Мы уже показывали, как в немецком, идеалистическом и консервативном романтизме Фридриха Шлегеля жестко критиковался эпикуреизм. В английской романтической литературе ситуация похожа, хотя критическое отношение там вся же слабее. Но не все романтики были так критичны. Достаточно вспомнить хотя бы, что Александр Пушкин был эпикурейцем, или что ходовая философия Британии того времени, утилитаризм Бентама, это, по-сути, переиздание философии Эпикура. Но и в чисто-литературном мире Британии, если посмотреть на более радикальных и политизированных поэтов, мы найдем достаточно комплиментарные высказывания в адрес Эпикура. Здесь мы вкратце, как и в статье про Шлегеля, приведем несколько примеров из наследия Перси Шелли, чтобы показать вторую сторону отношения романтиков к античной философии. Здесь я собрал доступные на русском языке прямые высказывания, но есть много косвенных указаний на философские взгляды Шелли.

Не стоит забывать, что он автор книги «Необходимость атеизма» (1811), название которой говорит за нее саму. В этой книге он критикует теологию при помощи сенсуалистической аргументации. В поэме «Королева Маб» (1813) он осуждает тиранию, религию и социальное угнетение как источники страха и боли. В общем, про философские взгляды Шелли стоит сделать отдельную статью, но пока что просто перечислим некоторые фрагманты.

Неожиданный друг эпикурейской школы

• Перси Шелли — «О возрождении литературы» (прим. 1815 год).

В хитросплетениях схоластической философии человечество рисковало утратить последние крохи истинной мудрости, какие у него ещё оставались; единственно ценным в этих диспутах были попытки развить взгляды философов-перипатетиков. Платон, мудрейший и наиболее глубокий из древних мыслителей, и Эпикур, наиболее кроткий и человечный из них, находились у монахов в полнейшем пренебрежении. Платон противоречил их своеобразным взглядам на небесные дела, а Эпикур, защищавший право человека на радость и счастье, был бы чересчур соблазнительным контрастом их мрачному и убогому нравственному кодексу. Уверяют, правда, будто святые отцы тешились на досуге тайным поклонением Эпикуру и профанировали философию, которая отстаивала права всех, себялюбиво пользуясь правами для немногих. Так обстоит дело: законы природы неизменны, и человек отрекается от них для того, чтобы иметь удовольствие сквозь лабиринты трудностей идти к ним снова.

Откровенное и невинное удовольствие по какой-то странной логике именуют пороком; а между тем человек (так крепко держит его цепь необходимости — так неодолимо стремится он исполнить свое земное предназначение) — человек ищет его любой ценой, а потому становится лицемером и готов на муки ада.

---

• Перси Шелли — Предисловие к поэме «Восстание ислама» (1818)

Я не думаю, чтобы Лукреций, когда вынашивал поэму, составляющую и поныне основу наших философских познаний и удивившую своим красноречием человечество, трепетал перед критикой, какую его творение могло встретить у софистов, состоявших на жаловании у развратной и невежественной римской знати. Когда Греция стала пленницей, а Азия — данником Римской республики, быстро клонившейся к рабству и упадку, множество сирийских рабов, фанатиков непристойного культа Аштарот, и множество недостойных преемников Сократа и Зенона, став вольноотпущенниками, с грехом пополам кормились тем, что угождали порокам и тщеславию сильных мира. Эти жалкие люди умели с помощью легковесных, но убедительных, на первый взгляд, софизмов учить тому презрению к добродетели, которое является уделом рабов, и тем суевериям — печальнейшей замене добрых чувств, кои, распространяясь из порабощенных стран Востока, наводнили Запад. Уж не этих ли людей, не их ли осуждения должен был опасаться мудрый и высокий духом Лукреций? Последний и, может быть, самый недостойный из его последователей и тот не согласился бы принять одобрение из их рук.

---

• Из писем Перси Шелли к Вильяму Годвину в 1812 году:

Фр. 1: Подрастая, я охладел к натуральной магии и к призракам; я прочел Локка, Юма, Рида и всех философов, которые мне встретились, не отказываясь, вместе с тем, от поэзии, которой я оставался верен при всех моих блужданиях и сменах вкусов. Однако по-настоящему думать и чувствовать я начал лишь после прочтения «Политической справедливости», хотя с того времени мои мысли и чувства сделались тревожнее, мучительнее и живее, и я стал более склонен к действию, нежели к умозрениям. Прежде я был республиканцем — образцом государства были для меня Афины, но теперь я считаю Афины столь же далекими от совершенства, как Великобританию от Афин.

Фр. 2: Я признаю, что мои планы объединения невежественных людей несвоевременны; опасными я их не считаю, ибо одновременно я требовал полной гласности; к тому же я не думаю, чтобы крестьянин стал внимательно читать мое обращение, а прочитав его, проникся кровожадными чувствами. Нестерпимо больно видеть человеческие существа, способные подняться к вершинам науки, подобно Ньютону и Локку, и не пытаться пробудить их от спячки, столь далекой от этих вершин. Часть города, называемая Либерти, представляет зрелище такой нищеты и бедствий, что его не выдержал бы и более хладнокровный человек, чем я. Но я подчиняюсь [Годвин попросил умерить пыл пропаганды и активности Шелли в Ирландии, на что тот ответил согласием]. Я не стану больше обращаться к неграмотным.

---

• Перси Шелли — «Защита поэзии» (1821)

Впрочем, мы судим об этом по неполным данным, а потому, быть может, с недостаточной полнотой. Энний, Варрон, Пакувий и Акций — все четверо большие поэты — до нас не дошли. Лукреций обладал творческим даром в высочайшей степени, Вергилий — в очень высокой. У этого последнего изысканность выражений подобна светлой дымке, прикрывающей от читателя ослепительную правдивость его изображений мира. Ливий весь исполнен поэзии. Однако Гораций, Катулл, Овидий и все другие большие поэты, современники Вергилия, видели человека и природу в зеркале греческого искусства. Государственное устройство и религия также были в Риме менее поэтичны, чем в Греции, как тень всегда бледнее живой плоти.

Небольшое резюме

Итак, давайте подытожим. Во фрагментах из Шелли мы видим похвалу Эпикуру за его гуманистическую линию, комплиментарное отношение к этике гедонизма, хотя и с одновременной похвалой Платону. Интересное признание Шелли в том, что философия эпикуреизма в его время была основой философских познаний. О подобном, пускай и критически, говорил и Шлегель. То есть в 1810-20е годы никто не говорил, что Эпикур устарел и остался в античности, никто не говорил, что называть кого-то эпикурейцем в XVIII или XIX веке это модернизация и моветон. Это важный момент. В ранних письмах Шелли, где он общается с крупным около-коммунистическим мыслителем (и своим тестем), Шелли оказывается более радикальным, чем Годвин, но всё же уступает последнему из уважения. Мы выделили эти фрагменты потому, что здесь он признается в важности философии Локка для своего мировоззрения. И возвышает Локка и Ньютона — эпикурейский фундамент для философии всего XVIII века. Здесь внезапно Лукреций признается не только вершиной древней философии, но даже более творческим автором, чем Вергилий, и, по сути, вообще любой из римлян. Вполне вероятно, что это мнение имеет философский и идеологический характер, мол любит его Шелли не за поэзию, но возможно и эстетический, в плане самого концепта — доносить серьезные вещи через поэзию. Как бы там ни было, пускай и с оговорками, но Перси Шелли очевидно хорошо относится к школе Эпикура.