прогресс науки. […] Если хотят, чтобы дерево было плодоноснее обычного, то не имеет смысла заботится о ветвях, нужно вскопать землю вокруг корней и переместить поближе лучшую землю […] Вошло в обычай как можно раньше заставлять учащихся изучать логику и риторику – науки, несомненно подходящие взрослым людям, а не детям и юношам. Ведь эти две науки, если правильно оценивать вещи, принадлежат к числу труднейших наук; это науки наук, потому что одна из них изучает суждения, а другая – средства для их изложения; они дают правила и нормы того, как следует располагать и излагать материал. Поэтому добиваться, чтобы неопытные и неразвитые умы (которые ещё не приобрели даже того, что Цицерон называл «материалом» и «запасом», т.е. фактическими знаниями) начали свое развитие с этих наук, равносильно желанию научится взвешивать, измерять и укрощать ветер».
Ещё одно важное место, это критика конечных причин со ссылкой на Демокрита и Эпикура, именно в этом месте он отчетливо выступает, как деист, отрицая за Богом роль причины, и оставляя его лишь как творца природы. В «Органоне» же он излагает, со ссылкой на досократиков, идею о самодвижении материи.
Теперь приведем некоторые мысли Бэкона на счет математики и краткое резюме его положительных взглядов:
«Аристотель прекрасно сказал, что «физика и математика рождают практику, т.е. механику». Поэтому следует здесь сказать о математике, которая является вспомогательной дисциплиной для науки о природе. […] И хотя всё это (прим. – имеются ввиду преимущества математики, её специфика и точность) вполне соответствует истине, однако, поскольку мы заботимся не только об истине и порядке изложения, но и о пользе и выгоде для людей, представляется более правильным, имея в виду огромное значение математики и для физики, и для метафизики, и для механики, и для магии, отнести её в приложения ко всем этим наукам и определить как вспомогательную дисциплину. Сделать это нас в какой-то мере побуждает и общеизвестное высокомерие, и самодовольство математиков, стремящихся к тому, чтобы их наука фактически господствовала над физикой».
Здесь можно добавить лишь, что стремления математиков окончательно оправдались, и это господство наступило, а правильно ли это – каждый решит для себя сам и выяснит история.
Остальные места его работы уже не столь интересны, они либо повторяют то, что уже в изобилии отражено в приведенных выше отрывках, или не касаются специфически философских (хотя их мало касалось и то, что было приведено), да и просто актуальных проблем. А если и касаются, как например в вопросе о душе и теле, то решаются они простым повторением вслед за Аристотелем и церковью.
Единственное исключение — это его мнение об истории, но оно бы заняло слишком много места в своем полном изложении с цитированием, и это не имело особого смысла. Если вкратце об остальном, то дальше Бэкон приводит примеры, как плохо обстоят дела с современной ему медициной, даже по сравнению с медициной античной, и пытается дать в этой сфере общеметодологические советы. Разбирает он также учение о памяти и искусстве изложения, где просто рассматривает риторику не примере Цицерона и общие места о памяти, занимающие от силы две страницы. Бэкон ограничивается пожеланием, чтобы ученые больше занимались риторическими вопросами, потому что они не разработаны. Это его «учение о памяти» плавно переходит в некоторые рассуждения о письменности вообще, и заканчивается бесполезным и длительным разбором примеров шифрования документов. Это последнее вообще не к месту и не вписывается в логику книги, но такие вставки это уже дело автора. Всё это сочинение заканчивается разбором и опровержением софизмов, и по сути является практическим руководством к опровержению церковных схоластов-аристотеликов.
Теперь, надеясь, что, не упустив ничего существенного из положительных моментов, я могу приступить к существенно негативному, к критике Бэкона.
II. Критика
Если присмотреться к уже изложенному материалу, то, по существу, он касается только вопросов общей методологии науки. Его главное и самое сильное место – «теория индукции», сама является лишь отделом логики, и возможно является единственным действительно философским вопросом, в котором Бэкон оставил значительный след. Но для самой философии этот след оказался не столь важным, сколько для науки. В целом, когда говорят о влиянии Бэкона на философию, и в частности на материализм (тот же пример Маркса), то упускают из виду, что крайне редко кто-то из последующих материалистов вспоминал эту фамилию, а если изредка его и упоминали, то нередко даже в язвительном тоне.
Например, его «систематизатор» (по словам основателей марксизма) Гоббс полностью отбросил индуктивный метод и важность общих идей, не говоря уже о сотнях мелочей, в которых он отступал от Бэкона. Сам Маркс, являясь, как и Бэкон, скорее ученым, чем философом, отождествляет слова «материализм» и «наука», а поэтому Бэкона, выдающегося теоретика и глашатая науки (как тот сам себя называл), определили, в том числе, и как выдающегося материалиста. Но теперь давайте посмотрим на те места, которые, так сказать, являются линиями водораздела в вопросе деления идеализма и материализма.
Около четверти (1/4) всего сочинения Бэкон пишет о вопросах религии, политики и литературы, ссылаясь при этом на таких людей, как Платон, Аристотель, Цицерон, Цезарь, Александр, Соломон и целый ряд отцов церкви и мест из Библии. На этих авторов, включая ещё Сенеку и ряд римских императоров (по большей части, как философы, являющихся стоиками), приходится мало ли не три четверти (3/4) всех ссылок. И все эти ссылки более чем хвалебны. Но кем были Платон и Сенека, как не идеалистами и противниками философии Демокрита и Эпикура?
Очень часто делают акцент на том, что Бэкон был критиком Аристотеля, но на деле, в его сочинении есть всего два-три места с открытой критикой, и в пять раз больше мест, с умеренным расхваливаем гения Аристотеля. Я не скажу, что это плохо, но всё-таки Аристотель, как философ, был отчасти последователем Платона и всё-таки скорее идеалистом, чем материалистом.
Оно и не удивительно, ведь как ученый Аристотель действительно был выдающимся человеком для своего времени, это признает и Бэкон, но он лишь умеренно хвалит Аристотеля, потому что намеревается занять его место на троне «философа от науки». Но всё-таки, Аристотеля он по какойто причине больше всего хвалит в вопросах о душе, что является уж точно идеализмом. Когда Аристотеля использует церковь, то Бэкон против церкви и этого философа (ибо идут гонения на ученых); но когда дело касается собственно самой философии, то Бэкон уже как бы и не очень против этого вашего Аристотеля.
Да, конечно, Бэкон и правда, всегда ставит Демокрита выше остальных, включая даже Платона, но лишь потому, что тот был естествоиспытателем. Бэкон уважает Демокрита за созданный образ всестороннего ученого, а не за его философию, последнюю же он практически полностью отвергает.
Но Платона он только за то (!) и критикует, что тот отделил форму/идею от материи, и предался вымыслам и спекуляциям; а Демокрита, как философа, хвалит лишь за теорию отказа от конечных причин, которую поддерживала схоластика, и за самодвижение материи (которое скорее принадлежит Эпикуру). В остальном же ссылок на Платона не в пример больше, и в каждой подчеркивается его гениальность. К этому стоит добавить и тот факт, что Платона в те времена не защищала церковь, Бэкон вполне мог даже критиковать его и остаться без порицаний (что, кстати, частично и делал ещё в «Новом Органоне», о чем я узнал позже), но он не только не критиковал, а и приводил самые идеалистические места в пример высочайшей хвальбы своего короля. Вот, например в посвящении Якову можно прочитать: «И конечно, всякий раз на ум приходит известное положение Платона о том, что «знание есть не что иное, как припоминание», и что «душа познает всё естественным путем, возвращаясь к тому прирожденному свету, который затемняла пещера телесности».
Но вот кого уж Бэкон обильно критикует, так это Эпикура, и не только за то, что тот был атеистом, но и за то, что он старался избежать детерминизма в своей философии. Я не буду сейчас затрагивать столь сложного вопроса, но сам факт того, что он в девяти из десяти мест критикует Эпикура уже очень занимателен для классификации места Бэкона в истории именно философии. Ведь Эпикур являлся основой для всего французского материализма, от Гассенди до Дидро и Гельвеция, а через Гассенди и основой для учения Локка.
Красноречивым результатом выбора Платона вместо Эпикура является изобильное количество мест у Бэкона, в которых он признает прямым текстом «врожденные идеи»! Именно этот вопрос являлся водоразделом, который делал Дж. Локка материалистом, а его оппонента Г. В. Лейбница идеалистом, и, на основании которого впоследствии делятся философы до сих пор. Именно неуклюжая попытка примирить теории «приобретенных» и «врожденных» идей даровала Канту славу человека, пытавшегося примирить два чуть-ли не извечно противостоящих философских лагеря. Эта классификация не подлежит сомнению никем, и Бэкон присоединяется здесь к голосу идеалистов.
В доказательство приведу только лишь пару мест из его «теории Идолов»:
«Идолы же, которыми одержим дух, бывают либо приобретенными, либо врожденными. […] Врожденные присущи природе самого разума […] Что касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека».
И опять же прямое цитирование Платона в посвящении королю гласит: «Знание есть не что иное, как припоминание».
Думаю, уже этого предостаточно, чтобы определить Бэкона как противника сенсуализма, и, по сути дела, рационалистом (хотя он и признавал разум плохим советчиком, открыто нападал на античный рационализм, но скорее за то, что этот разум не очистился от «идолов»). К уже сказанном прибавим, для предельной наглядности того, что он не относил себя к сенсуализму:
«Существует очень много весьма важных проявлений превосходства человеческой души над душой животных, что очевидно даже для философов-сенсуалистов».
Бэкон даже знает, что существует целая группа «философы-сенсуалисты», и что сенсуализм в своей последовательности вынужден признавать людей лишь усложненными животными. Не соглашаясь с этим, Бэкон фактически подписывается под тезисами Декарта о «животных-машинах», и порывает с сенсуализмом. Если он не делает этого, то находится максимально близко к такой позиции.
И это, не говоря даже про благоговение Бэкона перед теологией, о чём достаточно сказать хотя бы то, что страниц тридцать или даже больше Бэкон посвятил Писанию; сюда можно добавить то, что он надеялся сделать астрологию более здравой, искренне веря во влияние звезд на людей и исторические события. Вот как отплачивает ему презрение к Эпикуру!
Объяснить такие странные позиции у «материалиста» Бэкона, в общем-то не сложно. Тяга к «Единому» Парменида/Платона вызвана здесь страстью к обобщениям и является логичным следствием индуктивного метода, или же, что было бы для него ещё более пагубным – сама теория индукции является следствием тяготения к Платону и позиции «реализма» в споре о универсалиях. Бэкон, таким образом, является рабом собственных идей, и он не осознает, как из одной идеи неизбежно приходит к другой. Вместо того, чтобы утвердится на самом единичном, как он, собственно, это и делает в своём методе, он от единичного пытается перейти к всеобщему, кое-как стараясь не упускать связи с единичным. Это довольно неплохая мысль, но у Бэкона нет даже попытки разрешить это противоречие, он просто оставляет его, и попадает в целую паутину затруднений на философском поприще. Этот пример лишь иллюстрирует его полную философскую непринципиальность: Бэкон рассматривает философию как целое, а Парменид и Гераклит у него, таким образом, как части одного и того же – младенчества науки.
Проиллюстрирую дело всего одним примером из его многочисленных попыток интерпретации мифов (которые якобы должны были проиллюстрировать нам, как нужно писать историю и заняли около тридцати страниц в сочинении, часть из которых оказались совсем бездарными, где лишь пропихивался его собственный метод в уста древних, якобы раскрывавших скрытые смыслы из мифических метафор):
«Мир (Пан) изображается с рогами – внизу, в основании, широкими и кверху заостренными. Но и вся природа образует собой своего рода заостренную пирамиду. Действительно, индивидуумы, образующие основание пирамиды, бесчисленны; они образуют многочисленные виды; в свою очередь виды объединяются в роды; эти последние, поднимаясь к более общим категориям, постепенно все теснее стягиваются, пока наконец природа не соединяется как бы в одной точке. Нет совершенно ничего удивительного и в том, что его рога достигают даже до неба: ведь самое возвышенное в природе, то есть общие идеи, в какой-то мере соприкасаются с божественным».
К этому, думаю достаточно будет добавить ещё один пример:
«Очень верно известное положение Платона и Парменида: «Всё поднимается по некоей лестнице к единству». Действительно, только та наука превосходит остальные, которая менее других отягощает человеческий ум множественностью. И совершенно очевидно, что такой наукой является метафизика». И т.д.
Цитата очень объемная, занимает страницу, и восхваляет общие идеи. И тут, возвращаясь снова к Марксу, не могу не отметить, что он говорил и о том, что номинализм являлся, в рамках схоластики, прологом к английскому материализму, и правда, Гоббс, Гассенди и Локк являются номиналистами, но этого совсем не видно у «родоначальника английского материализма» Бэкона.
Добавлю только ещё немного сугубо личного негодования на тему того, что около двадцати страниц он восхвалял Цезаря и Александра как полководцев, гениев и самое главное – риторов, писателей и философов (не забываем, что ещё больше было цитатами из Писания, и ещё больше – игрой в метафоричность мифологии). Отчасти это даже имеет смысл, но также более чем отвратительно рисует самого Бэкона как человека, потому что подтверждает его искренность в благоговении сильным мира сего. Примерно так же, как и ссылки на Платона добавляют искренности его цитированию Библии. Целый отдельный миф он интерпретировал сугубо в практическом смысле поучения о правильном ведении войны, что характеризует его интересы, как государственного деятеля.
Под конец необходимо сказать несколько слов об опыте.
Да, Бэкон, отрицая достоверность разума и чувств, всё-таки не отбрасывает ни того, ни другого, вместо этого выдвигая «опыт», как проводника для этих слепцов. Но какую роль играют для опыта чувства? Только пассивную роль восприятия. Активная роль остается за разумом, который он и собирается реформировать своей новой научной системой. В результате разум всё же остается победителем. Ведь «опыты» проводятся с помощью разума, и выводы из них делаются тоже с помощью разума. Поэтому если опять вернутся к разделению на «сенсуалистов» и «рационалистов», то Бэкон явно относится к последним. Вообще, по сути дела, вся разница между Бэконом и Декартом сводится к двум местам: (1) индукция против дедукции в методе, (2) физика против математики в сфере деятельности.
И если уже говорить о влиянии их обоих на потомков, то идеалист Декарт очевидно побеждает, потому что даже сегодня, рассуждая о научном методе, в первую очередь вспоминают «Cogito ergo sum», я не говорю здесь даже о том, что Декарт оказался основателем целой философской школы, и повлиял и методом и философией даже на материалистов-сенсуалистов, хотя бы в качестве объекта для критики. Влияние Бэкона ограниченно лишь методом индукции, но никак не философией, взятой в её целостности. Так что можно сказать, что Бэкон остался для философии почти погибшим, и играл роль, и то пропорционально меньше, чем Декарт – в методологии науки, приобретя сторонников в лице разве что таких крупных, сугубо английских мыслителей, как И. Ньютон и Дж. Ст. Милль. Последний из них, собственно, и вернул Бэкону хоть какое-то имя, но при этом сразу же попытался целиком узурпировать весь «индукционизм».
Но в конце концов, разве Декарт отрицал значение «опыта»? Нет, но это не мешало ему быть идеалистом в плане философии. Поэтому «опыт» не играет серьезной роли в разделении философов на противостоящие стороны. «Опыт» говорит только о том, что человек является ученым, или, иначе говоря, «эмпириком», а если уже совсем модернизировать – «позитивистом». Это очень важное место, которое нужно уяснить, потому что в истории философии есть очень много путаницы и смешения терминов «сенсуализм» и «эмпиризм».
- Сенсуализм опирается на чувства и материю, он отрицает врожденные идеи.
- Рационализм опирается на разум и внутренний мир, признает врожденность идей и, следовательно, Бога.
- Эмпиризм просто изучает мир опираясь на «опыт». Этим может заниматься даже солипсист, отрицающий существование мира вне своего разума, считая, что изучает при этом не сам мир, а собственные фантазии.
Эмпиризм не = материализм. Наука не = материализм. Материализм – это лишь последовательный философский сенсуализм. Он не обязательно занимается наукой. Хотя это факт, что «наука о природе» не может не заниматься материей, но это не делает науку материалистичной. Материя существует вне зависимости от существования материализма и науки, и поэтому они оба (и материализм, и наука) лишь относятся к природе, а не выражают её. Да, при этом они хорошо соотносятся, имея ввиду один и тот же предмет, но разве современная наука перестала быть наукой, при том, что всё последнее столетие она пропитана идеализмом? Нет, это лишь выражает некоторую, непринципальную для науки непоследовательность самих ученых. Можно, конечно, ради уважения к Марксу, отождествить материализм и науку, как это делал очевидно он сам, но тогда уж придется признать, что материализм больше не является частью философии. Так, например, поступал Энгельс; и, собственно, поэтому он скорее позитивист, чем философ-материалист (об этом говорят многие его собственные цитаты в духе позитивизма о том, что с развитием науки вот-вот будет упразднена вся философия).
Я не призываю считать Бэкона прямо-таки идеалистом, потому что уверен в том, что он стал бы спорить с последовательно направленным на него идеализмом (и при всем своем уважении, он всё-таки осуждал Платона за искажение философии теологией). Но я призываю считаться с тем, что он спорил бы как ученый-эмпирик, а не как философ-материалист, и что его вообще сложно считать философом, т.к. многие его философские познания просто не оформлены ни в какую систему. Его мало интересует вся старая
философия, и поэтому он для удобства сам сводит её к одному Аристотелю (не отрицая при этом, что его предшественники то тут, то там, могли быть ближе к истине), а после пытается только реформировать этого древнего мэтра в сторону науки.
Я призываю лишь к проведению новой классификации в обширном наследии «философского материализма», и вычленить в отдельную сферу «эмпиризм», как нечто, не относящееся в полной мере к философии. Это пожелание я дополню лишь тем, что очень часто путаница приводит даже к таким пошлостям, как признание Декарта философом-материалистом, а вместе с ним и Лейбница, не говоря уже даже о Спинозе! Узнав об этом, Гассенди, Гоббс, Локк и французские просветители перевернулись бы в своих могилах.
Но всё это я надеюсь разбирать в других очерках о других философах, а пока на этом всё.
F. Hohenstaufen
Написано в мае 2016 года (немного дополнено вступлением и некоторыми комментариями в 2022 году).