Цикл «Античная философия: аристократическое наступление»:

• Вступление (исторический контекст, Аристофан, Критий, Алкивиад и т.д.).
• Первая часть (философия Сократа).
• Вторая часть (философия Ксенофонта).
• Третья часть (элидская и мегарская школы).
  • Менедем и Стильпон (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к мегарской и элидской школам).
• Четвертая часть (школа Антисфена).
  • Диоген из Синопа (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к Антисфену).
  • Школа киников после Диогена (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к Антисфену).
  • Школа киников эллинистического периода (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к Антисфену) — вы здесь.
• Пятая часть (контр-наступление, школа Аристиппа).
  • Киренаики (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к Аристиппу).
• Шестая часть (Исократ).
• Седьмая часть (Платон).
  • Первая академия (технически, не в этом цикле, но прямо примыкает к Платону).

Как мы уже говорили в предыдущем разделе, касаясь темы кинизма, уже в первом поколении школы выделилось две группы: радикальная и умеренная, если говорить об этом простыми словами. Радикальная группа (Диоген) постепенно трансформировалась в умеренную и растворялась в ней. В свою очередь умеренные разделились, условно, на классическое (Кратет, Онесикрит) и диалектическое (Зоил, Анаксимен) направления. Точно также в Мегарской школе, некоторые ее представители мигрировали от диалектического направления (Евбулид, Крон) в этическое (Стильпон), и сблизились с киниками до предельно возможного уровня. Можно даже попытаться рассмотреть киников и мегарцев как родственные направления с тремя группами:

• Радикальные практики (Антисфен, Диоген)
• Умеренные центристы (Ксенофонт, Зоил, Анаксимен, Стильпон).
• Радикальные теоретики (Евклид, Евбулид, Крон)

Но это довольно большая натяжка, тем более, что в дальнейшем все практики, так или иначе, но смещались к центру. Этот процесс активно шел уже во втором поколении, что можно заметить на примере Кратета и его ближайшего окружения, в том числе и среди стоиков. Конечно, кинизм сохраняет значимость «практики», но удельный вес теоретических и риторических вопросов внутри школы растет с каждым поколением. Так, постепенно мы переходим к третьему поколению киников, где классические радикалы совсем исчезают. Правда, мы практически ничего не знаем про тех из них, кто учился непосредственно в школе Кратета. Среди учеников Метрокла (брат Гиппархии) числились какие-то два малоизвестных киника: Феомброт и Клеомен. Так пишет Лаэртский, но по другим свидетельствам, они оба были учениками самого Кратета. Можно допустить, что молодые киники воспринимали своими учителями всех, кто находился рядом с Кратетом, а значит и Метрокла. Что мы знаем про этих двоих? Они оба — немного младше основателей школ стоиков и эпикурейцев, т.е. уже принадлежат к новой эпохе в развитии философской мысли. Клеомен (ок. 320-250 гг.) написал труд «О воспитании», из которого Лаэртский сохранил анекдот о Диогене Синопском. Это отсюда мы знаем, что друзья Диогена хотели выкупить его, за что он назвал их простаками, ибо, по его словам, львы не рабы тех, кто их кормит, а те, кто их кормит, находятся во власти львов. Страх, добавил он, — это признак раба, тогда как дикие звери заставляют людей бояться их. Важность этого анекдота в том, что он является ранней ссылкой на историю о том, как Диоген был захвачен пиратами и продан в рабство, что подтверждает идею о том, что эта история вполне может быть правдой. Но больше о нем ничего неизвестно, ясно только, что он поддержал уже созданный рамках школы жанр «хрия». Второй ученик, Феомброт (ок. 320-250 гг.), якобы бросился с высокой стены и разбился насмерть после прочтения работы Платона о бессмертии души и заключения, что в следующей жизни ему будет лучше. Не особо насыщенная событиями биография. 

Они вместе принимали участие в обучении Эхекла из Эфеса (ок. 300-230 гг.). Личным учеником Феомброта был Деметрий Александрийский (который, возможно, был его сыном), а Клеомена — Тимарх из Александрии. Выходит, школа могла мигрировать в Александрию. Все трое известны даже хуже, чем Феомброт и Клеомен, т.е. почти никак. Целое поколение «выпало» из истории. Возможно, это случилось потому, что основную линию кинических идей продолжил стоик Зенон Китийский, и таким образом киники совершили ребрендинг. А те, кто продолжили называть себя киниками и не присоединились к стоицизму — будучи вытесненными из главной сферы своей деятельности, еще сильнее двинулись в сторону поэтических и литературных вопросов. Поэтому те, кто еще продолжал заниматься кинической этикой, просто затерялись на фоне более заметных стоиков. Это наиболее вероятное объяснение резкому угасанию школы. Единственное, что еще можно сказать про Эхекла, что он будет учить киника Менедема, и что кто-то из них также принимал участие в обучении киника Мениппа из Гадары. Но Менипп и Менедем — это уже киники следующего поколения (по сути уже четвертого), а среди современников Клеомена и Феомброта были также и другие киники, из побочных и автономных веток, не связанных цепью преемственности с Диогеном. Они хорошо подтверждают главную версию — на фоне стоиков и эпикурейцев, старый кинизм начал серьезно уступать позиции.

Бион Борисфенит — киник гедонист

Из потерянного поколения киников особенно выделяется Бион Борисфенский (ок. 325-250 гг.). Он происходил родом из Ольвии (окрестности совр. Николаева в Украине). Сын вольноотпущенника и лаконской гетеры. Из-за воровства отца вся семья была продана в рабство. Хозяином Биона стал некий ритор, по завещанию которого Бион получил свободу и денежное наследство, и, стало быть, уже тогда он получил хорошее образование ритора. Эти деньги дали ему возможность продолжить свое образование в Афинах, где он посещал почти все известные философские школы. Считается, что именно из-за своего низкого происхождения, Бион писал очень вульгарно, отрицал концепцию передачи вины по наследству, и вообще отличался космополитическими взглядами. Такие же объяснения приводились и для основателя школы киников Антисфена, но в случае с Бионом дополнительная мотивация даже не нужна, идеи космополитизма уже пустили серьезные корни, и приобщиться к ним мог любой, кто умеет читать и интересуется философией. Впрочем, даже если личная биография послужила ему дополнительным стимулом для перехода в кинизм — тем лучше. 

Прибыв в Афины, сначала Бион попытался вступить в платоническую Академию, где руководителем был Ксенократ; но учеником его можно считать очень условно, потому что известна история про враждебные отношения Ксенократа с Бионом: «В ответ на насмешки Биона он сказал, что не возразит ни единым словом: недостойно трагедии отвечать насмешкам комедии». Параллельно с Ксенократом он слушал киника Кратета, и убедившись его доводами против Платона, обратился к киническому образу жизни, надев плащ и взяв посох. Дальше Лаэртский говорит, что Бион покинул киников и начал обучаться у киренаика Феодора Безбожника; при чем Бион — единственный его ученик. К Феодору он пришел «послушав софистические речи», что указывает на то, как киренаиков продолжали считать наследниками софистов. Но и на этом эволюция взглядов Биона не закончилась, и под конец он перешел в школу перипатетика Теофраста. 

Бион общался и с такими философами как Аркесилай и Менедем, и даже со стоиком Персеем. Больше всех цитат Биона сохранил Плутарх, известный любитель всего «стоического» и консервативного. Он считает Биона хорошим философом, который, хотя и не всегда полностью прав, но всегда остроумен и к его мнению следует прислушиваться. Хотя Плутарха задевало, что Бион был религиозным скептиком. Учитывая, что он взял что-то от каждого из своих учителей, то его очень трудно определить в какую-то одну школу. Диоген Лаэртский вообще поместил Биона в раздел про последователей Платона, но сегодня его чаще всего относят в киникам. Из-за причастности к школе гедонистов-киренаиков, в современной исторической литературе возникают трудности, и для Биона пытаются создать особую нишу «гедонического киника». Действительно, как мы увидим дальше, в этом есть смысл, но стараться как-то дополнительно его выделять в общем-то и не нужно. Мы и так уже видели, что в кинизме сформировалась устойчивая тенденция в сторону умеренности. То, что он был киником, логично проистекает хотя бы из того, что среди всех философских школ киники ссылаются на Биона чаще всего. Даже если он сам не причислял себя никуда, то стал заслуженным киником уже после смерти. Тот же Полистрат, третий схоларх эпикурейской школы, в своей книге «О философии», упоминает или Биона, или его слушателей, которые сравниваются с собаками. Сохранились данные о том, что он был учителем киника Телеса Мегарского (о нем ниже) и стоика Аристона Хиосского, и что астроном Эратосфен почему-то был о нем высокого мнения. Правда Эратосфену приписывали характеристику Биона, как эклектического философа, с отсылкой на его низкое происхождение:

«Бион первый нарядил философию в пестрое одеяние гетеры».

В основном Биона запомнят за его диатрибы в стиле киников. Его даже считают создателем жанра диатрибы, хотя создателями называли также Антисфена и Аристиппа. Этот жанр стал основой для публичной философской проповеди киников и стоиков, обращенной к простому народу. Признаки диатрибы — моральная тема, обличительный пафос, сочетание серьёзности и насмешки, личные обращения к читателю-адресату, возражения самому себе и ответы на эти возражения, широкое использование сравнений, аналогий, примеров, притчей, мифов, сентенций, раскрывающих и объясняющих доказываемый философский тезис. Диатрибам была присуща простота изложения, образная форма, фольклорные мотивы, специально для более простого восприятия неподготовленным массовым слушателем. За эти качества диатрибами любили пользоваться религиозные проповедники, особенно ранние христиане. Не случайно, что некоторые из апологетов христианской церкви — были поклонниками киников, и подражали им в плане отрицания всего мирского.

Вполне в духе киников Бион высмеивал глупость людей, нападал на религию и восхвалял философию. Излюбленным жанром среди диатриб Биона была пародия, наполненная шутливыми неологизмами, фольклорными мотивами, народными (часто бранными) выражениями. Он нападал на музыкантов, геометров, астрологов; отрицал богов, отрицал значимость молитв (ср. Диоген). Новые жанровые приемы Биона в дальнейшем развили Телес Мегарский и Менипп Гадарский. Даже Гораций упоминает его сатиру и отмечает язвительный сарказм. За язвительность Биона сравнивали с Аристофаном. Казалось бы, Борисфенита интересовали лишь проблемы этики, т.е. нравственной правильности, и он вполне подходит под описание типичного последователя школ Сократа. В целом философия Биона, несмотря на ее эклектичность, может быть названа практической этикой, которая разделяет представление о добродетели как источнике счастья. Однако если академики считали добродетель самодостаточной для счастья, а киники не учитывали обстоятельств, то Борисфенит рекомендовал довольствоваться своей судьбой и приспосабливаться к обстоятельствам, что сходно с мнением перипатетиков. Таким образом, добродетелью Бион считал разумность, направленную на практичность (ср. Ксенофонт). Или, как передает Лаэртский:

«Разумение настолько превосходит все остальные добродетели, насколько зрение — остальные чувства».

Сразу же напрашивается ряд аналогичных цитат Эпикура, который ставит «разумение» выше даже принципа наслаждения. Насколько это касается рационализма, спорный вопрос. Но все же, в споре сократических школ между приоритетом теории и практики — Бион становится на сторону практиков (а значит сближается с киниками и киренаиками). Образцом должного поведения Бион называет не «мудреца», свысока посматривающего на людей, а «добродетельного мужа» который желает и способен достойно жить согласно своей судьбе. Разумность здесь понимается не более, как чуть большая гибкость, действие не совсем по шаблону, а с учетом всех деталей. Но это небольшие различия, которые не составляют какой-то стены между Бионом, киниками и другими школами «этики добродетели». Мы говорим об этом только чтобы зафиксировать какие-то оттенки отличий.

Сохранились типичные кинические анекдоты и про Биона, при чем часть из них дословно повторяют анекдоты про Антисфена и Диогена. Но некоторые из них, хотя бы оригинальны. Например, однажды его попрекнули, что он не ухаживает за одним мальчиком: «Такой мягкий сыр не поддеть на крючок», ответил Бион. На вопрос, кому тревожнее живется, он ответил: «Тому, кто больше всего жаждет благоденствия». И ему принадлежит ряд других сентенций в консервативном сократическом духе:

• «Великое несчастье – неумение переносить несчастье».
• «Корыстолюбие — метрополия порока».
• «Самомнение — враг совершенствованию».
• «В молодости можно отличаться мужеством, но в старости необходимо зрелое разумение».
• «Бесполезно в горе рвать волосы — лысиной печаль не излечишь».

Но при всех этих кинических чертах, на нем явно сказалось влияние школы гедонистов. Например, Бион считался мастером на все руки (ср. требование софистов уметь делать все то, о чем говоришь), а также искусным софистом, который оказал немалую помощь всем, кто хотел ниспровергать философские учения. В этом плане он не только напоминает софистов, но даже близок к античному скептицизму, который уже к тому времени возник в качестве отдельной школы. При этом Бион любил пышность и не был чужд заносчивости. Лаэртский говорит, что он любил роскошную жизнь и поэтому часто переезжал из города в город. А чтобы добиваться большего успеха и продаваемости своего персонального бренда — шел на хитрости. Так, приехав на Родос, он уговорил матросов переодеться его учениками и следовать за ним; в их сопровождении он вошел в гимнасий и привлек к себе всеобщее внимание. И хотя Бион прославлял «простую жизнь», он не осуждал ни удовольствие, ни богатство, а лишь порабощающую страсть к ним (ср. Кратет и Моним). У Биона был обычай усыновлять молодых людей, чтобы наслаждаться их любовью и пользоваться их помощью. Он не раз говорил, что лучше отдавать цвет своей юности другим, чем срывать его с других, ибо это последнее пагубно как телу, так и душе; злословил он даже о Сократе, говоря так: «…если он желал Алкивиада и воздерживался, то это глупость, а если не желал его и воздерживался, то в этом нет ничего особенного». Говорят, что один из его спутников, Бетион, сказал однажды Менедему: «А я вот, Менедем, провожу с Бионом целые ночи и не вижу в этом ничего плохого!» (кинику Менедему, или эретрийцу — не ясно). Но больше всего он любил самого себя и постоянно твердил: «У друзей все общее!» (ср. Диоген). 

Ходили даже слухи, что в своих постоянных путешествиях он обучал философии за деньги и помогал вести судебные дела. В общем, получается, что мы видим почти типичного софиста и киренаика, но при этом в других местах — типичного киника и стоика. Действительно сложное и необычное противоречие. Как и софисты, он осуждал консервативный подход к экономике, и выступил против теории накопления, пускай и исходя из аскетических предпосылок. Про богатого скупца он сказал: «Не он владеет богатством, а оно им». Он говорил, что скупцы так много заботятся о богатстве, словно оно их собственное, но так мало им пользуются, словно оно чужое. В своих публичных выступлениях он умел производить впечатление на зрителей и «поднять на смех что угодно, не жалея грубых слов». Однако, в отличие и от киников, и от софистов заметно, что Бион не просто критикует ради критики, но желает освободить людей от суеверий и страхов, в том числе — перед бедностью и смертью, от зависти и зависимости от страстей. И в этом Биона можно считать даже одним из альтернативных вариантов возникновения эпикурейской этики. Как его современник Эпикур — Бион выступал как догматик, и говорил, что «сомнение — камень преткновения на пути к продвижению». 

Еще известно, что Бион хорошо знал царя Антигона Гоната и находился у него при дворе и был принят в сформированный там литературный круг. Впоследствии преподавал философию на Родосе и в Халкиде (напротив Эретрии). Целый ряд свидетельств говорит о том, что Бион был религиозным скептиком и нападал как минимум на традиционную религию (впрочем, как и большинство киников). Возможно он был пантеистом, но из-за ученичества у Феодора Безбожника его можно подозревать и в открытом атеизме. Людей он презирал за то, что они сжигают мертвых, словно те ничего не чувствуют, а взывают к ним, словно те все чувствуют. Из высмеивания мифов известно, как он говорил, что если бы Данаиды носили воду не в продырявленных, а в целых сосудах, это было бы им более тяжким наказанием. Как говорит Лаэртский, он «высказывал много безбожных мыслей, заимствованных у Феодора», однако потом, когда он заболел, он дал надеть на себя амулеты и покаялся во всем, чем грешил перед богами. Так, якобы, Бион изменил своим взглядам перед смертью. Сам Лаэртский по этому поводу даже сочинил стихи:

Поэт Бион, борисфенит, в земле рожденный скифской,
Как мы слыхали, говорил: «Богов не существует!»
Когда б на этом он стоял, то мы сказать могли бы:
«Что думает, то говорит: хоть худо, да правдиво».
Но ныне, тяжко заболев, почуяв близость смерти,
Он, говоривший: «нет богов!», на храмы не глядевший,
Он, издевавшийся всегда над приносящим жертвы,
Не только начал возжигать и тук и благовонья
На очагах и алтарях, богам щекоча ноздри,
Не только говорил: «Винюсь, простите все, что было!»,
Нет, взяв у бабки талисман, чтобы носить на шее,
Он, полон веры, обвязал кусками кожи руку
И двери дома осенил шиповником и лавром,
Готовый все перенести, чтоб с жизнью не расстаться.
Дурак, хотел он подкупить богов – как будто боги
Живут на свете лишь тогда, когда ему угодно!
И лишь когда, почти прогнив, свою он понял глупость,
То, руки простерев с одра, вскричал: «Привет Плутону»

Телес Мегарский — кинический стоик

Связь между киниками и мегарской школой никуда не девалась со временем, а Мегары порождали все новых и новых философов (крайне недооцененный город). Телес Мегарский (ок. 290-220 гг.) основал здесь собственную школу киников, в которую переманивал преподавателей из других школ. О связях с другими киниками известно немного, но можно подозревать какое-то влияние Метрокла, а вероятнее всего, он  вырос на сочинениях Биона (ссылок на которого в диатрибах Телеса больше всего). Как бы то ни было, его школа в Мегарах не была основной веткой развития кинизма. Отсюда можно сделать вывод, что уже около 260 г. до н.э. киники разбредаются по миру и создают «филиалы» своей школы. Телес — в Мегаре, другие киники — в Александрии, а возможно и во многих других городах греческого мира. И это не говоря о том, что весь стоицизм — это одно из важнейших ответвлений умеренного кинизма. Как и его учитель Бион — Телес писал в жанре диатрибы, и фрагментарно сохранилось целых семь его произведений. В рассуждениях «Об изгнании», он упоминает губернаторство Гиппомедона во Фракии при Птолемее III Эвергете (с 241 года) и Хремонидову войну (260-е гг), то есть был современником этих событий, откуда и берутся примерные даты его жизни. Известные и более-менее сохранившиеся произведения Телеса называются так:

«О явлении и сущности», «Об автаркии», «Об изгнании», «О бедности и богатстве», «О том, что удовольствие не является целью жизни», «О превратностях судьбы», «Об апатии».

Все эти названия максимально кинические и стоические, среди них присутствуют даже два из трех основных кинических термина (автаркия и апатия). Следует еще учитывать, что Стобей цитирует Телеса из упоминаний у некоего Феодора, то есть известные нам фрагменты — это пересказ пересказа с возможным двухкратным редактированием. Ценность Телеса в другом: его сочинения — самые ранние известные нам диатрибы, которые к тому же сохранили высказывания Биона, Диогена и других киников. И если он был последовательным учеником Биона, то его философия дополняет Биона, и делает киническое наследие в философии Биона более важным, чем гедонистическое.

---

В сочинении «Об явлении и сущности» Телес посредством серии наглядных примеров из бытовой практики показывает, что лучше быть кем-либо, чем казаться. К слову, это можно сравнить с аналогичным высказыванием Эпикура: «Не следует только делать вид, что ты занимаешься философией, а заниматься ею по-настоящему, подобно тому, как нет надобности казаться здоровым, а нужно быть действительно здоровым». Какие-то элементы прото-эпикуреизма мы видели раньше и в сочинениях Биона. Впрочем, эта тема настолько общая, что для таких сентенций даже не нужно быть философом, это уровень народной мудрости. Но не отметить сходства между консервативной этикой сократиков и Эпикуром мы просто не можем, это было бы как минимум нечестно. В сочинении «Об автаркии» Телес рассматривает не столько саму автаркию, сколько стоические представления о детерминизме. Буквально: «не следует пытаться изменять обстоятельства, а лучше самому подготовить себя к любому обороту событий, как это делают моряки. Ведь они не прилагают усилия, чтобы изменить ветры или состояние морей, но готовы к тому, чтобы примениться к ним». Найдите 10 отличий между этим и словами стоика Клеанфа про то, как судьба ведет послушных и тащит непослушных. И таких моментов в сочинении Телеса довольно таки много:

Как хорошему актеру надлежит искусно играть ту роль, которую ему поручает в своей пьесе драматург, так и хорошему человеку следует уметь сыграть роль, назначенную ему судьбой […] будучи на вторых ролях, не стремись играть героев. В против случае ты совершишь нелепый поступок.

Старик должен вести себя как старик, юноша как юноша, и все должны сообразоваться с теми обстоятельствами, в которые попали. Не сами обстоятельства причина несчастий, а неумение играть свою роль во вселенском театре. Это тоже напоминает сентенции Эпикура про то, что мудрец: «не считает, будто случай дает человеку добро и зло, определяющие его блаженную жизнь, а считает, что случай выводит за собой лишь начала больших благ или зол». Почти такие же мудрости высказывает и Телес. Только кроме Сократа, Диогена, Кратета и Биона, он ссылается также на Ксенофонта, обширно цитируя его «Домострой». В этом же сочинении Телес говорит и про изгнание, как причину бед. Он говорит, что два разных бедняка могут быть один несчастный, а другой довольный жизнью, и также с изгнанными из родины. Все зависит не от обстоятельств жизни, а от того, как ты к ним относишься (ср. «стоическая» терапия). Про тему изгнания Телес написал целое отдельное сочинение «Об изгнании». По сути, говорится о том же, но с упором на принцип космополитизма, и уже с центральным упоминанием Стильпона. Если, как говорил Стильпон, все свое мы носим с собой, то справедливость, мужественность и т.д. никуда не деваются из наших душ, то значит в изгнании мы будем такими же, как и на родине.

«Каких же благ лишает человека изгнание, причиной каких несчастий оно является? Что касается меня, я этого не знаю. Это мы сами часто себя закапываем, независимо от того, находимся ли мы в изгнании или на родине».

В диатрибе «О бедности и богатстве» Телес следует за Бионом, и немного нетипично для сократического консерватора, критикует протестантскую этику накопления богатства. Вместо этого он предлагает (как софисты) активно вовлекать деньги в оборот. Он не осуждает богатство само по себе, но как и остальные умеренные киники говорит, что деньги только инструмент, а плохим или хорошим является только сам человек. В умелых руках и богатство не будет плохим. В этом вопросе он буквально цитирует Кратета (про умение щедро давать, как есть деньги, и не переживать, когда их нет). Получается, что деньги — как и обстоятельства из вышеуказанных диатриб. Более того, это Телес заявляет, что раб мечтает не столько о свободе, сколько о получении собственных рабов. Он рассказывает историю, где получивший свободу раб начал приобретать все больше собственности и так его потребности росли до бесконечности, он продолжал быть рабом каких-то внешних условий, желал все более сложных и дорогих приобретений, и так и умер неудовлетворенным. 

И в самом деле, как велика и удивительна сила котомки, бобов, овощей и воды! Благодаря им люди могут ни о чем не заботиться и жить свободными от заискиваний и лести.

Но, как видно по цитате выше — несмотря на то, что богатство не порицается само по себе, оно все таки повышает вероятность зависимости, и остается штукой весьма опасной для неподготовленного философией человека. Поэтому Телес много распинается о вреде богатства и пользе бедности: «нужда помогает беднякам укреплять свой дух и тело, а богатство ведет к противоположному результату». Поразительным образом Телес приходит к выводу, что богачи, постоянно нуждающиеся в новых приобретениях — не имеют времени заняться философией. Тогда как бедняки, у которых запросы ниже и все потребности удовлетворены, имеют массу свободного времени, и обращаются к философии. Не иначе утопия. Хотя быть может Телес имеет ввиду бомжей, а не бедных крестьян. Но сам принцип в общем-то верен — богатство не гарантирует занятий философией, а бедность не гарантирует отсутствие интереса к знаниям. Вопрос упирается в то, как богач и бедняк поводят свой досуг. Но сказать, что бедняки имеют много досуга, а вместо кабака идут читать книги, это, конечно, серьезное преувеличение.

«Философией увлекаются главным образом люди несостоятельные, а богачи именно по вине своего богатства постоянно пребывают в тревогах и заботах. Хорошо сказал Феогнид: Больше людей погубило, чем голод, богатство и пресыщение».

Так что в итоге мы видим не только классического консерватора и критика богатства, но и воспевателя благородной бедности и любителя прото-фашистской философии Феогнида, не говоря уже о том, что и Телес неоднократно упоминает спартанцев в положительном ключе, а афинян — нет, и если он упоминает кого-то из афинян, то это всегда сторонники олигархической партии. В таком же духе исполнена диатриба «О том, что удовольствие не является целью жизни», название которой уже говорит за все содержание. Учитывая, что к этому моменту уже существует философия Эпикура, вполне возможно, что Телес обращал это сочинение не только против киренаиков (Аристиппа он даже цитирует в положительном ключе), но и против эпикурейцев. Здесь Телес говорит, что просто следует за рассуждениями Кратета, и что сам Кратет якобы рассуждал так, что половину жизни мы проводим безразлично (буквально спим), а в оставшейся половине больше страдаем, чем наслаждаемся. Получается, что киники занимались гедонистическим исчислением и приходили к выводу а-ля киренаик Гегесий, что в сумме страданий больше, чем удовольствий. В таком случае, если делать удовольствие целью жизни, то выходит что сама жизнь выступает против своей цели, что звучит неразумно. 

«Не понимаю, как можно прожить счастливую жизнь, если считать счастьем одни лишь удовольствия».

Диатриба «О превратностях судьбы» во многом повторяет тему детерминизма из диатрибы «Об автаркии». Здесь Телес снова обращается к аналогии с ролями в театре, где Судьба выполняет роль драматурга, снова приводит в пример поведение моряков в шторме. Но из нового можно отметить, что на крайний случай Телес предлагает выход в самоубийстве. Эта тема стала одной из визитных карточек стоицизма, и мы видим ее среди киников уже далеко не первый раз (Диоген любил смаковать тему повешанья, Кратет предлагал повеситься влюбленному, который не может обуздать чувства и т.д.). 

«Приходится тебе переживать войну, нужду, болезнь — питайся раз в день, обслуживай сам себя, надевай плащ философа, в крайнем же случае ступай в царство Аида».

И последняя сохранившаяся диатриба с около-стоическим названием «Об апатии» — одна из самых интересных. Здесь Телес задается вопросом, может ли быть совсем апатичный, бесчувственный человек, или это просто метафора? Мы же говорим, что у человека «нет мозгов», но это не значит, что их буквально нет, а просто значит что он тупой. Также и киническая/стоическая апатия, не значит что человек вообще бесчувственный, или безгрешный, но просто стремится к этому, по пути совершая множество ошибок. Телес буквально оправдывается, из чего можно сделать вывод, что уже существовали такие претензии в непоследовательности киников/стоиков и расхождений между их теорией практикой. После ряда аналогий, Телес переходит к драматургии и показывает как благородно матери жертвовали дочерьми без слез, а дочери шли на жертвы, прося у матерей, чтобы не не плакали (см. Эврипид). Из этого Телес развивает сравнение Спарты и Афин, и конечно же предпочитает Спарту, но интереснее всего то, как он это делает:

Все хвалят спартанских женщин за их мужественный характер. Когда одна из них услыхала, что ее сын, спасая свою жизнь, убежал от врагов, она написала ему: «Плохие слухи о тебе здесь ходят. Или сделай так, чтобы они прекратились, или не показывайся мне на глаза». Это было равнозначно — «Повесься!». Она не написала так, как это сделала бы в подобных обстоятельствах женщина из Аттики: «Как хорошо, мой сын, что ты сохранил себя для меня».

Казалось бы, из слов спартанки можно сделать вывод — надо очистить имя, совершив какие-то добродетельные поступки. Но любитель суицидов даже не сомневается, что она предложила сыну повеситься, и находит это очень правильным. В таком духе он продолжает и дальше, приводя сравнения спартанок и «наших женщин». Например, приводит старую легенду, что на смерть сына в бою какая-то другая спартанка ответила: «Как славно, дитя. Ради того я тебя и родила, чтобы ты был полезным и храбрым защитником свой родной Спарты». Телес приводит еще одну легенду такого же типа, и задается вопросом:

Какая из наших женщин поступила бы таким же образом? Разве она не обрадовалась бы, увидев спасшихся сыновей? А те женщины поступают иначе. Они радуются, услышав о мужественной смерти своих детей. Известны слова одной спартанской эпитафии: «Жизнь сама по себе, как и смерть, ни дурна, ни прекрасна. Жизнь прекрасно прожить и умереть ты сумей».

Из этого он делает вывод, что горевать по смерти родных бессмысленно, и приводит ряд примеров из бытовой жизни крестьянина, который, например, чтобы спасти дерево смело срубает все лишнее. И намекает, что нечего выкалывать себе второй глаз, если случайно потерял первый. Так и с детьми. Ну помер один — вырастишь другого. А себя-то зачем дополнительно укорять? Получается, что в восприятии Телеса стоическая/киническая апатия — это преимущественно вопрос тревоги по смерти родных. По крайней мере других примеров он толком и не дает. Телес конечно говорит, что «счастлив только тот, кто не знает страстей и тревог»; но сам же задается вопросом, может ли быть такой человек, который всего этого прям таки не знает? В каком-то смысле мы возвращаемся к рассуждениям про удовольствия, и видим ту же проблему, но с другой стороны. Выходит, что счастье невозможно. Но с другой стороны, все его рассуждения про спартанок (и не только, там есть и другие подобные) — все же говорят, что можно научиться быть безразличным к тем же смертям близких, а это уже близко к безмятежному состоянию. Выходит что апатрия скорее возможна, чем невозможна. И все это вместе выглядит уже как типичнейший стоицизм, правда без ссылок на стоиков. Телес обходится ссылками на Стильпона, Сократа, Ксенофонта, Диогена, Кратета, всяких спартанцев и т.д. буквально также писали и ранние стоики. В этическом плане — разница между киниками и стоиками не просто несущественна… этой разницы нет.

Керкид — политизированный киник

Очередной киник-литератор третьего поколения, поэт Керкид Мегалопольский (ок. 290-220 гг.) оказался еще и государственным деятелем. Биографических сведений о нем почти не сохранилось, но мы знаем, что он принадлежал к сторонникам «умеренного» кинизма, к тому времени уже получившего окончательный перевес над радикалами. Известно, что он активно занимался политикой, и участвовал в восстановлении родного города, разрушенного до основания в 226 до н. э. спартанским царем Клеоменом III. Часть источников говорит, что Керкид был известным законодателем, но деталей его законов мы не знаем. Кинический космополитизм, таким образом, не помешал Керкиду выступить на защиту своего маленького государства. Более того, поскольку он враждовал со Спартой, то вряд-ли одобрил бы лаконофильство подавляющего большинства других киников и сократиков. Хотя какое-то влияние на него произвел даже Клеомен, который пытался реформировать Спарту в более либеральном ключе: царь пытался «упразднить долги, переделить земли и освободить илотов». Подобные реформы назрели давно, и еще за 10 лет до Клеомена их пытался провести царь Агис IV, но тогда его убили политические противники. Попытка Клеомена тоже натолкнулась на внутреннее сопротивление спартанских консерваторов. После первых побед в Клеоменовой войне, царь вернулся в Спарту во главе отряда наемников и осуществил военный переворот. Четыре из пяти эфоров были убиты, 80 противников реформ изгнаны из полиса. На собранном Клеоменом народном собрании Клеомен объявил о проведении кассации долгов, создал 4 тысячи новых земельных наделов, и расширил состав спартиатов за счет периэков и чужеземцев. Коллегия эфоров была упразднена, брат Клеомена Эвклид был провозглашен вторым царем, но при этом предпринялась также и консервативная попытка восстановления старинного спартанского образа жизни. Идеи Клеомена о социальных реформах широко распространились по всему Пелопоннесу. Начал даже обсуждаться вопрос об объединении Ахейского союза и Спарты и об избрании Клеомена стратегом союза для совместной борьбы с Македонией. Но вскоре, не без прямого участия Керкида, дела обернулись в другую сторону. 

В 223 до н. э., Керкид участвовал в посольстве Ахейского союза к македонскому царю Антигону III. До этого Ахейский союз был открытым врагом Македонии, но из-за угрозы быть поглощенными Спартой, они резко изменили свою политику. Уже в 222 до н. э. Керкид принимал участие в битве при Селласии на стороне ахеомакедонских войск, и стоял во главе отряда мегалополийцев. Клеомен пал и реформы в Спарте снова были отложены. Впрочем, демократические нотки во взглядах Керкида могли быть не реакцией на действия Спарты, а просто заимствованием темы благородной бедности непосредственно из кинизма. Каким путем он связан с известными нами киниками — сказать трудно. Возможно он и не учился ни у кого лично, а знал кинизм по книгам. Но если предположить какие-то связи по косвенным признкам, то это может быть направление Биона-Телеса. Керкид занимает одно из центральных мест в кинической поэзии своего времени. Он считается создателем особой поэтической формы — мелиямбов. В 1906 г. в Египте были найдены папирусы с отрывками из «Мелиямбов киника Керкида». По содержанию приближенные к диатрибе (основная тема — справедливое разделение материальных благ и человеческая солидарность), «Мелиямбы» ориентированы на массовую аудиторию и отличаются публицистически-прямым обращением к читателю. В «Мелиямбах» наиболее четко проявляются специфические черты поэзии Керкида — этимологическая игра слов; смелые и неожиданные, «неизбитые и сочные» метафоры; сочетания изысканных оборотов с намеренной небрежностью; сложные неологизмы, напр. πῑμελώσαρκοφάγος, «жирноплотоядные» — один из характерных неповторимых неологизмов Керкида, в отрывке-обращении к самому себе «в минуту раздумья и сомнений»:

Человек даже на пороге смерти неохотно смыкает
навеки глаза, а сердце в твоей груди неприступно,
и его не смогли сокрушить никакие заботы,
одолевающие пожирателей жирного мяса…

В целом поэзию Керкида характеризует замечание И. М. Нахова: …тут каждая строчка приковывает к себе внимание и прямо-таки восстает против приятной, зализанной гладкописи, полемизируя с ученой и утонченной поэзией века. В своем творчестве Керкид следует общей кинической проповеди опрощения и похвалы скромности. Например, в одном из отрывков Керкид, выходец из состоятельных кругов, в жесткой форме высказывая презрение к богатству и иронизируя над «справедливостью» богов, предупреждает богатых, что наступит время и:

…Придется вам извергнуть обратно из
Самого нутра все, что сожрали, до последнего кусочка…

Если кажется, что это уже слишком классовый анализ в духе марксизма, то можно добавить еще несколько строчек из мелиямбов, которые буквально говорят об этом:

Ведь богу легко,
Выполнить все, что только ему взбредет в голову.
Почему же она [богиня Судьбы] не отберет у грязного мошенника и ростовщика,
Готового задушиться за грош, или у
Расточителя, не устающего проматывать свое состояние,
У этого губителя денег, из свинского богатства
И не даст хотя бы самых ничтожных средств на
Существование бедняку, который питается лишь самым необходимым и не имеет даже собственной посуды.
Неужели Дика слепа, как крот, а Фаэтон
Смотрим одним только глазом, у богини же
Фемиды ясные очи затуманились? Тогда что же это за боги..

Что же до философии Керкида, то он был сознательными киником, и Диогена он называл «сыном Зевса, небесным киником-собакой» (где особенно подчеркивалась игра слов, имя Диоген означало рожденный Зевсом). Кроме презрения к богатым, которое могло иметь также политические и классовые причины, Керкид выступал как пантеист и рационалист. 

… Разум зрит и разум слышит…
Но как могут увидеть и узнать
Мудрость, даже рядом с ними стоящую, люди,
Душа которых полна грязи
И несмываемыми пятнами дешевого кислого вина?

В духе Диогена он рекомендует бежать от любви, которая приносит одни проблемы и умственное помешательство. Он рисует два типа любви, именно такую, вредную для жизни и искреннюю страсть, и «любовь» с гетерами, которая по его мнению совсем не обременительна и оставляет нам свободу.

… Ведь вся эта бешенная злоба и безумное
Стремление соития с женщинами влекут за собой
Гибель и конечное раскаяние. Но есть еще продажная
Любовь, Афродита с площади. Когда тебя охватит
Желание и ты захочешь ее, с ней никаких хлопот,
Ни страха, ни беспокойств. Всего за один обол
Ты уложишь красотку к себе в кровать и можешь
Считать, что стал зятем самого Тиндарея…

Конечно, это выбивается из общего русла консервативных сентенций киников, но это не какое-то новшество Керкида. Про то, что проститутка за 1-2 обола — это хороший способ получить разрядку, писали и Антисфен с Диогеном еще в самих истоках кинизма, и сам Сократ неспроста часто находился в борделях. Единственное, что еще можно сказать про Керкида, что он обязывал учащихся знать «Каталог кораблей» Гомера наизусть. Он так высоко ценил Гомера, что даже завещал после его смерти положить к нему в могилу первые две песни «Илиады».

«Житель аркадского города Мегалополя Керкид перед смертью говорил своим опечаленным домашним, что расстается с жизнью охотно, надеясь встретить на том свете из философов — Пифагора, из историков — Гекатея, из музыкантов — Олимпия, из поэтов — Гомера. Сказав это, как передают, Керкид умер».

Керкид был популярен в Александрии и в Риме. Один из отцов Церкви Григорий Богослов называл Керкида своим любимым поэтом. И в принципе, как и Телес — он может считаться вполне традиционным, консервативным киником, но многие новые черты их философии настолько сближают их со стоицизмом, что становится трудно сказать, самостоятельна ли их школа? Получается, что в эллинистический период кинизм начинает лихорадить, и либо мы получаем странные непоследовательности, под влиянием эпикурейцев и скептиков (как Бион), либо получаем настолько стоичных киников, что между киниками и стоиками становится сложно провести черту.

Менипп и Менедем

Современник Телеса и Керкида, прославившийся снова-таки в сфере литературных новшеств, считается четвертым по значимости киником в истории — это Менипп из Гадары (ок. 290-220 гг.). Его основной сферой была сатира, а в остальном он повторял главный прием кинической литературы — смешивать «высокое» с «низким», серьезное со смешным. Менипп смешивал комедию с серьезной философией, и повествование чередовалось прозой и стихами. Подобный жанр трагикомедийных сатир начали называть «Менипповыми сатирами». Все его работы были утеряны, но они оказали большое влияние на Варрона и Лукиана, который ставит Мениппа рядом с Антисфеном, Диогеном и Кратетом. По своему происхождению Менипп был финикийцем. И в какой-то момент он попал в рабство, а хозяин его, по имени Батон, был с Понта, возможно даже из Синопа (поэтому иногда Мениппа называют «Синопским», хотя это могла быть и отсылка на принадлежность к школе Диогена).

Позже ему удалось сделаться гражданином Фив, родины киника Кратета, где он мог познакомиться если не с самим Кратетом, то с его учениками. Считалось, что он был горделивым человеком, и занимался ростовщичеством. Он ссужал деньги корабельщикам, брал страховку и накопил большое богатство; но в конце концов стал жертвой злоумышленников, впал в отчаянье и повесился. Лаэртский поэтому написал о нем стих:

Раб финикийский, пес лаконской выучки,
Прослывший поделом менялой суточным, –
Вот пред тобою Менипп;
Но в Фивах вором дочиста ограбленный,
И о собачьем позабыв терпении,
Дух испустил он в петле.

Не понятно, почему именно Лаэртский упоминает здесь спартанское воспитание. Возможно, киники уже просто ассоциировались со Спартой на автомате, но быть может Менипп написал что-то эдакое про воспитание. Что именно он писал мы не знаем, но можно строить догадки, потому что сохранился список с названиями его сочинений. Он написал по меньшей мере тринадцать книг, из которых известны названия девяти: «Некромантия» (или «Вызывание мертвых»), «Завещание», «Письма от лица богов» (или «Буквы, задуманные с точки зрения богов»), «Возражения физикам, математикам и грамматикам», «Рождение Эпикура», «Празднование двадцатого дня эпикурейцами», «Пирушка», «Аркесилай», «Продажа Диогена». Правда тот же Лаэртский пишет, что все эти книги могли быть написаны не им, а какими-то учениками Аркесилая — Зопиром Колофонским и Дионисием, которые, сочинив их смеха ради; приписали их Мениппу как наиболее на такое способному. Скорее всего это ерунда, но стоит отметить очередную попытки сблизить Мениппа со школой Аркесилая. Правда сочинение «Аркесилай» упоминается Афинеем в контексте темы кулинарии, и совсем непонятно, зачем в сочинении с таким названием находились следующие строчки Мениппа: «У каких-то гуляк была пирушка, когда кто-то велел внести лаконскую маттию, и тотчас стали разносить по кругу куски куропаток и жареных гусей и различные лепешки». О чем было само сочинение, так и не ясно.

Кроме этого нам доступны сочинения позднеантичного последователя и почитателя Мениппа — Лукиана из Самосаты. В своих собственных сатирах Лукиан делает Мениппа одним из постоянных персонажей своих сочинений, и возможно этот персонаж как-то связан с реальным прототипом. Конечно, этот Менипп — литературная фикция, но разве нам это мешает в случае с очевидно вымышленными байками про Диогена? Так что давайте попытаемся посмотреть на Мениппа с точки зрения Лукиана. В сочинении «Дважды обвиненный» он описывает Мениппа как «самого лающего и самого кусающего из всех древних киников, он страшен подобно грозному псу, чьи укусы тем глубже, что он наносит их, смеясь, и поэтому никто их не ожидает». Стоик Марк Аврелий отмечает, что есть «люди — такие, как Менипп и ему подобные, — которые высмеивают нашу преходящую и эфемерную человеческую жизнь». То есть Менипп считался типичным киником-язвой. Еще Менипп постоянно фигурирует в сочинении Лукиана «Разговоры в царстве мертвых». Интересно, что там Диоген из царства мертвых взывает к Мениппу, и отмечает, что его можно «встретить в Коринфе в Кранейской роще или в Ликее, где он высмеивает спорящих друг с другом философов». Возможно это значит, что Менипп хотя и умер в Фивах, какое-то время проводил в Коринфе, там же, где жил сам Диоген и учился Кратет. Так мы получаем дополнительную привязку школы Диогена к Коринфу. Когда Диоген передает Мениппу свое послание, он говорит:

Если ты уже вдоволь посмеялся над тем, что творится на земле, отправляться к нам, где можно найти еще больше поводов для смеха. На земле тебе мешали смеяться кое-какие сомнения, вроде постоянного: «кто знает, что будет после жизни». Здесь же ты беспрестанно и без всякого колебания будешь смеяться, как я вот смеюсь, в особенности когда увидишь богачей, сатрапов и тиранов такими приниженными, такими невзрачными.

Выходит, что Менипп занимался в основном двумя вещами — высмеивал спорящие друг с другом школы философии и критиковал богачей с правителями. Его типично-кинический образ касается даже внешнего вида, Диоген описывает внешность Мениппа, как бомжа в дырявом плаще. Большая часть историй из этого цикла показывают, что Менипп прямо таки ненавидел богачей, за то, что они «заставляли падать пред собой ниц, обижали свободных людей, а о смерти совсем не помнили». Бросается в глаза, что персонажу Мениппа очень важно социальное равенство (ср. Керкид), которое он и находит в загробном мире. В одной из историй бессмертный Хирон, который захотел умереть от пресыщения жизнью, рассказывает как его утомило единообразие, и тоже ссылается на то, что в царстве мертвых ему лучше, рисуя буквально утопию: равенство, отсутствие голода и жажды и т.д. Но здесь Менипп задается вопросом — разве это не такое же единообразие, как и раньше? Даже более скучное единообразие, если так подумать. И высказывает фразу, которая вполне могла быть взята из его оригинальных сочинений: 

Говорят, кто умен, тот довольствуется настоящим, рад тому, что у него есть, и ничто не кажется ему невыносимым.

Даже в загробном мире Менипп продолжает высмеивать мифологию и критиковать провидцев, хотя, казалось бы, получил наглядное подтверждение тому, что мифы были правдой. Из этого можно сделать вывод, что как типичный киник, Менипп был религиозным скептиком. Известно целых два произведения Лукиана, где Менипп играет главную роль:

• Икароменипп, или Заоблачный полет (Про полет Мениппа на небо).
• Менипп и Некромантия (Менипп отправляется в аид, чтобы вопросить Тиресия о том, какая философия истинная).

Как и многие другие античные философы, Менипп культивировал некий «взгляд сверху», который позволяет нам наблюдать людей как бы «отстраненно», и ценить их по достоинству. Во всяком случае, именно так Менипп предстает в «Икаромениппе». Он направляется на небеса, в обитель богов, благодаря крыльям, которым он снабдил себя, подобно Икару, а обиталище Зевса находилось по его представлением дальше Луны и Солнца. Прибыв на Луну, Менипп наблюдает за людьми и их низостью, ничтожностью их существования, их спорами о границах:

Но больше прежнего я смеялся над теми, которые спорят о границах своих владений и гордятся тем, что обрабатывают равнину Сикиона, владеют землею у Марафона, в соседстве с Эноей, и обладают тысячью плефров в Ахарнах. В самом деле, вся Эллада представлялась мне сверху величиною пальца в четыре, а Аттика, соответственно с этим, выглядела, по-моему, прямо точкой. И я задумался над тем, на каком пустяке строят наши богачи свои гордые замашки: действительно, самый крупный землевладелец, казалось мне, обрабатывает всего лишь эпикуровский атом.

Возможно, такой подход был как-то связан с личностью Мениппа, потому что в одном из «Разговоров в царстве мертвых» Менипп получил особенную роль во время переправы через Стикс: «Садись в лодку, Менипп, прекрасный человек, и займи первое место возле рулевого, на возвышении: оттуда ты можешь следить за всеми». Вторая история, где Менипп играет главную роль, снова возвращает нас в царство мертвых, и называется аналогично названию одной из книг самого Мениппа — «Некромантия». В подземном мире он тоже хочет узнать суть вещей, и понять наконец, какой образ жизни лучше всего принять. При чем главный его собеседник, это какой-то Филонид. Из всех известных нам Филонидов древности есть только два врача и один философ-эпикуреец (Филонид из Лаодикеи), поэтому вероятнее всего, собеседником был именно философ. Менипп уже вернулся из царства мертвых и хочет рассказать, что ждет всех богачей, что принято было какое-то особенное решение против них. Но Филонид, которого рисуют другом Мениппа (хотя жил он, наверняка, на столетие позже), который расспрашивает о деталях самого путешествия. Детали впрочем не так интересны, а суть все равно сводится к тому, что богачи на том свете будут равны с бедняками. Заканчивает свою историю Менипп тем, что якобы на народном собрании загробного мира было принято решение на счет богачей:

Пусть после смерти тела их будут мучимы, подобно другим преступникам, а души их да будут отправлены назад, на землю, и да вселятся в ослов и пребывают в них в течение двухсот пятидесяти тысячелетий, переходя из одних ослов в других, и пусть они носят тяжести, подгоняемые ударами бедняков; и только по истечении указанного срока да будет позволено им умереть.

Ну а цель путешествия Мениппа была в том, чтобы узнать, какой образ жизни самый лучший, поскольку философы так и не смогли его убедить ни в чем. Спросив об этом у провидца Тирресия, тот ответил, что эта информация не подлежит разглашению, но поддавшись уговорам, все таки прошептал Мениппу на ухо:

Лучшая жизнь — жизнь простых людей; она и самая разумная. Оставь нелепые исследования небесных светил, не ищи целей и причин и наплюй на сложные построения мудрецов. Считая все это пустым вздором, преследуй только одно: чтобы настоящее было удобно; все прочее минуй со смехом и не привязывайся ни к чему прочно.

Но здесь возникает трудность. Учитывая, что к этому моменту кинизм сильно отошел от первоначального канона школы, и что дальнейшие почитатели Мениппа (например Лукиан) выражали также явную симпатию и благоговение перед Эпикуром, тяжело однозначно сказать, что означают такие названия его работ, как «Письма от лица богов» (такие же письма писал Лукиан, и там проводились аргументы близкие эпикуреизму), «Рождение Эпикура», «Празднование двадцатого дня эпикурейцами». Когда Лукиан приводит критику философских школ устами Мениппа, то нападки идут на всех, кроме эпикурейцев и Аристиппа. Однако, это может быть позиция самого Лукиана, но тогда странно, что Лукиан, которому нравится эпикурейская философия — вдруг стал поклонником Мениппа. К тому же, на примере Биона Борисфенита мы уже видели, что связь киников с гедонизмом не была каким-то уникальным событием. 

---

В общем, связь Мениппа с эпикурейцами очевидна, но какая она — союзническая или критическая? Этого узнать точно нельзя, но раз уж сами названия его книг звучат, как будто это сатирические нападки, то мы остаемся при общепринятом мнении о вражде с эпикурейцами. О такой же двойственной связи киников этого поколения с эпикурейской школой говорит то, что мы знаем о последнем значимом кинике эллинистической эпохи, про которого сохранились хоть какие-то сведения. Он должен был быть лично знаком с Мениппом и был его современником, и звали его Менедем. Его главной особенностью было то, что он был учеником эпикурейца Колота из Лампсака. Два папируса из Геркуланума («Против Лисия» и «Против Евтидема» Платона) показывают, что Менедем спорил с Колотом об эпикурейских взглядах на поэзию, и это делает его очередным киником-поэтом. Создается ощущение, что среди киников в принципе не было людей, которые не были бы профессиональными поэтами, кроме самого Антисфена.

Отрывки из эпикурейских папирусов поднимают вопросы о смысле поэтического творчества: Колот отвергает принцип бесполезной поэзии (выходит, что киники считали, что поэзия вполне может быть и бесполезной, а Колот продвигает здесь принципы утилитаризма). С этой целью он неоднократно критиковал «Политику» Зенона из Кития и утверждения некоего «Менедема». Враждебность Колота к своему бывшему ученику Менедему объясняется довольно просто: присоединившись к Эхеклу из Эфеса, он окончательно отверг взгляды, исповедуемые его первым учителем. Но про самого Менедема мы знаем только байку из книги Лаэртского. Там говорится, что он так увлекался чудесным, что расхаживал, одетый богиней мести (Эринией), и говорил, что вышел из Аида к дозору за грешниками, чтобы потом вновь сойти под землю и доложить о том преисподним божествам. Одежда эта была такая: темный хитон до пят, поверх него пурпурный пояс, на голове аркадский колпак, расшитый двенадцатью небесными знаками, трагические котурны, длиннейшая борода и ясеневый посох в руке. Ну чем не Мерлин или Дамблдор? 

Правда эта история могла произойти от одной из сатир («Некромантия») Мениппа, и параллели с этой историей можно найти в диалогах Лукиана, которые сами были основаны на диалогах Мениппа. Но давайте все же допустим, что этот образ настоящий, и сам Менипп списал его с Менедема. В таком случае, перед нами очередной кинический чудак, с явным интересом в области астрономии, что совсем уж нетипично для школы. Бион, Менедем и Менипп, вследствие своей близости к эпикурейской школе — могут рассматриваться вместе, как гедонистическое ответвление кинизма. А Керкид и Телес — как стоическое ответвление. Поскольку эти традиции уже полноценно развивали эпикурейцы и стоики, в таком роде кинизма надобность отпала, и сам кинизм (как образ жизни бомжа, или как литературная критика) продолжал существовать параллельно с новыми школами, но уже не привлекал к себе никакого внимания, поскольку главную функцию школы начали выполнять уже другие философы. Попытка вернуться в качестве полноценного явления случится уже гораздо позже, через несколько столетий, уже во времена господства Римской Империи, но об этом мы поговорим уже в соответствующем разделе, а эллинистический кинизм закончился как-то так: преимущественно превращением в стоицизм.