Некоторые аспекты эстетической теории эпикурейцев помогают узнать цитаты из «Застольных бесед» Плутарха. В нижеприведенном фрагменте говорится (от имени Плутарха) о том, что искусство нужно людям исходя из врожденной тяги к прекрасному, фрагмент содержит прямой выпад в сторону Эпикура.
«Так стали уделять место на симпосиях мимам, этологам, исполнителям произведений Менандра, и это не для того, чтобы “устранить болезненность тела” или “придать телесной ткани легкое и благоприятное движение”, а потому, что присущая душе каждого любовь к созерцанию и к мудрости ищет своего удовлетворения, когда мы освободились от забот обслуживания своего тела».
Так мы можем понять, что для эпикурейцев главное в искусстве это телесное наслаждение, которое мы от него получаем. В этом же произведении Плутарха, в продолжение темы «врожденной тяги к прекрасному», есть более обширный фрагмент, в котором мнение эпикурейцев уже в античности воспроизводит будущую эстетическую теорию Дени Дидро.
Вопрос 1: «Почему нам доставляет удовольствие слушать тех, кто подражает гневающимся или горюющим, и неприятно слушать самих тех, кто испытывает такие чувства».
Участники беседы: Плутарх, эпикурейцы.
Таков был вопрос, обсуждавшийся в твоем присутствии в Афинах, когда там у всех на устах был комический актер Стратон, выступавший с большим успехом. Нас угощал обедом эпикуреец Боэт, и в числе приглашенных было много последователей той же школы. И вот, как это естественно в среде людей с философскими наклонностями, разговор о комедии привел к рассмотрению вопроса о причине того, что, слыша голоса гневающихся, или горюющих, или находящихся в страхе, мы испытываем тягостное чувство, а актеры, воспроизводящие такие переживания своим голосом и движениями, доставляют нам удовольствие. Почти все эпикурейцы высказали такое мнение:
тот, кто изображает подобные переживания, имеет то преимущество перед испытывающим их в действительности, что сам от них свободен, и мы, понимая это, получаем удовольствие и радуемся.
Я же, отважившись вступить в чужой хоровод, сказал, что мы, будучи от природы склонны ко всему разумному и искусному, испытываем удовольствие, когда видим разумное и искусное подражание, сочувствуем ему и любуемся им.
“Подобно тому как пчела по присущему ей стремлению к сладким сокам неотступно обследует каждый цветок, в котором может найти медвяную каплю, так и человек по врожденной любви к искусству и красоте любовно приветствует каждое свершение, причастное к разуму и смыслу. Если перед маленьким ребенком положить хлеб и сделанную из того же теста собачку или корову, то он, увидишь, потянется к последнему; точно так же, если один человек предложит ему слиток серебра, а другой серебряного зверька или чашечку, то он выберет скорее последний подарок, видя в нем произведение осмысленного искусства. Поэтому дети любят в рассказываемом им некоторую загадочность, а из игр предпочитают такие, которые содержат в себе нечто сложное и трудное: человеческую природу и без обучения влечет к себе всякая изящная хитрость как нечто ей родственное. И так как человек действительно гневающийся или горюющий обнаруживает общие страсти, то это вызывает у нас только тягостное сочувствие; а тот, кто убедительно подражает этому, проявляет изысканное искусство, которым мы наслаждаемся. То же самое мы наблюдаем и в изобразительном искусстве: видеть человека, умирающего или тяжело больного, нам тягостно, а глядя на изображенного живописцем Филоктета или на изваянную Иокасту, для лица которой художник, говорят, примешал к бронзе серебра, чтобы металл отразил цвет лица смертельно пораженного горем человека, – видя их, мы испытываем отрадное восхищение. А в этом, – сказал я, – киренаики и находят решающее возражение против вас, последователей Эпикура: не в зрении и слухе, а в рассудке возникает удовольствие от слышимого и видимого. Непрерывно кудахтающая курица или каркающая ворона причиняет нам только неприятность и раздражает, а человек, подражающий кудахтанью курицы или карканью вороны, доставляет удовольствие; вид болезненно истощенных людей нас огорчает, а скульптурные и живописные изображения их мы рассматриваем с удовольствием, которое состоит в том, что наш рассудок сопоставляет подражание с его предметом. Действительно, что иное могло побудить людей настолько удивляться свинье Парменона, что она вошла в поговорку? Этот Парменон, по преданию, прославился своим подражательным искусством. Нашлись завистники, которые пытались с ним соперничать, однако предубежденные слушатели говорили: “Хорошо, но все же это ничто по сравнению со свиньей Парменона”. И вот один из них выступил, спрятав под мышкой поросенка, а когда поросенок завизжал и кругом стали приговаривать: “Ну что это перед свиньей Парменона?”, – выпустил поросенка на общее обозрение и так доказал, что высказанное суждение основано на предвзятости, а не на истине. Это с полной ясностью показывает, что одно и то же слуховое ощущение получает в душе иную оценку, если ему не сопутствует понимание того, что оно вызвано чьим-то искусством и расчетом”.
Если присмотреться к словам Плутарха, то за общей благоприятной картиной возвышенного духовного наслаждения, мы можем заметить совсем обратное. В уста эпикурейцев он вкладывает мысль, которая пускай и не звучит прямо, но ничего иного подразумеваться здесь не могло: они утверждали, что наслаждаться реалистической игрой «страдающего» актёра, при условии реализма изображения – это буквально тоже самое, что наслаждаться самими страданиями, как если бы они не были игрой. Получается, что эпикурейцы в этой беседе ставят вопрос через призму эмпатии.
А что Плутарх? Он просто повторил то, что и так подразумевается; что в искусстве для греков того времени важен реализм изображения. Это повторение не несло особого смысла, поскольку и сами эпикурейцы говорят об этом, как про основную причину возникнувшей проблемы.
Дальше Плутарх говорит, что удовольствие вызывается в разуме, а не в глазах и ушах. Но проблема в том, что эпикуреец тоже знает, что это так. Просто ощущения и разум для него почти одно и тоже. Разум это центр, куда поступают чувственные данные со всех пяти каналов и обрабатываются в нем. Ни один эпикуреец не ставит такой непреодолимый барьер между разумом и чувствами; всегда что-то должно «растворяться» в чем-то. Конкретно здесь – разум выступает в качестве производного от «пяти чувств». Плутарх просто доводит вопрос до гротеска, чисто ради критики, поэтому и приводит в качестве назидательного примера киренаиков, известных в качестве «крайних гедонистов», всё это форма иронии.
И вот, ещё раз подтвердив важность реализма в искусстве, и добавив что в искусстве важно именно человеческое (!) мастерство (!), Плутарх говорит, что истинный ценитель искусства наслаждается страданиями на сцене не потому, что знает об искусственности этих страданий, нет! А только потому, что страдания выглядят качественно. Иначе не было особого смысла «опровергать» слова эпикурейца Боэта. Фактически Плутарх убрал эмпатию из своего рассмотрения!
Так и почему же нам нравится качественное подражание страданиям? Просто потому, что оно качественное, а людям дескать вроджено стремление к совершенству. И здесь мы приходим к ключевой разнице между сенсуализмом (эпикурейцы) и рационализмом (платоники, стоики, картезианцы и т.д). С точки зрения эпикурейцев врождённая тяга к искусству это такая же нелепость, как объявление самыми истинными законами – правила именно своего города, потому что в 30-летнем возрасте они кажутся тебе уже «самоочевидно» правильными. На деле это результат опыта, и ничего врожденного в разуме нет.
Плутарх мало того, что пронёс типичное обывательские представления о врожденных качествах людей в рассуждение на тему искусства (вслед за Платоном), так ещё и при этом фактически заявил «да, я обожаю смотреть, как люди страдают, к черту вашу эмпатию, философы-свиньи». Этим Плутарх только утвердил свою бесчеловечность.
Конечно, можно сказать, что в целом Плутарх прав, ведь реализм ценят за то, что он реалистичен, это и есть критерий оценки мастерства. Но также это подразумевает и то, что в театре мы оцениваем не сюжет, не саму историю, разыгрываемую на сцене, а только мастерство актеров и постановщиков. Если это действительно цель похода в театр, тогда всё сказанное Плутархом верно. Но всё же цель драматического произведения, этот аристотелевский «катарсис» как раз в том и состоит, что мы должны проникнуться историей, как если бы она была взаправду. А вопрос, который задали эпикурейцы на этом пиру, звучит всё же по другому; они не задаются вопросами почему искусство это искусство, и к чему стремятся в своем творчестве художники. Вопрос в том, почему люди, в качестве зрителей, проникаясь страданиями на сцене – находят всё это приятным. Эпикурейские философы обнаружили тут диссонанс, некую форму лицемерия. Да, они отвечают очень по-детски, наивно, как будто мы тоже радуемся за самих актеров, что их страдания не настоящие. Но это хотя бы попытка объяснить, почему одни страдания (искусственные) оказываются предпочтительнее других страданий (естественных).
Ответ который дали эпикурейцы подразумевает, что если бы мы не понимали искусственности страданий на сцене, тогда в меру своего сочувствия мы бы захотели остановить представление. Они не касались технической стороны дела, хорошо или плохо актеры играют, а только попытались выяснить минимальный критерий того, без чего театр превратился бы в пыточную. Плутарх же ответил совсем мимо, рассказывая о том, что актеры молодцы в своей игре, а мы хвалим их именно за это. На вопрос «почему» мы наслаждаемся страданиями других, Плутарх дает ответ «чем» мы наслаждаемся в страданиях на сцене (в общем-то натурализмом самих страданий). Суть вопроса беседы совершенно его не волнует, и поэтому он бессознательно расписался в собственном скотстве.