Диалоги Платона очень условно разделяют на 3-4 периода по хронологии, и списки их датировок часто отличаются друг от друга. Мы взяли все доступные списки и попытались совместить все принятые подходы между собой, после чего получилась следующая картина: 

• Ранний период (90-80-е гг. IV века до н. э.): «Апология Сократа», «Критон», «Евтифрон», «Лахес», «Лисид», «Хармид», «Протагор» и 1-я книга «Государства».
• Переходный период (сер. 80-х гг.): «Горгий», «Гиппий меньший», «Ион», «Гиппий больший», «Менексен».
• Зрелый период (кон. 80-х и 60-е гг.): «Менон», «Эвтидем», «Кратил», «Федон», «Пир», «Федр», II-X книги «Государства» (учение об идеях), «Теэтет», «Парменид».
• Поздний период (кон. 60-х и 50-е гг.): «Софист», «Политик», «Филеб», «Тимей», «Критий», «Законы», «Послезаконие» (редактор и вероятный автор — Филипп Опунтский). 
• Спорные диалоги (если авторство его учеников, то это чаще всего поздний период): «Алкивиад первый», «Алкивиад второй», «Гиппарх», «Влюбленные», «Феаг», «Клитофон», «Минос», «О правосудии», «О добродетели», «Демодок», «Сизиф», «Безмятежный», «Алкион», «Гермократ», «Эриксий», «Аксиох».

Диалог «Горгий» — один из самых длинных в самых сложных в наследии Платона. Здесь затрагивается сразу несколько отдельных вопросов, слабо связанных в одно целое, и некоторые идеи повторяются по несколько раз. Читать это трудно даже в первоисточнике, и этот пересказ не будет сильно легче. Диалог часто ставят в связке с «Протагором», как по причине некоторых идейных совпадений, так и потому, что в них явно усложняется композиция, и это показывает их отличие от других диалогов раннего периода творчества Платона. Здесь появляется новый стиль, и Платон уже пытается хотя бы как-то выражать свои идеи, а не только критиковать ошибки других. 

По сюжету диалога, в Афины приехал софист Горгий Леонтийский и его ученик Пол, которые остановились в доме у софиста Калликла. Поэтому в доме у Калликла проходят постоянные дебаты, и Сократ, как обычно, захотел в этом поучаствовать; но якобы из-за своего ученика Херефонта (который, впрочем, называет Горгия своим хорошим другом) опоздал на самое интересное. Калликл приглашает всех к себе в дом, для беседы с Горгием о предмете риторики. Горгий же хвастается невероятным многознанием, универсальностью, которая позволяет ему отвечать буквально на любой вопрос: «я утверждаю, что ни разу за много лет никто не задал мне вопроса, который бы меня озадачил». А Сократ намерен задавать свой коронный вопрос, на который нет ответа ни у кого — что есть сущность искусства Горгия, что такое «риторика как таковая», идея риторики? Линия здесь выбрана стандартная, как и в других диалогах — через сравнение с ремесленными профессиями: брат Горгия лечит людей, следовательно он врач. Что же такое делает Горгий, и как называется его профессия? Правда, по началу за Горгия, который якобы устал после последней своей речи, пока что отвечает его ученик Пол. И вместо того, чтобы ответить на вопрос, он просто начал хвалить Горгия, за выбор самого прекрасного из искусств, так и не ответив, что оно из себя представляет. 

Вмешивается Горгий, и говорит что он мастер в ораторском искусстве, и Сократ предполагает, что тогда профессия Горгия — оратор. Характерно то, что Пола он называл ритором, и к этой профессии Сократ относится максимально пренебрежительно, это якобы профессия по запудриванию голов, синоним софиста, и наверное даже хуже. Сократ пока не выясняет что есть «оратор как таковой», а сначала решает подразнить жертву и спрашивает, может ли Горгий научить кого-то (ср. диалог «Протагор») этому искусству. При чем здесь он сразу требует от Горгия вести диалог по принципу вопрос-ответ, и как можно короче, по-спартански, не используя обманчивых длинных речей в духе Протагора, или того же Пола. Схема троллинга Сократа во многом повторяет уже сказанное по поводу речей в «Протагоре». Речами общаются вообще все люди, а значит каждый из нас, мастер в своем деле — например врач или ткач, говорят очень хорошие речи в сфере медицины и ткачества. Но от того, что они говорят хорошо составленные и даже содержательные речи, они ведь не становится ораторами, а остаются врачами и ткачами! Значит сущность ораторского искусства в чем-то другом, а не в самой способности говорить хорошие речи. И он задает тупейший из возможных вопросов:

Почему же тогда ты не зовешь «красноречиями» остальные искусства, которые тоже заняты речами, раз ты обозначаешь словом «красноречие» искусство, занятое речами?

Горгий вполне адекватно отвечает, что остальные искусства своим основным предметом делают не сами речи, а вполне предметные занятия, речи для них только вспомогательные приспособления. Для оратора же речи — сам основной предмет (он мог бы добавить, что и оратор может иногда пользоваться раннее услышанными рецептами врачей или подшивать свои вещи, но это не делает его ни врачом, ни ткачом; только Горгий этого не делает). Причем он даже намекает на большую тонкость и возвышенность своей профессии, ведь в отличии от других ремесел: «в красноречии ничего похожего на ручной труд нет, но вся его деятельность и вся сущность заключены в речах». Это те идеи, благодаря которым и сам Сократ, в кругу друзей, поносит ремесленников на фоне настоящего мудреца. Но сейчас Сократ не в кругу друзей, и его цель в том, чтобы затроллить врага. Поэтому он хватается за сказанное и начинает усложнять схему. Теперь Сократ делает следующий вывод — искусства, грубо говоря, делятся на два типа: практические и теоретические. И, следовательно, как и математика и многие другие подобные вещи, красноречие относится к чисто-теоретическим искусствам. И если математика, как и красноречие, противоположны «прикладным» искусствам, то в случае с математикой хоть понятно, что это искусство направляет свои речи на числовые соотношения. А вот на что направляет свои речи красноречие? Что является целью здесь? Если сами же речи, то выходит некий порочный круг (хотя Сократу это не мешает регулярно делать справедливость целью справедливого человека, а определить под конец диалога несправедливость как несправедливый поступок… ну да ладно). Хотя строго говоря, в этом нет никакой проблемы, сделать составление речей на любую тему — главным предметом ремесла о речах. Но Горгий в своих оправданиях идет другим путем, и называет свое искусство: мастерством убеждать людей, что в принципе дает побочный продукт под названием власть, и становится также отчасти политическим искусством. 

Теперь Сократ снова возвращается к профессиям, и доказывает, что обучать чему-то значит и убеждать в правильности какой-либо информации. Сократ приводит пока что арифметику, но можно было взять хоть даже кузнеца. Любое обучение = убеждение ученика. А значит опять вышло, что любое искусство будет красноречием по определению. Как обычно, Сократ просто докапывается до определений. Горгий уточняет, что его специфическая область убеждения относится к судебным разбирательствам, и предметом здесь выступает справедливое и несправедливое. Т.е. фактически он заявил, если говорить современным языком, что оратор это юрист. Казалось бы, это уже вполне себе ответ, и на этом можно закрывать обсуждение, попутно рассказав что юристы мошенники. Но Сократ продолжает усложнять схему, и теперь он вводит разделение знания и веры, как двух разных областей в познании.

Знание и вера

Теперь Сократ доказывает то, с чем Горгий в общем-то даже не спорил, а именно — что вера может быть как истинной, так и ложной. Убедить можно в чем угодно. Тогда как знание не может быть ложным, иначе это уже не знание, а заблуждение и ошибка. Проще говоря, знание это наука, оно несет в себе истину, и поэтому находится выше в иерархии сущностей, чем вера. Но то искусство, которым занимается Горгий, относится скорее к вере, чем к знанию. Он может убедить человека как в истине, так и в заведомо ложной позиции. При чем Горгий даже не спорит с этим, и его более чем устраивает такое определение. Здесь Сократ мог бы перейти сразу к тому, что Горгий шарлатан, а все что не наука — должно быть искоренено, как зло. Но вместо этого Сократ снова возвращается к списку профессий и снова показывает, что когда у нас болит зуб, то мы зовем стоматолога, а не художника, и т.д и т.п., что стены строят строители, верфи строят корабельщики.. А что же такого делает оратор по типу Горгия? В примере Сократа даже шла речь, что для строительства стен мы зовем строителей даже для совещания о самой необходимости их постройки. Он всецело связал все этапы строительства, от задумки до реализации — с профессией строителя. И теперь к мелочам придирается уже Горгий, хотя и вполне адекватно. Он говорит, что «и эти верфи, о которых была речь, и афинские стены, и пристани сооружены по совету Фемистокла и отчасти Перикла, а совсем не знатоков строительного дела». Пример Сократа сломлен, потому что оказывается, что недостаточно самих строителей, чтобы инициировать строительство стен. Здесь нужна политическая воля, и ораторы, внезапно, таки могут приносить пользу и руководить людьми. 

Казалось бы, Горгий снова ответил так, что и не придраться. Но Сократу неймется. Теперь он хочет объяснений, каким образом ораторы могут помыкать людьми. Правда вместо этого Горгий отвечает немного мимо, и просто рассказывает о том, какие преимущества имеет оратор над другими людьми. Например он может убедить человека, что является даже лучшим врачом, чем настоящий врач-профессионал, и т.д. В общем, он мастер запудрить голову, если захочет. Предугадывая аргументы Сократа, он даже заранее выстраивает защиту, и говорит, что как учитель по физической подготовке или владению мечом дает лишь навык, который уже потом ученик может обратить во благо или во зло, так и ритор дает лишь инструмент, и если ученик использует его для обмана, то в этом нет вины учителя. Точно также, как не виноват учитель фехтования в том, что его ученик потом станет грабить и убивать невинных людей. 

Теперь Сократ начинает переходить к более грубым атакам. Он полностью игнорирует все сказанное Горгием, и навязывает ему свои собственные силлогизмы. Сократа не интересует диалог, он хочет навязать правила игры и выиграть в игре, правила которой гласят «Сократа нельзя победить». Например, если оратор может убедить кого-то, что он лучший врач, даже не зная врачебного искусства, то он сможет убедить только большинство людей, но не всех. Самих врачей, например, он не убедит. И это относиться к любому искусству. Выходит так, что человек, не знающий предмет (идиот), способен убедить людей, не знающих предмет (идиотов). В этом и заключается все искусство Горгия? Ничего не зная дурачить людей, которые ничего не знают? Вот же мразь этот Горгий! Да и как проверить, научил ли он кого-то своему искусству или нет? Он же мог и внушить (вера), а не научить (знание) искусству. Ученик просто будет повторять пример, банально заучит его, и будет казаться для окружающих дурачков умным, знающим. А на самом деле нет! А значит Горгий лжет, когда говорит, что способен обучить красноречию! Может он внушает ученикам, что обучил их, а на самом деле не обучил? Да ещё и берет деньги за обман (на это можно ответить, что мы не знаем, обманывает учеников Сократ или нет, а вдруг там тоже вера, а не знание, и тогда Сократ пудрит мозги людям и т.д. и т.п.; но конечно же, никто так не возразит).

К этому Сократ подводит, правда, ещё не оскорбляя Горгия напрямую, а говоря про абстрактное искусство оратора. А дальше Сократ пользуется низкопробным софизмом (см. как в диалоге «Протагор» софист не использовал ни одного софизма, в отличии от дешевых трюков самого Сократа), и утверждает, что если знающий музыку становится музыкантом, а знающий ткачество — ткачом, то знающий справедливость становится справедливым. И если для того, чтобы быть оратором и говорить о справедливости и несправедливости — нужно знать справедливость, тогда значит всякий оратор в то же время справедливый человек. После такой подмены понятий оказывается, что справедливый человек никогда не обманывает, а оратор, как известно, вполне обманывает. Противоречие на лицо! 

Разбирать, почему это абсолютный бред — это не уважать читателя. Поэтому пропустим констатацию очевидного и трюки с аналогиями. Главное, что по логике диалога, Горгий проиграл. Либо оратор сам не знает справедливое и несправедливое, а значит определение его как юриста — неверно (впрочем, так можно было бы докопаться и до любого политика), либо же он не способен обучить учеников, если ученики потом используют красноречие для злых поступков. Да и красноречие ли они используют тогда? 

---

После таких издевательств над Горгием, его ученик Пол больше не выдерживает и вмешивается, обвиняя Сократа в софистике. Пол утверждает, что оратор знает о справедливом, и другого этому вполне может научить. А все эти контраргументы смешны. Теперь Пол требует от Сократа, чтобы тот сам сказал, что такое красноречие с его точки зрения, раз уж Горгий якобы так глуп. Сократ отвечает, что это не искусство вовсе, а какая-то «сноровка» в том, чтобы доставлять людям радость и удовольствие. После этого Пол решает, что Сократ считает красноречие прекрасным, раз оно приносит удовольствие. Он наивно решил, что Сократ утилитарист. И само собой, Сократ резко оскорбился такой поспешной догадкой. Как только смерды посмели заподозрить, что он удовольствие считает чем-то прекрасным! Теперь Сократ сравнивает красноречие с работой повара, которую он тоже не считает искусством. Удивительно, но для Сократа даже кузнец, которого он презирает всеми фибрами души, как жалкого ремесленника, всё же приобщен к некому оружейному искусству, но повар и ритор стоят значительно ниже. До статуса «искусство» ещё надо дорасти! При чем по Сократу повар тоже приносит своей сноровкой радость и удовольствие. Отлично! Пол пользуется этим, и применяет софизм Сократа к нему самому. Если совпадение полное, то значит повар и оратор — одно и тоже. Сократ же почему-то считает, что нет: это разные части одного и того же занятия, а именно угодничества. И Сократ считает это чем-то низким, позорным и омерзительным. Чем-то, что обслуживает только низменные страсти всяких развращенных гедонистов.

Частями того же занятия я считаю и красноречие, и украшение тела, и софистику.

Красноречие это только призрак одной из частей государственного искусства, его жалкая тень, и оно не прекрасно, а безобразно. Все искусства разделены на два рода, обслуживающие душу и обслуживающие тело, и в схеме у Сократа вышло почему-то два вида телесного и два вида душевного искусства, за каждым из которых скрывается два вида душевного и два вида телесного угодничества. Они как бы паразитируют на искусствах. 

Вот что я называю угодничеством, и считаю его постыдным, потому что оно устремлено к наслаждению, а не к высшему благу. Искусством я его не признаю, это всего лишь сноровка, ибо, предлагая свои советы, оно не в силах разумно определить природу того, что само же предлагает, а значит, не может и назвать причины своих действий. Но неразумное дело я не могу называть искусством.

Сократу не дано понять, что даже если бы человек определил природу того, что предлагает, то это не значит, что он лишается возможности лгать и творить зло. Но эта тема уже затрагивалась в диалоге «Протагор», и там нам уже объясняли, что все зло происходит исключительно от незнания. И если человек делает зло, и говорит что знает благо, то он просто заблуждается, и на самом деле всё ещё не понял сути блага (стандартный аргумент консервативного родителя, когда ребенок не делает так, как ему велят — он просто не понял аргумента, и поэтому глупо сопротивляется). В сухом остатке у нас пока что остается то, что вера хуже знания, убеждение хуже обучения, тело хуже души, а наслаждения хуже высшего блага. Поэтому угодничество это вам не искусство, и вообще ораторы сволочи и мрази. Особенно его задевают украшения тела, потому что это сплошной обман. Женщины красятся и прячут свои страшные стороны, а надо было бы заниматься спортом и прокачивать само тело, чтобы не было стыдно за себя. В итоге имеем стандартный набор, где вместо вкусной еды нам предлагается спартанская черная похлебка, а вместо красоты — грубо понятая «естественность». 

Как украшение тела относится к гимнастике, так софистика относится к искусству законодателя, и как поварское дело — к врачеванию, так красноречие — к правосудию. Я уже говорил, что по природе меж ними существует различие, но вместе с тем они и близки друг другу, и потому софисты и ораторы топчутся в полном замешательстве вокруг одного и того же и сами не знают толком, какой от них прок, и всем остальным это непонятно.

Ораторы — это ничтожества

Выслушав Сократа, Пол только удивляется. Получается, что ораторы это просто угодники, и они не имеют того значения, которое, как всем кажется, достигает уровня власти тиранов? То есть даже консервативные враги ораторов делают им большую часть, считая их важными. Сократ же утверждает, что ораторы не просто менее значимы, они вообще ничего не значат. Пустое место, ноль, ничтожества. Применяя очередной софизм, не-софист Сократ даже заявляет, что если сила это что-то благое для её обладателей, то ораторы совершенно не имеют силы, ведь они обладают хренью, противоположной всякому благу. И оратор и тиран делают много зла, которое в итоге обращается против них же, и не могут свой инструмент (власть) обратить поистине во благо для самих себя. Средства не достигают цели. А значит тираны и ораторы жалкие и бессильные ничтожества (правда почему нельзя наслаждаться властью, как самоцелью, об этом Сократ умалчивает, да и этот пример я приукрасил, на самом деле тиран даже не в курсе, что он несчастен, потому что он не понимает, что счастье в «благом»). Примерно так рассуждает Сократ. Более того, тот тиран, кто казнит налево и направо людей — более жалок и даже достоин нашего сожаления, чем тот, кто несправедливо пострадал. Последний хотя бы честен перед богом и сохраняет достоинство, а вот тиран будет гореть в аду и не сможет смыть этого позора. Его совесть навечно запятнана! Лучше терпеть несправедливость, чем делать его. Поэтому глупый Пол, если он завидует тиранам, когда те имеют неограниченную власть. Они потеряли взамен гораздо больше — свою душу; а после смерти ещё и будут гореть в аду. Стоило того?

«Людей достойных и честных — и мужчин, и женщин — я зову счастливыми, несправедливых и дурных — несчастными». (с) Сократ

К этому всему Сократ ещё вернется в самом конце. Выходит так, что по мнению Пола, часто бывает, что человек несправедливый и преступный может быть счастлив. Грубо говоря, полно грешников, что радуются жизни, а ещё больше праведников страдают в нищете и умирают от страшных болезней. Если исходить из того, что никакой загробной жизни нет, то Пола можно понять, и лучше все таки быть на месте убийцы, чем на месте убитого. И лучше наслаждаться жизнью, чем страдать. Но для религиозного Сократа, который верит в кару богов, совсем очевидно, что в конечном итоге всем воздастся по заслугам. А значит грешники достойны только жалости, им же вечно гореть в аду, а они даже не в курсе! Но вообще суть этого спора хорошо выражается в следующем небольшом фрагменте:

Сократ: Как тебе кажется, Пол, что хуже — причинять несправедливость или терпеть?
Пол: По-моему, терпеть.
Сократ: А постыднее что? Причинять несправедливость или терпеть? Отвечай.
Пол: Причинять несправедливость.
Сократ: Но значит, и хуже, если постыднее?
Пол: Никоим образом!

Пол прекрасно понимает, что имеет ввиду Сократ, но он просто не согласен с тем, что нечистая совесть — это более ужасное страдание, чем пытки в духе средневековой инквизиции. Пол рассуждает как утилитарист и сенсуалист. Он даже уверен, что Сократ лжет, и что если бы его начали вдруг пытать, он бы не смог сказать, что это просто пустяк на фоне нечистой совести. Потому что Сократ все таки живое существо, и ощущения у всех нас одинаковы. Сократ не ангельская сущность и не сверхчеловек. Но Сократ считает иначе, он именно что ангельская сущность, святой во плоти, и как он даже было выразился, «мой дом — сама истина». Поэтому на любой аргумент в духе: ты такой же как и все люди, хватит врать, скромник Сократ будет отвечать: нет, все люди падаль, а я сверхсущество. Естественно, не в таких выражениях, но это буквально передает суть беседы. Сократ из кожи вон лезет, чтобы доказать, что его душевные страдания от несправедливости превышают боль от отрубания конечностей. 

При чем здесь я хочу дополнительно подчеркнуть, что на вопрос что постыднее, делать зло или терпеть, Пол ответил, что хуже делать зло. То, ради чего Сократ разыгрывает из себя ангела, т.е. чтобы люди понимали, что нет ничего хорошего в дурных поступках, Пол и сам прекрасно понимает, не ломая при этом комедию. Для этого ему не надо врать себе и окружающим, что для него боль — ничто. Но все же он не может согласиться, что пафосная смерть лучше чем жизнь, даже если это жизнь злодея. Ведь жизнь это все, что у нас есть. 

---

Сократ снова, снова и снова использует дешевые софизмы для аргументации. Например, поняв наконец, что Пол — сенсуалист, Сократ пытается доказать, что прекраснее всего то, что приносит больше удовольствия, а значит если сам Пол признал, что быть тираном постыднее, чем быть его жертвой, то это значит, что быть тираном вещь менее приятная, чем быть жертвой. В таком изолированном виде — это действительно так, и Пол с этим даже не спорит. Но в целом тираном быть всё равно лучше, потому что это отдельное неудовольствие своей низости — перекрывается другими удовольствиями. И по крайней мере это не хуже, чем просто прекратить существование, вопреки своему желанию жить. Но Сократ не делает здесь различий. Если постыдное — это не удовольствие, значит тиран априорно во всем и абсолютно несчастен. Для Пола не важно, убивают тебя беззаконно или по букве закона, ведь и так и так ты умираешь. Он понимает разницу в двух вариантах убийства, но не признает её существенной для самого пострадавшего. Пол смотрит на это с позиции жертвы. Сократ же оценивает вообще с другого ракурса, как сторонний наблюдатель. И если он увидит справедливую казнь четвертованием, то по Сократу это прекрасно. А если несправедливую, то это ужасно. Для кого? Для Сократа. Хотя изначально речь шла не про стороннего наблюдателя, а про того, кто терпит, но мы благополучно забываем это. Сократ снова и снова протаскивает подмены понятий. В общем, если «справедливо» это априори «хорошо», то тот, кого казнят по справедливости, в общем-то, испытывает действие блага, и это ему на пользу. 

По аналогии с больными людьми, Сократ доказывает, что живущий несправедливой и преступной жизнью человек, пускай и кажется что он счастлив, на самом деле заражен болезнью, от которой даже не хочет лечиться. А разве больной человек может считаться поистине счастливым? Конечно же нет, отвечает на собственный же софизм Сократ. Для таких людей понести наказание по закону — это аналог лекарства. Это благо для них же самих! Наказание это то, чего так жаждет преступник, но он просто не знает этого, потому что все зло происходит от незнания. Знал бы преступник истину, так сам же отправился сдаваться суду и назначил бы себе суровое наказание, радуясь торжеству блага. По Сократу, когда ты отрубаешь голову преступнику, то этим ты лечишь его. И получается, что красноречие только помогает избегнуть наказания, т.е. дает больному возможность не пить таблетку. Так говорит Сократ. Звучит это как полный бред, но по сути Сократ просто доводит до предела тезис, что преступник, по хорошему, должен быть наказан, а праведник не должен подвергаться злу. Если бы да кабы, да мы жили при коммунизме, то все бы так и было. Сократ показывает идеальную ситуацию, где все действуют согласно с неким идеальным сводом законов, и нормативы ставит выше собственных ощущений. По сути, он рисует утопию, но требует от всякого разумного человека жить уже здесь и сейчас так, будто бы утопия существует. Именно поэтому все его слова звучат как форменное безумие, и поэтому все его собеседники в диалоге буквально шокированы и думают, что Сократ сошел с ума.

Спор против гедониста, основывающегося на естественном праве

На этом моменте диалог можно было бы закончить, потому что все основные идеи их него уже были высказаны. Дальше он лишь снова повторит ровно это же самое, но со слегка измененного ракурса, изменив основного оппонента, который будет гораздо удобнее подставляться под все удары. И чтобы ввести этого оппонента, Платон делает огромную, и совершенно излишнюю вставку с обсуждением совсем другой темы — гедонизма. Дальше при помощи саркастических восхвалений мы две страницы читаем, как Сократ издевается над демократией. Ничего тонкого в этом нет, в основном просто демонстрация того, как ораторы используют тупость масс, или наоборот, подстраиваются под модные мнения, чтобы заслужить хорошую репутацию (то самое угодничество). Но эта тема самопроизвольно переходит на совсем другой уровень, мало связанный с предыдущими вопросами — к обсуждению естественного и искусственного, природы и обычая. Один из собеседников Сократа (Калликл, хозяин дома) решает это использовать так, будто когда софисты говорят о первой категории, Сократ напирает на явления из второй, и наоборот. Среди многих возможных примеров Калликл использует и логику законов. Их создали люди слабые, чтобы ограничивать власть сильных над собой. Это вполне естественно, что сильный возвышается над слабыми и обретает власть, но искусственные законы и обычаи ограничивают это естественное право. Калликл даже рисует утопию ницшеанства, будущий мир, где сверхчеловек сможет сбросить с себя все оковы условностей:

Но если появится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы, я уверен: он освободится, он втопчет в грязь наши писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы и, воспрянув, явится перед нами владыкою бывший наш раб — вот тогда-то и просияет справедливость природы!

Калликл делает ставку на естественное право, чтобы доказать, что не всегда делать зло — это плохо. Поведение тиранов естественно, а осуждают его только слабаки, пользуясь противоестественными обычаями. Аргументы, конечно, сами напрашиваются на то, чтобы выставить Калликла злом, а Сократа — гением и добрейшим человеком. Тем более, что Калликл переходит на личности, говоря что философией подобает заниматься юношам, которые набираются базовой мудрости, но во взрослом возрасте это всё лишь будет мешать; и что деловому человеку нужны другие знания, некий аналог современной Realpolitik. Сократ же, выходит — это взрослый, который до сих пор играется в песочнице, и не смог перейти на следующий уровень развития. Это стандартный аргумент против философии на все времена, будто раз она не приносит практической пользы, и её адепты выглядят смешно, как оторванные от жизни мечтатели, то это занятие для неудачников. И Сократ, для контраста, притворно хвалит мудрость Калликла, не ругая его, он прямо таки мечтает научиться его мудрости. Прием простой, вот мол сравните: тупое быдло против доброго дяденьки. 

---

Победить Калликла оказывается очень просто. Если толпа смогла навязать аристократам свои законы, сумела их ограничить и установить в Афинах демократию — значит толпа сильнее. И тогда все аргументы Калликла работают против него самого. И выходит что все установления толпы, которые Калликл называет искусственными рамками, это и есть право сильного; и тогда это не искусственный, а естественный закон, который каждый сильный может писать по произволу (впрочем, Калликл такого не говорил, он сводил всё только к обретению власти, а не к тому, какие законы примет победивший тиран, Сократ и тут занимается подменой понятий). Конечно же Калликл не сдастся так просто, и попытается сказать что право сильного = право лучшего их людей, самого умного, достойного и т.д. Если он проиграет толпе слабых, то это не превратит слабых в сильных, если только не сравнивать индивида с общностью, что несколько неверно. Поэтому теперь начинаются выяснения того, что значит быть лучшим. Здесь интересно, что почти в каждой своей реплике Калликл раздражен стилем речей Сократа, тем что он уходит от темы, приводит какие-то отдаленные сравнения и аналогии, которые на первый взгляд не относятся к делу, вспоминает кузнецов, поваров, ткачей, башмачников и т.д. Такие же обвинения сыпались на него и от тирана Крития, и от многих других. Всех раздражает что Сократ постоянно меняет темы и жонглирует аналогиями. Но когда после этих жалоб Сократ просто продолжает делать то, что и делал — это выглядит уже как форменное, ничем не прикрытое издевательство, и вся магия контраста «быдло против доброго дяденьки» — испаряется. Калликл прямо заявляет:

Когда я говорю о сильных, я имею в виду не сапожников и не поваров, а тех, кто разумен в государственных делах — знает, как управлять городом, — и не только разумен, но и мужествен: что задумает, способен исполнить и не останавливается на полпути из-за душевной расслабленности.

Сократ же цепляется с словам и говорит, что здесь уже по меньшей мере три разных определения сильного человека, это и лучший, это и разумный, это и мужественный. А Сократ же требует одного определения, а не трех. Снова включается классическая тема поисков сущностной основы, теперь уже сущности силы. На всякие аргументы, что эти люди властвуют над подчиненными, Сократ отвечает риторическими аналогиями о власти над самим собой и своими желаниями, что является уже откровенным софизмом. И т.д. и т.п. Весь этот цирк в исполнении клоуна-Сократа можно спокойно пропускать.

Калликл заявляет в открытую, что добродетель и само счастье заключается в роскоши, своеволии и свободе. Он постулирует не совсем полноценный, но все же гедонизм, и ругает принципы аскетизма и всепрощения в духе Иисуса, как принципы вредные для счастья индивидуального человека. Такие принципы могут привести к тому, что тебя несправедливо казнят, говорит он, как бы предвосхищая будущее Сократа, которое знает каждый читатель, и поэтому должен заочно считать пример провальным, потому что нет ничего прекраснее, чем смерть Сократа. Короче говоря, желания нельзя подавлять, а если и приходится, то только под давлением обстоятельств, противных природе. При этом Сократ высказывает аргумент в стиле ещё не родившегося Эпикура, что те, кто не испытывают нужды — считаются при этом самыми счастливыми. Минимизация страданий приводит к удовольствию, такой вот парадокс аскетизма. На это Калликл отвечает так, как последователи Аристиппа отвечали Эпикуру:

В таком случае самыми счастливыми были бы камни и мертвецы.

За этим следует целая серия крайне низкопробных метафор и аналогий, в том числе с отсылками на мнения Пифагора о теле, как гробнице души (дескать, мы действительно скорее мертвы здесь, на земле). Эти метафоры ничего не доказывают, и Калликл справедливо называет Сократа софистом. Читатель же, по идее, должен проникнуться всеми поэтическими образами Сократа, и убедиться в том, что умеренная жизнь лучше развратной. Возможно, это бы и удалось, если бы защиту составлял не Платон/Сократ, а кто-то с трехзначным уровнем IQ. 

В общем, Калликл оказался идеальным чучелом для битья, потому что из принципа доводит все свои тезисы до предела, и легко попадается в ловушки. Он вроде бы беспринципный, и готов признавать благом любое преступление, но в какие-то моменты вдруг включает мораль и уже не может соглашаться с собственной логикой, чтобы не оказалось, что какой-то продажный мальчик может быть счастливее благородного воина. Где удобно для Сократа — наш герой прямолинеен как доска, а где удобно — он наоборот стыдиться, и демонстрирует свою двойственность. Только такой нелепый герой создает ощущение, что Сократ его превосходит своими недо-аргументами. Весь этот блок диалога просто воспроизводит беседу аристипповца и эпикурейца, где чрезмерному гедонисту умеренный Эпикур (Сократ) объясняет, что иногда без страданий не бывает и удовольствий и т.д. и т.п. В плане того, что этим диалогом в очередной раз предвосхищается эпикуреизм, и что это в теории может быть одним из источников для самого Эпикура — это даже интересно. Но только поэтому. Защита аскетизма всё равно выглядит слабовато, что у Сократа/Платона, что у Эпикура впоследствии.

Важнее всего здесь было то, что Сократ, очередной серией аналогий и сравнений, пришел к тому, что благо не равно удовольствию, а страдание не равно злу. Этим разрушается сам утилитаризм в своей основе. Вне зависимости от того, какие примеры здесь используются, признать что зло — более широкое понятие, чем индивидуальное страдание, вполне правомерно. Правда, здесь можно было бы сказать, что это не отменяет того, что страдание может быть одной из форм зла. Это не отменяет и того, что можно интерпретировать непринятие любого зла как личное страдание, играясь в праведника. Можно было бы сказать и так, что зло можно просто по разному трактовать, и в одной трактовке это было бы синонимом страдания, а в других нет. Сократ, конечно же, всего этого делать не будет. Его цель — разрушить фундамент утилитаризма, и он это сделал. Всё остальное излишне. 

Диалог Сократа с самим собой

После всего этого длинного и совершенно излишнего отступления про гедонизм, Сократ вернулся к теме искусства и сноровки. И в этот раз определяет их немного удачнее. Разница в том, что искусство понимает суть™ того, чем занимается, а сноровка не нуждается в этом, и здесь достаточно только постоянной практики. Так, повар не знает, в чем суть удовольствия и как работает механизм его возникновения, повар не проводит научных исследований, расчетов, сравнений. Он просто готовит условно 1000 блюд, и на основании реакций потребителя делает вывод, что лучше, а что хуже. Сравнивая при этом кулинарию и медицину, Сократ на самом деле стреляет себе в ногу, потому что медицина работает ровно то той же модели, по которой работала кулинария, по крайней так было мере во времена Сократа. Конечно, Гиппократ претендовал на то, чтобы найти сущность болезни и лечить её, а не симптомы, но с таким же успехом на поиск сущности вкусной готовки мог бы претендовать и повар Апиций. И тот и другой — одинаково ничего бы не достигли. И все же, Сократ сравнивает эти две сферы, и важным отличием оказывается поиск скрытых сущностей, в противовес примитивному эмпиризму. Мотив этого сравнения понятен.

Он как бы пробегается по всем своим старым рассуждениям, и в этот раз называет красноречивым угодничеством и формой ораторского искусства всю поэзию и драматургию. А говоря о классических ораторах, признает, что это искусство двойственно, и с одной стороны оно может быть формой нижайшего угодничества, а с другой стороны, быть полезным изложением истины. По идее, то что делает Сократ — должно было бы относится ко второму типу. Но вместо этого Сократ заявляет, что второго типа ораторов не существует в природе, и их невозможно найти. Во многом это уперлось в то, что этот идеальный оратор вдруг оказывается обязан быть совершенным как сам Бог, во всех возможных отношениях. Но это все не имеет никакого значения. Сократ просто бесконечно нагромождает сравнения, чтобы потом легче было прыгать между аллегориями и конструировать софизмы. 

В какой-то момент Калликл вообще отказался поддерживать беседу, считая Сократа жалким клоуном. Но Горгий просто умоляет их продолжить, потому что ему интересно послушать чем закончится диалог, и Калликл уступает, но делает ремарку, что отныне будет просто поддакивать Сократу, и ему наплевать что там дальше будет, и какие мнения ему навяжут помимо его воли. Так беседа длится ещё какое-то время, и Калликлу настолько надоедает, что он просит Сократа отвечать на свои вопросы самому, чтобы это было тем, чем оно де-факто и является — беседой с самим собой. Сократ отказывается, потому что для беседы нужны двое. Но на самом деле беседа действительно становится игрой одного актера, хотя формально Калликл продолжает односложно соглашаться с рассуждениями Сократа. В этом монологе Сократа как бы подводятся итоги всего этого длинного и бессмысленно-беспощадного диалога.

---

В сжатом виде нам снова пересказывают все идеи, затронутые в диалоге, фокусируясь на той мысли, что раз порядок лучше беспорядка (и даже Вселенная, и та находится в упорядоченной гармонии), то и умеренная душа лучше разнузданной, а значит всем людям стоит стремится к аскетизму. Сократ даже защищает теперь равенство, подразумевая что даже Боги в чем-то равны, и это законы самой геометрии. Пропорции должны соблюдаться, и стремиться к их нарушению — кощунство. Немного дальше он даже начнет попрекать аристократов в том, что они свои дела ставят выше дел ремесленников, гордятся собой, презирают трудовой народ, но при этом по сути все они заняты одним и тем же, пытаются выжить, добиваться высот в своем деле, приносить общественную пользу и жить счастливо, насколько это им доступно. И это было бы круто (наконец-то хоть что-то!), если бы в других своих диалогах Сократ таким же образом не высмеивал ремесленников.

Нам ещё и напоминают, что в этом диалоге Сократ утверждал, будто «надо выступать с обвинением и против самого себя, и против сына, и против друга, если совершена несправедливость». Вот только проблема в том, что в других диалогах Сократ защищает ровно противоположную позицию, где оказывается, что родственников можно и нужно покрывать от правосудия (см. диалог «Евтифрон»). Он снова повторяет, что быть обидчиком и убийцей более постыдно, чем пострадавшим (как будто речь идет о том, как это оценивать со стороны, а не о том, кто в процессе больше страдает..). И рассуждения тут повторяют логику диалога Ксенофонта (см. «Гиерон») о бедном тиране, который страдает от своей же власти. Поскольку быть мудаком не круто, то это зло, а испытывать зло — это не благо. А значит тиран априори несчастен. Теперь, когда Сократу никто не мешает и ему не нужно никого троллить, он высказывает все эти идеи в простой и доступной форме, и становится ещё заметнее, насколько это дешевые морали, что не относятся к сути вопроса и игнорируют вообще ощущения жертвы. По Сократу, умереть от чужой несправедливости — счастье. По сути, он предлагает всегда жить максимально достойно (что бы ни значило это слово), и не бояться умереть за свою праведную жизнь — быть эдакой машиной добродетели, Иммануилом Кантом, предельным ригористом в следовании морали. Окей, пускай. Но что это единственно правильная модель согласно самой истине — также не доказано, как и слова Калликла, даже если в споре Сократ может казаться победителем.

---

Не забывает Сократ и про политические комментарии с критикой демократии. Добравшись в своем пересказе до примеров добродетельных правителей (Кимона, Мильтиада, Фемистокла, Перикла), которых сам Калликл приводил в пример, Сократ требует, согласно собственному же определению, чтобы они делали своих подданых лучше, чем те были сначала. А поскольку самоочевидно, что при власти Перикла нравы развратились до самого предела — то Перикл был дерьмом. При этом он даже допускает, что люди могли бы стать и лучше, но в любом случае они под конец правления Перикла — осуждали его. А значит он не справился как лидер, и в любом случае был плохим правителем.

Калликл. Ну и что же? Признать по этой причине Перикла дурным?
Сократ. Ну во всяком случае, скотник, присматривающий за ослами, лошадьми или быками, оказался бы дурным при таких обстоятельствах — если бы он принял животных смирными, и они не лягали бы его, и не бодались, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг одичали. Или же тебе не кажется дурным скотник — кто бы он ни был и за каким бы скотом ни ходил, — у которого смирные животные дичают? Да или нет?
Калликл. Да, да — только бы тебе угодить!
Сократ. Тогда угоди мне еще раз и скажи: человек — тоже одно из животных?
Калликл. Как же иначе!
Сократ. Стало быть, Перикл присматривал за людьми?
Калликл. Да.
Сократ. Что же получается? Не следовало ли им, как мы с тобою только что установили, сделаться под его присмотром справедливее, если он действительно с хорош и искусен в государственном управлении?
Калликл. Непременно.
Сократ. Но справедливые смирны, как говорит Гомер. А ты что скажешь? Так же, как Гомер?
Калликл. Да.
Сократ. Но у Перикла они одичали и вдобавок накинулись на него самого, чего он уже никак не ожидал.
Калликл. Ты хочешь, чтобы я согласился с тобою?
Сократ. Да, если находишь, что я прав.
Калликл. Будь по-твоему.
Сократ. А если они одичали, значит, сделались несправедливее и хуже?
Калликл. Пусть будет так.
Сократ. Выходит, Перикл не был искусен в государственном управлении.
Калликл. Да, не был, если верить тебе.

Обосрав демократию и Перикла, и доказав что нужно быть последовательным стоиком и аскетом, Сократ не останавливается, и применяет это к другим троим героям. Правда тут нужно отдать ему должное, двое из четверых были лидерами аристократической партии. И все они были изгнаны из города гражданами, а значит были плохими поводырями для своего скота. Сократ согласен, что они были великими политиками, деяния которых не каждый может переплюнуть, но это все вторичные вещи. Самое главное они провалили, как и все остальные политики — они не смогли сделать граждан поголовно консервативным быдлом. Это — конечная цель идеального правителя, и её до сих пор никто не смог воплотить в жизнь (кроме Спарты, но в этом диалоге она почти не упоминается, что удивительно). Такие политики как Перикл сделали даже хуже, потому что они не только не увеличили количество быдла, а уменьшили его! Выросло число свободомыслящих либералов! Какой ужас! И люди хвалят таких правителей, не понимая, что их современные беды — плоды этих ошибок прошлого.

Ни один глава государства не может незаслуженно погибнуть от руки того города, который он возглавляет. Этих мнимых государственных мужей постигает примерно та же беда, что софистов. Софисты — учители мудрости — в остальном действительно мудры, но в одном случае поступают нелепо: они называют себя наставниками добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх бессмыслицы!

Софистов здесь уже и сам Калликл называет ничтожными людишками. Этот блок посвящен в общем-то типичной теме, что софисты брали деньги с учеников, хотя не имеют на это право. А вот мебельщики имеют. Но суть не в этом, а в основной линии рассуждений. Сократ не услужливый, он не хочет нравится толпе. Он хочет толкать истину и делать толпу отборнейшим быдлом — тупым, религиозным, суеверным, агрессивно-воинственным и консервативным. Сократу наплевать, если люди сопротивляются мраку невежества, ведь он убежден, что излечивает людей от язвы либерализма, изгоняет бесов из их душ. В этом вся суть разделения искусств на услужливые и истинные. И заканчивается этот диалог несколькими страницами, где Сократ пересказывает свое будущее. Ему не страшно умереть, если его праведные деяния приведут его к ложному осуждению на казнь. И он с гордостью примет наказание, которое ему назначат. Здесь же он сразу добавляет и часть аргументации о том, почему он так легко готов принять смерть — и очень сжато описывает свои представления о загробной жизни, наказаниях для грешников, и целиком весь миф про Острова Блаженных под руководством Кроноса. Он полностью верит всем этим мифам и уверен, что умрет с чистой душой и окажется в раю. А все его обидчики будут вечно гореть в Аиде. Поэтому он и будет вечно стремиться жить совершенно, невзирая на любые преграды. Сократ заявляет буквально — я святой, я Иисус, я Мессия, и мои деяния совершенны, уверуйте. Этим, в общем-то, и заканчивает весь диалог.