Раз уж такое дело, что мы рассматриваем нетипичные моменты в эпикуреизме, в частности эпиграммы Филодема, не лишним будет опубликовать разбор 5-й книги “О поэзии” того же Филодема, т.е. статью из сборника “Древнегреческая литературная критика”, в которой отдельно фигурируют подразделы о поэтических взглядах Филодема и Лукреция. Как обычно, скачать статью Покровской З. А. – “Эпикурейцы и литературная критика” в удобном формате PDF можно как через Телеграм, так и по прямой ссылке. А мы опубликуем её ещё и в веб-формате (но уже без примечаний, в очищенном виде). В трех разных частях, плюс дополнительная часть про Лукиана:
- Эпикур и его эстетика.
- Филодем и его взгляды на поэтику.
- Лукреций о поэтическом искусстве (будет немного позже).
- Литературная критика в сочинениях Лукиана (будет немного позже).
Эпикур и его эстетика
Эпикур (341-271 гг. до н.э.), основатель знаменитого “Сада” (так называлась его философская школа в Афинах), в оценках классической литературы Греции принадлежал к направлению “порицателей Гомера”. Он критиковал мифологическую основу гомеровской поэзии и отрицал ее познавательное и воспитательное значение. хотя в сохранившихся его сочинениях прямого упоминания о Гомере нет.
Одним из основных положений эпикурейской этики была борьба против традиционных богов греческого Олимпа, “богов толпы”. “Нечестив не тот, кто устраняет богов толпы, – писал он в письме к Менекею, – но тот, кто применяет к богам представление толпы, ибо высказывания толпы о богах являются не “естественными понятиями”, а мнимыми домыслами”. Мнение толпы о богах запечатлено в мифах, вызывающих в человеческих душах величайшее смятение. Принципом Эпикура при изложении собственных мыслей становится “немифический способ [написания]” (см. “К Пифоклу“), при помощи которого можно с предельной ясностью объяснить явления природы и таким образом указывается способ помочь людям достичь безмятежности – атараксии.
“Немифический” способ объяснения природы приводит Эпикура к неприятию основанной на мифологии эпической поэзии, так как он критикует ее только с познавательной стороны, опуская художественную ценность, видя в поэтическом изложении мифов лишь “неразумные представления” (см. “К Геродоту“).
Но Эпикур идет дальше простого отрицания мифа – к тому, что можно назвать антиаллегоризмом. Отвергая традиционных богов и саму возможность аллегорического толкования их образов, он коренным образом меняет привычное представление о месте бога на мифическом Олимпе и о человеке на земле. Ведь познав законы природы, доказывает Эпикур, человек никогда не придет в смятение и будет жить, “как бог среди людей”, так как совершенно не похож на смертное существо человек, живущий среди непреходящих благ (см. “К Менекею”). В другом месте Эпикур говорит: “Голос плоти – не голодать, не жаждать, не зябнуть. У кого есть это и кто надеется иметь это в будущем, тот может поспорить в случае даже с Зевсом” (Ватиканское собрание изречений, XXXIII). Поскольку сам Эпикур является образцом человека, постигшего все тайны мироздания путем изучения естественных законов и достигшего высшего блаженства, то “жизнь его, по сравнению с жизнью других, относительно кротости и довольства своим можно считать сказкою” (Ватиканское собрание изречений, XXXIV). Таким образом, развенчивая традиционные представления о богах, Эпикур приходит к утверждению возможности для человека жизни-сказки на земле. “Немифический” метод привел его к утверждению мифа-сказки в совершенно новом, необычном значении, к утверждению антиаллегорического метода, основанного на последовательно научном мировоззрении.
Не обладая, очевидно, поэтической склонностью и будучи истинным философом-ученым, Эпикур испытывал наслаждение от самого процесса познания: “Во всех занятиях плод с трудом приходит по окончании их, а в философии познание и удовольствие бегут наперегонки. Наслаждение не следует за познанием, но познание и наслаждение существуют одновременно” (Ватиканское собрание изречений, XXXVII). Отрицая Гомера за мифологические сказки, Эпикур считал, что истинному мудрецу не пристало заниматься поэзией (Диоген Лаэртский, X). Иногда же – излагает Эпикура Лукреций – ум исходит из заведомо ложных чувственных показаний (см. Лукреций, IV, 521), и тогда обманы чувств с помощью своей аналитической способности должен распознать разум. В этой сенсуалистической основе каноники Эпикура открывается возможность познания действительности с помощью чувственно-образной системы. На этом же основаны и принципы его этики, связывающей такие понятия, как удовольствие – благо – красота.
Будучи сенсуалистом, Эпикур критерием морали делает чувство; ведь всякое благо и зло заключаются в ощущении, а удовольствие есть начало и конец счастливой жизни, “оно есть первое и прирожденное благо” (см. “К Менекею”). “Начало и корень всякого удовольствия – удовольствие чрева, даже мудрость и прочее имеют к нему отношение” (Узенер, 409). Однако здесь “удовольствие чрева” не означает “чревоугодия”, а лишь тот минимум (“голос плоти – не голодать”), который обеспечивает телесное здоровье и покой и тем самым создает предпосылки для занятий духовным усовершенствованием, т.е. философией. Удовольствие эпикурейцев особого рода: “не всякое удовольствие следует выбирать” (см. “К Менекею”).
Философская система Эпикура отнюдь не закрывает возможности образного освоения мира, поскольку эпикурейская каноника усматривает в процессе познания два этапа: чувственный и рациональный. Познание начинается с ощущений, возникающих от воздействия на наши органы чувств внешних предметов с помощью образцов-подобий, но завершается разумом, постигающим скрытую сущность вещей.
Эпикур имеет в виду не удовольствия распутников, бражников и гурманов, как думают “некоторые, не знающие, не соглашающиеся или плохо понимающие”. Удовольствие – это здоровье тела и покой души (см. “К Менекею”). При этом эпикуровское “благо” включает в себя и удовольствия, получаемые посредством слуховых впечатлений или приятных эмоций, от созерцания красивой формы (Узенер, 67). Эпикур считает, что красоту и добродетель следует ценить, если они доставляют удовольствие (Узенер, 70). Ту же мысль он высказывает в грубовато-выразительной форме: “Я плюю на красоту и на тех, кто попусту ею восхищается, когда она не доставляет никакого удовольствия” (Узенер, 79). В этом утверждении заключена своеобразная интерпретация этико-эстетической идеи (“калокагатии”). Красота вызывает чувство удовольствия, а оно в свою очередь является благом. Так что “прекрасное” посредством “наслаждения” оказывается связанным с “добрым”. Таким образом, эстетическое понятие “удовольствие” – это та точка пересечения, в которой сходятся эпикуровская этика (приятное ощущение – благо), каноника (познание исходит из ощущений) и физика (ощущение возникает от воздействия внешней среды на наши органы чувств).
Итак, субъективно отрицая гомеровскую поэзию как предмет познания, Эпикур объективно, логикой своих научных положений, утверждает возможность чувственно-эстетического познания мира.
Был ли сам Эпикур совершенно чужд вопросам качества языка? Если судить по отзывам древних, то язык его был ясным, но лишенным всяческих художественных достоинств. Из того немногого, что сохранилось от огромного наследия Эпикура, – у него было около 300 сочинений, за что Диоген Лаэртский назвал его “плодовитейшим” писателем, – можно заключить, что язык его довольно разнообразен. Так, три философских письма к ученикам, представляющие собой краткий конспект всей системы, написаны неоднородно. Если первые два, “К Геродоту” и “К Пифоклу”, излагающие в основном эпикуровскую физику, написаны очень сухим, прозаическим языком, местами даже настолько конспективно, что это затрудняет понимание текста, – то в третьем письме, “К Менекею”, трактующем вопросы этики, краткость уже совсем другого рода. Здесь речь, освобожденная от длинных рассуждений, настолько четко обнажает мысль, что порой граничит с афоризмом и не лишена некоторой риторической окрашенности: в этом письме встречаются антитеза, хиазм и оксиморон. Особенно тщательно обрабатывает Эпикур места, где затрагивается сложнейший вопрос о жизни и смерти (см. “К Менекею”). В подобной же манере изложены многие из его “главных мыслей”. О такой выразительности и краткости Эпикур говорит с одобрением: “Следует понять, что как длинная речь, так и короткая клонятся к одной и той же цели” (Ватиканское собрание изречений, XXVI).
В языке Эпикура встречаются образы, взятые из окружающей жизни. Например, из военной области: “Против всего можно добыть себе безопасность, а что касается смерти, мы, все люди, живем в городе с неукрепленными стенами” (Ватиканское собрание изречений, XXXI). Или из медицинской практики: “Иные всю жизнь готовят себе средства к жизни, не видя, что во всех нас влито при рождение смертное зелье” (Ватиканское собрание изречений, XXX). Или яркий образ дружбы, которая, как менада, носится в пляске по всей вселенной. Эпикур прославляет дружбу как одно из условий счастливой жизни (Ватиканское собрание изречений, II). В письме к жене друга Фемисте Эпикур употребляет неожиданный и несколько комический образ: “Если вы ко мне не придете, – то я сам клубком покачусь” (Узенер, 125). И, наконец, написано совсем в другом стиле письмо, адресованное подруге Эпикура, полное нежности и ласки, от которого сохранилось только начало. Оно выдержано в духе любовной эпиграммы, это как бы стихотворение в прозе, где есть и атрибуты жанра: обращение к богу, слова с уменьшительными суффиксами и сложное слово, выражающее сильное чувство: “О целитель владыка Аполлон! Милая Леонушка, какой шумной радостью наполнило меня твое письмецо, когда я читал его!”.
Таким образом, даже те крохи, которые остались от огромного наследия Эпикура, дают нам возможностью увидеть разнообразие его языка и небезразличие к вопросам стиля. Согласно сообщению Диогена Лаэртского, у Эпикура был трактат “О риторике”, одним из положений которого была ясность языка, что соответствовало критерию хорошего стиля у Аристотеля и Феофраста.
