Цикл статей «Становление классической философии«:

• Академия Платона (Спевсипп, Ксенократ).
• Школа Демокрита (Анаксарх, Навсифан и т.д.).
• Развитие Мегарской и Элидской школ (Стильпон, Менедем) — вы здесь.
• Киническая школа (Диоген, Кратет и т.д.).
• Киренаики (Феодор, Гегесий и т.д.).
• Аристотель 

Это примерный план будущего цикла статей, в ходе работы может значительно изменяться.

Школа профессиональных «спорщиков»: античная эристика

То, что Мегарская школа, столь близкая к Платону по идеям, в античности считалась рассадником софистов и «диалектиков», вовсе не случайность. После смерти Евклида из Мегары, преемником в управлении школой стал его ученик — Евбулид из Милета (ок. 390-330 гг.). Считается, что Евбулид стремился обосновать ложность чувственного восприятия явлений и невозможность познания как такового, т.е. он шел по пути философии Горгия и элейской школы, что, в общем-то, вполне логично и последовательно развивает позиции Евклида из Мегары, и делает его вполне «правоверным» учеником и наследником традиций Сократа. Евбулид был современником Аристотеля, против которого даже написал какие-то работы, и «много наговорил на него дурного». Был он современником и для Диогена Синопского, которого не обошел своим вниманием (сочинение «О Диогене»). Кроме этого, ему принадлежало какое-то сочинение про казнь Сократа, и приписывается авторство множества театральных комедий. Говорили, что он преподавал логику для оратора Демосфена, обучал историка Эвфанта и философа Аполлония Крона, будущего учителя Диодора Крона (о которых ниже). Но самое главное, что он позаимствовал от элейской школы, это основной метод аргументации; т.е. он прославился как автор софистических парадоксов, или скорее «апорий», не уступавших знаменитым апориям Зенона Элейского. Наибольшее впечатление на современников Евбулид произвёл своим «парадоксом лжеца»:

«Говорит ли правду или неправду человек, заявляющий „Я лгу“?».

Если предположить, что это утверждение истинно, то, поскольку оно гласит свою ложность, оно ложно, что является противоречием. Напротив, если предположить его ложность, то оно соответствует тому, что само гласит, а потому истинно, что также является противоречием. Подобный парадокс приписывается древнему мудрецу из Крита — Эпимениду («все критяне лжецы»). Существует даже легенда, что грамматик «александрийской школы» Филит Косский (ок. 340-285), отчаявшись разрешить этот парадокс, покончил жизнь самоубийством; и что древнегреческий логик Диодор Крон (тоже принадлежавший к «Мегарской школе»), дал обет не принимать пищу до тех пор, пока не найдёт решение «Лжеца», но так и умер, не разрешив этой проблемы. В другом, не менее известном «парадоксе кучи» Евбулид задаёт вопрос: «если к зерну прибавлять по зёрнышку, с какого момента появится куча?». Иной вариант этого же парадокса, приписываемый тому же Евбулиду, известен как «парадокс лысого»: «потеряв один волос, ещё не становишься лысым; потеряв второй волос — тоже; когда же начинается лысина?». Но если «Лжец», «Куча» и «Лысый» были, по крайней мере, настоящими парадоксами, то уже «парадокс рогатого» был чистым софизмом:

«Что ты не потерял, ты имеешь. Рогов ты не терял. Стало быть, ты рогат».

Таким же софизмом была и апория «Электра»: «перед Электрой стоит её брат Орест под покрывалом; она не знает, что под покрывалом именно он. Поскольку она знает своего брата, то получается, что она, таким образом, и знает и не знает того, кто под покрывалом». Имеются варианты сюжета с незначительными вариациями — «Спрятанный» и «Накрытый покрывалом». Нельзя сказать точно, это были нововведения Евбулида, или он просто последовательно развивал позиции и методы своего учителя Евклида. Вполне можно допустить, что если не в такой форме, то чем-то похожим занимался сам Евклид. И, в таком случае, разве не удивительно, что очередной близкий ученик Сократа, казалось бы, даже вполне «правоверный», и даже родственный по духу с Платоном — начал гастролировать с примитивными софизмами и будоражить публику. Разве это не демонстрирует, в очередной раз, глубокую родственность учений Сократа и его современников из лагеря софистов? Но если вы думаете, что это единственное исключение в списке наследников Сократа, то это даже близко не так.

---

Когда в разделе про Мегарскую и Элидскую школы мы говорили, что эти школы между собой очень близки, то не ошиблись, потому что одним из самых ярких учеников Евбулида стал Алексин из Элиды (ок. 340-265 гг.). Как и его учитель, Алексин считался «эристиком», т.е. спорщиком. Из-за огромной любви к словесным баталиям он даже получил прозвище «Опровергатель», или «Укусин». А излюбленной мишенью Алексина был стоик Зенон из Кития, чьи доказательства разумности и одушевленности космоса он пародировал следующим образом:

«Способный к поэтическому творчеству лучше неспособного, а грамотный — неграмотного, и так же в случае со всеми остальными искусствами: тот, кто в них разбирается, лучше того, кто не разбирается; но нет ничего лучше космоса. Следовательно, космос способен к поэтическому творчеству и грамотен».

Секст Эмпирик называет этот силлогизм Алексина «передергиванием», но сами стоики внимательно отнеслись к такой критике. Так, например, стоик Аристон Хиосский написал специальное сочинение «Против возражений Алексина», а стоик Хрисипп написал несколько сочинений, посвящённых рассуждениям Евбулида «Куча» и «Лжец». И этому не стоит удивляться, потому что ранние стоики были известны для своих современников в первую очередь как риторы, любители «диалектики» и таких низкопробных софизмов, как «рогатый» (что может намекать на некую связь между Мегарской школой и стоицизмом). И Алексин спорил не только со стоиками (которые любили мегарскую школу, и были с ней связаны), но и со своими врагами — эпикурейцами. Так, нам известно, что в 267 году Алексин дискутировал с эпикурейцем Гермархом. Из того, что мы видим, он критикует риторических софистов за то, что они тратят время на исследование бесполезных предметов, таких, как дикция, память и толкование неясных мест у поэтов. Не иронично ли это, что типичный софист критикует софистов за софистику? Сразу чувствуется, что это представитель «сократической» школы, идет по стопам Сократа.

Писал он и против других знаменитостей. Из его жертв точно известен ещё историк Эфор (автор первой попытки написания «Всеобщей истории», который много писал про Спарту, и критиковал спартанские порядки). Ближе к концу жизни, Алескин переехал из Элиды в Олимпию (она наъодится неподалеку от Элиды, рядом с поместьем покойного Ксенофонта) с целью создать философскую школу, которая называлась бы Олимпийской, т.е. просто ради пафосного названия. Однако место оказалось нездоровым, припасы закончились, и ученики разошлись; а сам Алексин вскоре умер, утонув в реке при купаниях. Если он взял с собой каких-то учников из Элиды, то вполне можно допустить, что он переманил многих из «Элидской школы», и что он сам может считаться ее завершителем (как раз во время его жизни оригинальная школа переехала в другой город, но наверняка не вся). Больше крупных «эристиков» в рамках мегарской школы мы не знаем, все они правно перетекли в такую же условную группу «диалектиков».

Школа диалектиков: атомизм Диодора Крона

Уже в античности Мегарская школа воспринималась в несколько раздробленном виде, и, как правило, ее разделяли на три группы: собственно «мегариков» (Евклид и Стильпон, о котором дальше), «эристиков» (Евбулид и Алексин) и «диалектиков», о которых мы сейчас и поговорим. Но это разделение очень условное. Различий между тем, что делали Евклид со Стильпоном и методами эристиков или диалектиков — абсолютно ничтожны. Можно сказать, что «диалектикой» (т.е. софистикой) занимались почти все представители Мегарской школы, да и вообще все сократики, включая даже самого Сократа. Единственное, что их как-то может отличать, так это смещение акцентов на разные стороны учения Евклида. У эристиков акцент делался на споры с другими школами, акцент мегариков — на эпатажный образ жизни, ну и акцент диалектиков — на создание апорий, усиливающих позиции элейской школы. Но любая из этих групп очевидно пользовалась наработками двух других, как «своими», и рассматривали себя в рамках более общей сократической традиции.

Кроме Алексина-спорщика, еще одним учеником «эристика» Евбулида был историк Евфант Олинфский, будущий наставник царя Македонии Антигона II Гоната. Он написал историю своего времени и несколько трагедий, благодаря которым обрел популярность (см. Евбулид как писатель комедий). Царю Антигону он посвятил сочинение «О царствовании», которое пользовалось большой популярностью в свое время. А другой ученик Евбулида — Аполлоний Крон, практически ничем неизвестный философ, о котором мы знаем только то, что он происходил родом из Кирены (и не был «киренаиком»). Главная заслуга Аполлония в том, что он обучил философии Диодора Крона (ок. 350-284), и передал ему свое прозвище. Из мегарцев иногда еще упоминают Дионисия Халкидонского, который собственно и дал этой школе название «диалектиков». Таким плавным переходом еристики трансформировались в диалектиков, а Диодор Крон стал лидером в этой новой «подгруппе», а в деле создания логических парадоксов он стал вторым человеком, после самого Евбулида. В древности ему даже приписывали изобретение задач «Человек под покрывалом» и «Рогатый» (т.е. самых софистических приемов в репертуаре Евбулида).

Как и остальные мегарцы, Диодор Крон отдавал предпочтение софистике в духе элеатов, и пытался изобретать доказательства тому, что движение и существование невозможны. И надо сказать, в своей аргументации он очень преуспел, сумев вывести «апории» Зенона на совершенно новый уровень. В чем Диодор резко отличается от Платона, так это позицией крайнего конвенционализма, т.е. как и афинские софисты, он считал значения слов условными, продуктом договора людей между собой (в этом плане практически все школы, кроме Платона, очень похожи между собой, см. те же киники). Одному из своих рабов Диодор дал имя «Однако», специально для иллюстрации этой концепции.

Наибольшую известность получили следующие выкладки Диодора: 1) о понятии возможного; 2) условия правильной импликации; 3) учение об «амерах» (не имеющие частей маленькие тела, подобные атомам); 4) аргументы против движения.

Повелевающий, или Главный аргумент

Первый вопрос в списке, и самый популярный в репертуаре Диодора — о понятии возможного (и необходимого). Аргумент под названием «Повелитель» или «Повелевающий» Диодор сформулировал таким образом: «возможное является тем, что есть или будет», или «то, что истинно сейчас, или будет истинно в будущем». Вероятно, это рассуждение Диодора берёт начало в постановке Аристотелем вопроса об истинности высказываний о будущих событиях, и между ними могла идти какая-то полемика. Чтобы доказать, что никакой возможности нет, он предлагал такой софизм:

«Невозможное не может вытекать из возможного, состоявшееся событие не может быть не тем, чем оно является; но если в какой-то момент событие могло быть возможным, то из этой возможности могла вытекать и невозможность, таким образом, исходное событие было невозможным».

Выходит, что если невозможное и возможное — антиподы, то они не могут проявляться одновременно. Любая «возможность» на то и возможность, что в ней есть несколько вариантов будущего. Какой-то из вариантов обязательно не сбудется, а значит мы сможем констатировать, задним числом, что он был невозможен в силу ряда причин. Но разве мог «невозможный» вариант, пускай даже в прошлом, но быть частью «возможности»? Это же противоречие. Из этого Диодор делал вывод, что возможности нет (= есть только необходимость). А поскольку этот вопрос напрямую касается темы детерминизма и свободы воли, то этой темой очень заинтересовались стоики (точно также, как и софизмами Евбулида и Алексина). Но парадокс в том, что пытаясь определить ложные элементы этого софизма, сам Диодор Крон считал ложной последнюю его часть, про «суперпозицию» двух противоречивых вещей до того, как одна из них реализуется в настоящем. А стоики, эти фанаты детерминизма, считали ложными предпосылки, которые были до этого. Например, Клеанф считал ложным тезис «Все прошедшее есть необходимое», а Хрисипп — тезис «Из возможного не следует невозможное». Т.е. Клеанф отрицал исторический детерминизм, считая возможными допущения «а если бы все было по другому», а Хрисипп считал, что прогнозировать будущее вполне правомерно, и какие-то варианты могут и не сбыться. На эту странность в рассуждениях стоиков обращает внимание даже Цицерон:

«Он {Диодор} говорит, что только то может совершиться, что или истинно, или должно стать истинным. И то, что состоится в будущем, необходимо должно состояться, а то, что не состоится, то, считает он, и не может состояться. А ты, Хрисипп, говоришь, что может состояться и то, что не состоится. […] Ты считаешь, что не необходимо было, чтобы Кипсел стал править в Коринфе, хотя это за тысячу лет было предсказано оракулом Аполлона».

Скорее это делается для удобства теоретической работы с прошлым и будущим, чтобы не отрезать нам возможности к «рассуждениям на досуге», и, строго говоря, детерминизм как принцип это не нарушает. Но поскольку мы не знаем, были сделаны нужные оговорки, или нет, то они могли допустить (Клеанф через анализ прошлого, Хрисипп — будущего) реальный индетерминизм в истории. Хороши, стоики!

Парадоксальная логика

Выходит, что некоторые из мегарцев, по крайней мере Диодор — строгие детерминисты. Такие выводы на счет «возможности» прямо следовали из его рассуждений в сфере логики высказываний. Но чтобы понять лучше детали этой логики, нужно ввести в дискурс основного ученика Диодора. Конечно, слушателем и учеником Диодора, как известно, был также и стоик Зенон Китийский (который также был слушателем и «мегарца» Стильпона, и над которым шутил «мегарец» Алексин), но его полноценным учеником стал Филон из Мегары (ок. 330-260 гг.), правда, степень вовлечения Зенона тоже не стоит приуменьшать, по свидетельствам историков, Филон и Зенон — дружили. Филон был известен дальнейшей разработкой, и, видимо, строгим логическим изложением всех проблем, поднятых его учителем. В отношении к возможному Филон был близок к Аристотелю, утверждая возможность не только того, что есть в настоящем или может быть в будущем (точка зрения Диодора), но также и всего того, что потенциально свойственно вещи, например: возможность «сгореть» для соломинки (эта способность остается, даже если фактически этого не произойдет). Из того, что выше говорилось о стоиках, можно сделать вывод, что логика высказываний Филона получила дальнейшее развитие у философа-стоика Хрисиппа. Так что, близость стоиков и Мегарцев основана не только на их взаимной критике и спорах про парадоксы, но и буквально их тесными взаимоотношениями.

Как Филон, так и Диодор искали критерии истинности для высказываний («импликации», т.е. высказываний по типу «Если А, то В»), в соответствии с собственным пониманием возможности. Диодор допускал только те высказывания, в которых условие не приводит к ложному заключению. Таким образом, он разделил высказывания на (1) «истинные/ложные всегда» и (2) «истинные/ложные иногда». Некоторые высказывания-импликации в духе «Если А, то В» (напр. если светит солнце, то человек работает), он опеределял строго как ошибочные, по самой своей сути, потому что в некоторых случаях человек может и не работать при свете солнца, а дальше спать, или прогуливать. Многие высказывания такого типа рушатся в тех случаях, когда вопрос касается течения времени. Например, фраза «боги существуют» правильна всегда (они же бессмертны и вечны), а высказывание «сейчас день» истинно лишь днём, но не ночью. Если в условии высказывания есть какая-то переменная, на которую можно сиюминутно повлиять, то оно находится под очень высоким риском из верного превратиться в полностью ошибочное. Диодор, таким образом, пытался предостеречься от высказываний, которые могут быстро потерять релевантность. Но здесь для него важна не логика самих высказываний, а их связь с объективной действительностью. Отсюда и его трактовка вероятного и необходимого. Диодору явно не нравится, что в понятие будущего/судьбы входит нечто такое, что пост-фактум будет объявлено не-необходимым; он опасается давать ошибочные прогнозы.

Но его ученик Филон, который иначе смотрел на вопросы «необходимого», и не боялся выдвигать возможности, без их обязательной реализации, касаясь уже отдельно вопросов «высказываний» — рассматривал вообще все бинарные логические связки как истинные, кроме случаев, когда из истинной посылки (А) следует ложное следствие (В). Но этим Филон породил парадоксы т.н. «материальной импликации», как их называют сегодня. Для Филона высказывание ложно тогда и только тогда, когда A истинно, а В — ложно. Для определения истинности высказывания «если А, то В» достаточно истинности В или ложности В. Более того, наличие какой-либо смысловой связи А и В не предполагается. Связанные с такой трактовкой парадоксы импликации приводит Секст Эмпирик, который говорит о том, что они принадлежат самому Диодору (тогда, возможно, стоит говорить о парадоксах Филона и Диодора). Импликация может быть истинна, если «А» ложно, а «В» истинно. Пример Диодора:

«Если нет неделимых основных частиц бытия [атомов], то существуют неделимые основные частицы бытия [атомы]».

Так что, с точки зрения Диодора/Филона, весь этот абсурд — в целом истинное высказывание. Точно также, импликация может быть истинной и в том случае, если и «А», и «В» ложны (ведь главное только чтобы была формула А — истина, В — ложь, и никак иначе). Например: «Если существует движение, то существует пустота». Оно истинно даже при том, что начинается с ложного «Существует движение» и оканчивающееся ложным «Существует пустота». 

Атомистический аргумент в пользу Парменида: теория амеров

Бросается в глаза, что оба примера, взятые из Секста Эмпирика, касаются теории атомистики. С этим связано учение Диодора Крона про «амеры», которое позже будут использовать эпикурейцы. Диодор Крон и сам Эпикур пересеклись в сознательном возрасте на целых несколько десятилетий, поэтому такое заимствованиее более чем допустимо, правда, как допустимо и обратное, теорию «амеров» Эпикура мог позаимствовать Крон и дать ей другой вектор развития. Как бы то ни было, но сама связь Крона с атомистикой очевидна. Из примеров выше также очевидно и то, что Диордор Крон отрицал движение и пустоту, буквально следуя теории Парменида. Но как он совмещает элейские аргументы с атомистикой, эти два антипода? Как он вовзащает традицию, возникшую в недрах элейской школы, обратно «домой»?

Итак, амеры — это «не имеющие частей» маленькие тела, которых существует бесконечное множество. В отличие от атомов Демокрита, амеры одинаковы, просты и неделимы на части даже в смысле представления в какой-либо форме. Концепция амеров распространялась не только на материальные тела, но и на пространство и время, то есть любой промежуток времени состоял из неделимых одинаковых мгновений, а участок пространства — состоит из неделимых маленьких отрезков. Аргументы Диодора против движения основаны именно на допущении существования амеров, потому что мы переносимся как бы в мир, состоящий из «пикселей».

Амера как тело, не имеющее частей, должно находиться в месте, которое также не имеет частей, полностью его заполняя, поэтому не может двигаться в нём (амера тела совпадает в размерах с амерой пространства). Перемещение между амерами пространства он пердставляет себе как мгновенную телепортацию. Это как если бы в поле из белых пикселей был один черный, и для иллюстрации движения один из его соседей закрашивался бы в черный, одновременно перекрашивая в белый тот пиксель, который был черным до этого. Быстрые попеременные перекрашивания пикселей создают видимость движения. Примерно также это объясняли элеаты, в том же примере с апорией «Стрела». Прсото им не приходило в голову изобразить сегментированный мир, чтобы аргументация стала «пиксельной» почти буквально. Второй вариант обоснования отсутствия движения основан на аналогичном анализе «амеры» времени. Движение происходит в настоящем, которое неделимо — иначе оно разделится на прошлое и будущее, перестав быть настоящим. Применяя концепцию амеров, получаем, что движение в неделимом времени проходит по неделимым местам. Однако, находясь в начальном неделимом месте, оно ещё не движется, а когда находится во втором — то получается, что оно опять не движется, но при этом «подвинуто». Таким образом, движение мыслится лишь как свершившийся факт, как процесс его представить невозможно. Позже мы увидим, как эту концепцию использовали эпикурейцы.

---

Единственный мегарец «диалектической» школы, которого мы еще не упоминяли, это Панфоид (ок. 320-250), современник, и, возможно, один из учеников Диодора. В рамках возникшего разделения философии на три части: логику, физику и этику, он занимался исключительно «логической частью философии». Около 280 г. до н.э. Панфоид обучал перипатетического философа Ликона из Троады (четвертый глава школы, после Аристотеля, Теофраста и Стратона). Он написал книгу под названием «О двусмысленностях», против которой стоик Хрисипп написал отдельный трактат. Панфоид не соглашался с Диодором Кроном и присоединялся к стоику Клеанфу, оспаривая тезис о строгой необходимости всего, что уже произошло, и относится к прошлому. Диодор Крон в какой-то момент оказался в Александрии, при дворе Птолемеев, и там пересекался со Стильпоном. А один из самых известных риторов Александрии, Каллимах, даже напишет в одной из своих эпиграмм:

…Не сам ли Мом написал на стенах:
«Кронос – великий мудрец»?

Существует две версии легенды о том, как умер Диодор. По одной из них, которую мы уже упоминали выше, он дал обет не принимать пищу до тех пор, пока не найдёт решение парадокса Евбулида «Лжец», но так и умер, не разрешив проблему. По другой версии, это Стильпон задал ему несколько диалектических задач, и он не смог сразу на них ответить; царь за это его всячески корил и «Кроносом» называл уже в насмешку. Тогда он ушел с пира, сочинил рассуждение о спорном вопросе и умер от огорчения. Таким образом, один из двух лидеров мегарской школы (эристик или мегарик) стал причиной для смерти третьего (диалектика). Если же говорить о семье Диодора, то в одной из работ Филона («Менексен»), упоминаются пять его дочерей, которые все были выдающимися диалектиками. Но на этом, по-видимому, диалектическая школа и закончилась.

Очередной «сократический» трикстер: Стильпон

По какой-то причине, лидером всей Мегарской школы стал именно «эристик» Евбулид, хотя считается, что непосредственным продолжателем основных идей школы стал Стильпон из Мегары (ок. 370-280 гг.). Мало того, что он происходил из того же города, что и основатель школы, так он еще и был самым знаменитым ее представителем. Возможно, дело просто в том, что Евбулид был старше, и стал лидером школы еще до того, как Стильпона смогли рассматривать всерьез. Лаэртский утверждает, что учителями Стильпона были не только Евклид из Мегары, но также и Фрасимах Коринфский, который и сам учился у Евклида (а если он жил в Коринфе, то мог лично знать Ксенофонта, который как раз в это время в Коринфе писал свои основные произведения). Этот Фрасимах был коллегой и другом Ихтия, которого иногда называют первым наследником Евклида в управлении школой. Ихтия называли очень значительным теоретиком, но по какой-то причине он быстро ушел со сцены, был заменен Евбулидом и стал совсем забыт. Киник Диоген назвал один из своих диалогов именем Ихтия (см. как Евбулид назвал именем Диогена свой диалог). Возможно, уже здесь имеется какая-то связь с киниками. Но если даже здесь отношения могли быть критическими, то по крайней мере в случае со Стильпоном, Диоген Синопский считался одним из его учителей. Имея такого учителя, совсем не удивительно, что Стильпон отстаивал идеал «бесстрастия», сблизив учение мегарской школы с философией киников. 

Получается, что на философию Стильпона оказывалось влияние со стороны сразу троих очень похожих, и консервативных традиций сократиков — Евклида, Ксенофонта (косвенно) и киников. Тот же киник Антисфен, совмещал строгий аскетизм с поведением трикстера и риторическими методами софистов, особенно с логикой номинализма. Так что не трудно допустить, что и любители логических парадоксов в быту могли вести себя вызывающим образом. К тому же, принятие номинализма касается и Стильпона, который, по словам Лаэртского: «Великий искусник в словопрениях, он отвергал общие понятия». Примеры того, как Стильпон развивал номинализм, следующие:

По его словам, кто говорит «человек» — говорит «никто»: ведь это ни тот человек, ни этот человек — а стало быть, никакой человек. 
„Овощ“ — это не то, что перед нами, потому что „овощ“ существовал и за тысячу лет до нас, — а стало быть овощ перед нами не овощ. 

Судя по источникам, большинство представителей мегарской школы отошли от сократовских добродетелей и сконцетрировали внимание на риторической проблематике, но Стильпон, по-видимому, попытался удержать уровень этического консерватизма. Это именно о нем ходила легенда, что в ходе войн «диадохов» (т.е. наследников Александра), когда Мегары были разрушены, а семья Стильпона убита — он предстал перед победителем, одним из лучших полководцев своего времени (Деметрием Полиоркетом), и тот, в признание заслуг философа, предложил возместить ему все понесенные убытки. Но Стильпон отказался и гордо заявил: «всё свое ношу с собой», намекая на то, что он ничего важного не потерял, потому что мудрость нельзя потерять. Этой байкой, исполненной в киническом духе, восхищались почти все известные нам философы-стоики. 

---

Связь стоицизма с кинической школой была общеизвестной даже в самой античности. Но прямых связей между стоиками и киниками не так просто найти. Зато сохранилась масса связей между стоиками и Мегарской школой. Выше мы уже видели, что стоики активно осваивали риторические приемы Евбулида и Диодора, но также для них важной фигурой, уже в этическом смысле, стал Стильпон. Учитывая связь Мегарской школы с киниками, можно предположить, что «мегарцы» стали посредниками в передаче кинической мудрости для ранних стоиков. Будущий основатель стоицизма, Зенон Китийский — помимо обучения у Диодора, также обучался и у Стильпона (а кто был важнее, сказать сложно). Вообще все «мегарцы» были очень популярны в этот период, и не соприкоснуться с их школой не мог ни один философ. Евбулид и Диодор — звезды высочайшего калибра, и при жизни вряд-ли счтались менее значимыми, чем тот же Аристотель. Но даже на фоне собственной школы Стильпон резко выделялся. Античные авторы отмечали его остроумие, умение вести дискуссию, мягкий характер и популярность в Древней Греции. Как сообщает Лаэртский:

«Он настолько превосходил всех изобретательностью и софистикой, что едва не увлек в свою мегарскую школу всю Элладу».

Так, к нему переходили учиться философы из всех других школ философии, и, среди прочих, у Стильпона учился будущий основатель Эретрийской школы — Менедем (это он перенесет элидскую школу в Эретрию, о чем дальше). Популярность Стильпона была так велика, что при своем дворе его хотел видеть даже Птолемей Сотер, царь Египта. Перечисляя учеников Стильпона, помимо Менедема (элидская школа) и Зенона (стоики), Лаэртский назвал следующих: Метродор Теоретик и Тимагор из Гелы, которых Стильпон «отбил у Теофраста», Клитарх и Симмий — у Аристотеля Киренского, Пеоний из Аристидовой школы, Дифил Боспорский, Мирмек, Фрасидем, Алким, Кратет, Плистен из Элиды. 

Мегарская школа была связана с киниками и по другим линиям: Пасикл из Фив родной брат киника Кратета из Фив, хотя и посещал лекции брата, но в остальном он был связан с мегарской школой, потому что Лаэртский называет его учеником Евклида из Мегары, а словарь «Суда» называет его учеником неизвестного «Диоклида Мегарского». Говорят, что этот Пасикл и сам был учителем Стильпона. Но, таким образом, мы имеем неправдоподобную (хотя и не невозможную) ситуацию, когда Пасикл обучает Стильпона, Стильпон обучает Кратета, а Кратет обучает Пасикла. Во всех хитросплетениях этих связей трудно разобраться, но очевидно, что в самой сердцевине мегарской школы постоянно фигурируют киники. 

---

Но из всего увиденного нами до сих пор, создается впечатление, что Стильпон — это просто обыкновенный киник, который был чуть веселее и общительнее, чем Антисфен и Диоген. Конечно же, это не так. В философском наследии Стильпона мы увидим намного больше анти-консервативных выпадов в сторону обывательского мировоззрения. Да, он не предлагал жить, как собака, но взамен гораздо жестче нападал на традиционные устои общества, находясь в «гендере» человека. Еще киники считались пантеистами, практически отрицаюшими традиционное греческое многобожие. Наверное, где-то в таком духе рассуждает и Стильпон. По одной из легенд, он был осуждён в Афинах судом Ареопага за эвристическое упражнение с религиозной составляющей. Так, он спросил является ли статуя Афины богом. Получив положительный ответ, Стильпон отметил, что эта статуя создана Фидием, а не Зевсом, и, соответственно, она не может быть богом. На суде он не отказался от своих слов и заявил дополнительно, что Афина не может быть богом, поскольку она женского рода и соответственно является богиней (!). Судьи приняли решение об изгнании Стильпона из города (а Сократа казнили и за меньшее). 

Античные источники приводят ещё несколько примеров, которые дают основание заподозрить Стильпона в атеизме. Так, на вопрос Кратера (возможно, киника Кратета?): «Чувствуют ли боги радость от наших поклонений и молитв?», Стильпон ответил, что такие вещи спрашивают с глазу на глаз, а не при свидетелях (естественно, подразумевая, что богам наплевать). Афиней передаёт анекдот о том, как Стильпон наелся чеснока и заснул в храме Матери богов, хотя после такой пищи было запрещено даже заходить на его территорию. Сама богиня явилась ему во сне и спросила о том, как он смеет нарушать закон, на что получила ответ: «Дай мне чего-нибудь другого, и я не буду есть чеснок». Феодора из Кирены, прозванного Безбожником, он спросил: «что есть в твоём имени, то есть и в тебе?». Когда Феодор согласился, Стильпон отметил, что раз в его имени содержится Θεό («Бог»), то и он сам является Богом. Это, конечно, шутка, и шутка над безбожником, но, с другой стороны, назвать атеиста — Богом, это не совсем логичный ход, если бы цель была в защите религии. Так что, по косвенным свидетельствам можно заключить, что Стильпон не только был мастерским софистом, но он вполне мог быть атеистом. Конечно, прошло уже два поколения со времени Сократа, но все равно это весьма симптоматично, что его последователи пришли к софистике, а Стильпон пошел даже дальше, и вторгся в самую святая святых философии Сократа — отрицал общие понятия и традиционную религиозность. Куда уж ближе к софистике?

Античные авторы утверждали, что Стильпона критиковали Эпикур и его ученик Колот из Лампсака за утверждение, что «мудрецу никто, кроме него самого, не нужен и потому ничьей дружбы не требуется». Этот тезис буквально повторяет аналогичные высказывания киника Антисфена, позже очень популярные среди стоиков. А ответная критика эпикурейцев — повторяет позицию гедониста Аристиппа. Но Колот спорит против Стильпона еще и по другим поводам. Так, Колот считал, что сама жизнь становится невозможной, если мы не сможем оперировать такими понятиями как «десять тысяч всадников» или «сильный город» (по Антисфену и Стильпону — «сильный» это сильный, а «город» это город, и совмещать их нельзя, не допуская при этом логического противоречия). С этой частью учения Стильпона был связан античный анекдот:

«Стильпон кому-то доказывал, что вот эта рыба у торговца не есть еда, потому что „еда“ — понятие общее, а „рыба“ — отдельное, и среди этого разговора отошёл и стал покупать эту рыбу. Собеседник ухватил его за плащ: „Ты подрываешь свои же доводы, Стильпон!“ — „Ничуть, — отозвался Стильпон, — доводы мои при мне, а вот рыбку того и гляди распродадут“».

Критика в адрес Стильпона звучала не только от философов, но и со стороны обычных граждан, в контексте развращающего действия философов на общество. Его буквально осуждают за то, за что раньше был осужден Сократ. Когда Стильпон на попойке стал упрекать гетеру Гликеру в том, что она развращает молодежь. Гликера ответила:

„Нам с тобою, Стильпон, обоим вменяется одно и то же: ты, говорят, развращаешь молодежь, обучая её бесполезным эристическим хитростям, а я — эротическим хитростям; не всё ли равно, с кем развращаться и разоряться — с философом или с гетерой?“».

Но Стильпон не просто любил издеваться над людьми на улцах, посещать алко-пати и общаться с гетерами. Он даже женился на гетере по имени Никарета из Мегары. Это была гетера из знатного рода, и очень образованная сама по себе; она же стала его ученицей по философии. Правда не ясно, женился он до начала ученичества, или после. Диоген Лаэртский называл философа Брисона из Ахайи (еще одного «мегарца») сыном Стильпона, возможно что и от Никераты. Но странно только, почему указывалось, что он происходит из Ахайи, а не из Мегар (впрочем, они могли и переехать, ведь Ахайя находится не так далеко). Брисон проходил обучение не только у собственного отца, но и у другого ученика Евклида Мегарского — Клиномаха из Фурий, который «первым стал писать об аксиомах, категориях и тому подобном». А еще Брисон стал очередным связующим звеном между мегарцами и киниками, принимае участие в обучении киника Кратета и атеиста-киренаика Феодора. И сам Клиномах, и, позже, его ученик Брисон занимались также обучением скептика Пиррона из Элиды. Интересно, что Пиррон происходил из Элиды, той самой, где находилась элидская школа философии. Повлияла ли на него эта школа? Наверняка, да, если мы уже видим, что родственная ей школа из Мегары повлияла и очень сильно. В таком случае, и стоики, и скептики, и, в меньшей мере, эпикурейцы — все три эллинистическое школы философии были связаны либо прямо, либо косвенно, через критику, с Мегарской сократической школой (а значит, косвенно, и с наследием кинизма).

Так что последними представителями Мегарской школы можно считать диалектиков Филона и Панфоида, эристика Алексина из Элиды, и мегарика Брисона которые должны были умереть в промежуток 260-240 гг. до н.э. Каких-то значимых последователей у них не было, или они нам уже не известны. И поэтому, если считать, что школа была создана около 395 г., после казни Сократа, то всего она просуществовала около 150 лет, сменив 4 поколения учеников. Будучи с самого начала двойственным проявлением сократической этики и софистических парадоксов, и сблизившись с кинизмом, Мегарская школа местами граничила с нигилизмом и атеизмом, а ее проблематику в дальнейшем продолжили развивать стоики, вернув ее на путь обывательского консерватизма, который и был основной целью Сократа.

Эретрийская школа: сортирный юмор Менедема

В прошлой статье про Элидскую школу, основанную Федоном из Элиды, мы говорили, что она должна быть очень близка по идейному содержанию с Мегарской школой. Тогда же мы бегло упомянули, что преемником Федона был Плистен из Элиды, такой же неизвестный для нас философ, как и его напарники Анхипил и Мосх. И смогли только узнать, что сам Федон считал возможным преподавание добродетели, а значит был близок к «либеральным» тенденциям в школе Сократа (Эсхин, Аристипп), и совмещал их с классическими, консервативным (Ксенофонт, киники, мегарики). Какие бы мнения не отстаивал сам Федон, но путь, по которому пошли его ученики и последователи — уже более менее известен. Но даже с ближайшей преемственностью в школе возникают очень серьезные проблемы. Если сдедовать по известным схемам, то Плистен должен быть ровесником Евбулида и, может, чуть старше Стильпона, а уже его собственные ученики должны быть ровесниками Диодора Крона и т.д. и т.п. В тексте Лаэртского, правда, имя Плистена звучит в списке учеников Стильпона. Выходит, что уже первый ученик и наследник Элидской школы — не самостоятелен. Даже если это не так, то уже в поздней античности его идеи должно быть как-то связывались со Стильпоном (а значит и с киниками). Родство школ, таким образом, только дополнительно подтверждается. К тому же, среди учеников Евбулида фигурировал «спорщик» Алексин из Элиды (ок. 340-265 гг.), который до конца жизни продолжал действовать у себя на родине, и, в любом случае, должен пересекаться с «элидской школой», а может даже стал одной из причин ее завершения (и миграции в Эретрию).

В общем, если верить Лаэртскому, то среди учеников «мегарика» Стильпона находился также Менедем из Эретрии (ок. 350-270 гг.), который вспоследствии перешел в ученики к Плистену, а после смерти последнего — возглавил элидскую школу. По крайней мере, так это выглядит изначально, а вот в деталях логика преемственности уже сильно хромает, не говоря даже о том, что сам Плистен получается со-учеником Менедема. У себя на родине Менедем работал в ремесленником в сфере искусства, либо занимался арихтектурой, либо театральной живописью. Поэтому местные аристократы в Эретрии относились к нему с пренебрежением; особенно учитывая тот факт, что у него было аристократическое происхождение, но по какой-то причине он обеднел. Назначенный эретрийцами в охранный отряд в Мегары, по дороге он посетил Афины и платоновскую Академию (байки рисуют сцену, где он лично застал Платона, но это нереально по датам его жизни) и был так пленен их философией, что отстал от войска. По-видимому, Менедем думал остаться в Афинах и стать платоником. В этом путешествии его сопровождал старший товарищ и лучший друг, Асклепиад из Флиунта (ок 365-385 гг.). В отличии от самого Менедема, Асклепиад происходил из городка на западе Пелопоннеса, очень связанного с Элидой, и возможно, что это его влияние свяжет их обоих с Элидской школой. Их дружба, как говорили, не уступала дружбе Пилада и Ореста. В связи с этим есть даже одна интересная история. Будучи обедневшими молодыми людьми, живущими в Афинах, они однажды были вызваны в Ареопаг, чтобы объяснить, как они могут проводить весь день с философами, если у них нет видимых средств к существованию (провека на нетрудовые доходы или вопрос налогов? В любом случае, хороший образец бюрократии в древности). Они вызвали в суд мельника, чтобы объяснить, что они молотили зерно ночью за 2 драхмы, и были не только оправданы, но и награждены сверху. По какой-то причине, Асклепиад убедил Менедема бросить платоников и отправится в Мегары, где они попали в школу Стильпона. И только после курса «кинической» добродетели от Стильпона они отплыли в Элиду, уже с огромным философским бэкграундом от других школ. Скорее всего, их туда позвал еще один ученик Стильпона — Плистен. И все же, он вряд ли был к тому моменту лидером Элидской школы, потому что в этом моменте повествования Лаэртский говорит так, мол в самой Элиде в это время преподавали только Анхипил и Мосх. Ну, либо Плистен умер раньше, и в Элиду уже не вернулся.

Как бы там ни было, но очевидно только то, что Элидская школа не имела внутри себя сильных представителей, раз уж Менедем, без пяти минут платоник и мегарик, сумел перехватить в ней управление (не ранее 320-х годов). То, что школа исчезла и была переименована, подстроившись под место жительства Менедема — только доказывает это. В общем, как мы только что сказали, возглавив школу, Менедем вернулся домой, и с этого момента школу начали называть Эретрийской, или, чтобы подчеркнуть преемственность — Элидо-эретрийской. 

---

Что же мы знаем про Менедема и учение этой школы? Можно предположить, что Федон из Элиды, точно также, как и Евклид из Мегары (да и в принципе как Платон), стремился соединить идеи Парменида с этическими воззрениями Сократа. Как видно даже из биографии, влияние мегарской школы на Менедема было огромным, и не менее сильным влиянием пользовался платонизм. Цитируя поэта Эпикрата, Афиней вообще посчитал, что Менедем был платоником, а Цицерон с уверенностью сообщает, что Менедем был последователем Мегарской школы. То есть, как представителя какого-то «особого» направления, его даже не рассматривали. Скорее всего от «эретрийского» в его школе было только местонахождение для пропаганды мегарского стиля философствования. 

Если говорить про сугубо философские взгляды Менедема, то в своей этике, по свидетельствам Плутарха и Цицерона, он высоко ценил добродетель, считал ее Единой (как общее понятие «добродетели как таковой») и утверждал, что она интеллектуальна. Т.е. в отличии от киников и Стильпона, он не был номиналистом, а скорее уж был реалистом. Человека, утверждавшего, что благо не едино, он спросил: «сколько же точным счетом имеется благ, сто или больше?». Он отрицал ценность негативных/отрицательных суждений, поскольку только положительное утверждение может выражать истину (т.е. в каком-то смысле, он был позитивистом). Любое отрицательное утверждение он просто перефразировал в положительное. Косвенно это может свидетельствовать о поддержке идей элеатов о реальности бытия и невозможности небытия (судя по апориям Диодора Крона, мегарцы тоже отрицали небытие, даже если могли допустить неделимые «амеры»). Также Менедем очень критично относился к софистической идее утилитаризма, поэтому одним из его любимых софизмом считалось отрицание связи между Благом и полезностью:

«То-то и то-то – вещи разные?» – «Так». – «Польза и благо – вещи разные?» «Так». – «Стало быть, польза не есть благо«.

Создается впечателние, что это последовательный сократик и платоник, без всяких эпатажных софизмов; историк Гераклид пишет, что хотя по учению Менедем и был платоником, однако диалектику он только вышучивал. Так, Алексин-спорщик однажды задал ему вопрос: «Ты перестал бить своего отца?» (очевидно, что если да, то значит бил, а если нет, то бьет и сейчас, одинаково плохие ответы) — но Менедем на это ответил: «И не бил, и не переставал». Алексин настаивал, чтобы было сказано простое «да» или «нет» во избежание двусмысленности; а он на это: «Смешно, если я буду следовать твоим правилам, когда можно взять и остановить тебя еще на пороге!». Известно, что он вообще активно высмеивал Алексина, а такая попытка остановить диалектика роднит Менедема с «аргументами делом», от киников Антисфена и Диогена (см. оспаривание элеатов при помощи демонстративной ходьбы и т.д.). Но если кажется, что Менедем — это очень солидный и последовательный античный идеалист, то это совершенно не так. Поэтому теперь самое время перейти к байкам про его анти-общественное поведение, и на этом закрыть тему Элидо-эретрийской школы.

Как можно оценить по чисто-внешнему поведению Менедема, он открыто подражал киникам, и, отчасти, киренаикам, потому что кроме голого этапажа с консервативной моралью, и кроме мизантропичного поведения, он любил развлечения самого «низкого» характера. Впрочем, в этом плане он максимально похож на своего учителя Стильпона, который тоже совмещал кинизм с явными нотками гедонизма. Лаэртский говорит об этом прямо: «К учителям из Платоновой и Ксенократовой школы, равно как и к Паребату Киренскому, он относился с презрением, зато восхищался Стильпоном; когда у него спросили мнение о Стильпоне, он только и ответил, что это — истинно свободный человек». И даже сограждане Менедема «смотрели на него с презрением и обзывали пустозвоном и псом«. Действительно, поведение Менедема такое же грубое, как и поведение киника Антисфена. Он считался очень напыщенным петухом, и важности в нем было столько, что, когда царь Антигон позвал к себе Еврилоха Кассандрийского с его «мальчиком», тот отказался от приглашения, из страха, что об этом узнает Менедем, «ибо Менедем был резок и остер на язык». От Менедема сохранился целый ряд грубых шуток про изнасилование: 

Один юнец стал с ним вольничать; Менедем ничего не сказал, но взял прут и у всех на глазах начертил на песке изображение мальчика под мужчиной; юнец понял этот урок и скрылся. Гиерокл, начальник Пирея, прогуливаясь с ним в храме Амфиарая, долго говорил ему о взятии Эретрии; Менедем ничего не ответил, а только спросил его: зачем было Антигону с ним спать? Одному слишком наглому развратнику он сказал: «Ты забыл, что не только капуста вкусна, но и редька?». А какому-то крикливому юноше заметил: «Примечай-ка лучше, что у тебя сзади?».

За грубой формой, в которой можно увидеть нотки нигилизма, как и в случае с киниками, скрывается не более, чем примитивная патриархальная этика. Язвил он и в сторону людей, которые слшиком роскошно живут. Например, когда кто-то говорил, что высшее благо иметь все, чего желаешь, он возразил: «Нет, гораздо выше — желать того, что тебе и вправду нужно» (ср. как те же эпикурейцы разделяют блага по степени необходимости, влияние Стильпона и Менедема не ограничивается только книниками и стоиками). Однажды все эти попытки пародировать киников мало не привели Менедема и Асклепиада к могиле. В каком-то полисе на Кипре устраивалось ежемесячное празднество, на которое они были приглашены, вместе с другими философами; но увидев царя этого государства лично, Менедем сказал: «Если такие сборища — благо, то праздновать надо ежедневно; если нет то не надо и сегодня». Царь ответил, что только этот день у него и свободен, чтобы слушать философов; на это Менедем еще суровее возразил, что философов надо слушать во всякий день. Они погибли бы, если бы какой-то флейтист не дал им возможности уйти; и потом, на корабле среди бури, Асклепиад сказал, что искусство флейтиста их спасло, а искусство Менедема погубило.

Как и киники (см. Антисфен) Менедем не придерживался общественных обычаев своего города, да и о школе своей заботился мало: «ни порядка при нем не было заметно, ни сиденья не располагались в круг, но каждый во время занятий сидел или прохаживался где попало». А философу Биону, который усердствовал, опровергая гадателей, он сказал: «Ты бьешь лежачих!» (т.е. Менедем хочет сказать, что гадатели — шарлатаны; но где же почтение к религии?). Антигон Каристский утверждает, что он ничего не писал (как и киники, совпадение?), и поэтому не придерживался ничьих доводов. В разбирательствах был он, говорят, таким воинственным, что подчас уходил с подбитым глазом (см. упоминания Лаэртского о том, как избивали Сократа). Но при этом, несмотря на такое вызывающее поведение, Менедем был замкнут и пуглив. Однажды он по недосмотру отведал в харчевне от брошенного мяса; узнав об этом, он побледнел и занемог, пока Асклепиад не вразумил его, что страдает он не от мяса, а от собственной мнительности. А когда в ранние годы он с Асклепиадом помогали строителю возводить дом, то Асклепиад, таская известку, показывался на крыше голый (ибо реально наплевать), а Менедем прятался всякий раз, как видел кого-нибудь поблизости. В таком случае, Асклепиад был больше похож на киников, а Менедем уже склонялся к стоицизму.

Патриархальные взгляды Менедема сказываются и на его отношении к женищнам. Но, как и во всех остальных примерах, его поведение здесь рисуется очень двойственным. С одной стороны, есть байка о том, что на вопрос, должен ли мыслящий человек жениться, он отвечал: «Как по-твоему, мыслящий я человек или нет?». И услышав, что мыслящий, добавлял: «Ну так я женат» (как будто бы после такой ссылки на личный опыт, теперь каждый должен жениться; логика, конечно, на уровне). И казалось бы, это очень патриархальное поведение и рекомендации, однако, до нас дошла история о том, на ком именно Менедем был женат, и выглядит она, мягко говоря, странно. Асклепиад и Менедем нашли женщину с дочерью, которые остались без отца, и женились — Асклепиад на одинокой матери, а Менедем на ее дочери. Но когда жена Асклепиада умерла, то он просто… взял в жены ее дочь, бывшую жену Менедема, а сам Менедем нашел себе какую-то богатую женщину. Все они жили в одном доме, которым управляла бывшая жена Менедема. Если добавить истории о том, как к ним захаживали «мальчики», то это вовсе превращается в какой-то любовный пятиугольник. Насколько это поведение можно назвать патриархальным — открытый вопрос.

---

По какой-то причине, с течением временм Менедем приобрел нормальную репутацию среди сограждан в Эретрии. Нашлись богатые меценаты Гиппоник Македонский и Агетор Ламийский, которые выплачивали им такие суммы, на которые можно было бы жить до самой смерти (при умеренном потреблении обычного рядового жителя). Постепенно его прекратили называть псом, и даже стали им восхищаться. И вот, в какой-то момент ему вверили город. Так, Менедем превратился в политика. Любил его и царь Антигон, и даже объявлял себя его учеником (см. выше, как при его дворе находились «мегарики», а учителем считался историк Евфант). Из властных персон, кроме Антигона, среди учеников Менедема фигурирует еще тиран Дионисий из Гераклеи. С этого момента можно сказать, что Менедем стал действительно богатым человеком, и смог позволить себе проводить регулярные пирушки. Но как и все свидетельства о нем, есть разные варианты иллюстрации этих пиров. Основная версия — что они были очень скромными и асктичными, просто как событие, чтобы собрать круг друзей (ср. эпикурейцы).

С двумя или тремя друзьями он «завтракал не спеша, пока день не начинал клониться к закату» (нормальный такой завтрак, не спеша), а затем кто-нибудь принимался созывать знакомых, которые приходили к нему уже пообедавши. Кто являлся слишком рано, прохаживался возле его дома, расспрашивал входящих, который час и что на столе; если на столе были овощи да соленая рыба, они расходились, если мясо — шли в гости. В летнее время на ложе стелили циновки, в зимнее — овчины; подушки нужно было приносить с собой. Круговая чаша была не более кружки; на закуску были стручки или бобы, иной раз груша или гранат, из свежих плодов, а иной раз горох или даже сухие смоквы. Обо всем этом сообщает Ликофрон в сатировской драме под заглавием «Менедем», сочиненной в похвалу философу. Вот несколько строк из нее:

За скромным пиром чаша невеликая
Ходила вкруговую без излишества,
И был разумный разговор закускою.

При этом Менедем часто устраивал попойки — порою и для поэтов, и для музыкантов (и вряд-ли такие же бедные и уммеренные). Из поэтов он любил и Арата, и трагика Ликофрона, и Антагора Родосского, и некоторых даже приглашал к себе в Эретрию. Но более всего он ценил Гомера, потом лириков, потом Софокла и даже Ахея, который, по его суждению, уступал в сатировских драмах одному Эсхилу (в среднем, очень консервативный набор)., хотя любимой его пьесой была «Медея» Эврипида. И хотя он много потешался над Алексином и жестоко его вышучивал — в то же время он дал охрану его жене, когда она ехала от Дельфов до Халкиды и опасалась по дороге разбойников и грабителей. 

---

Только злобная натура Менедема никуда не делась даже после прихода к власти в Эретрии: когда он занялся государственными делами, то волновался так, что, воскуряя ладан, положил его мимо кадильницы; и когда киник Кратет из толпы стал издеваться, что он так хлопочет о государстве, то Менедем велел бросить Кратета в тюрьму. Согласно этой байке, Кратет продолжил издевательства и в тюрьме, и, видя проходящего Менедема, высовывался и обзывал его Агамемнончиком и градоначальничком.

Менедем ездил послом к Птолемею и Лисимаху, всюду встречая почет; мало того, он был и у Деметрия и умерил ежегодную подать от своего города с двухсот талантов до пятидесяти. А оклеветанный перед Деметрием, будто он хотел предать город Птолемею, он оправдывался в письме, которое начинается так: «Менедем желает здравствовать царю Деметрию. Я слышал, что тебе донесли на меня…». Клеветником был один его политический противник, по имени Эсхил, но в этот раз дело обошлось. За эти, и за иные проявления дружбы с разными царями, Менедем постоянно находился под подозрением, и когда его обвинили в том, что он хочет предать город Антигону, то на этот раз он был вынужден уйти в изгнание. С этого момента он в Оропе (родина его спонсоров) при храме Амфиарая. Рассказывают, что там пропали золотые сосуды, и тогда постановлением всех беотийцев ему было ведено уйти (видимо, действительно своровал, хорош!); глубоко огорченный, он тайно пробрался в родной город, захватил жену с дочерьми и уехал к Антигону, где и умер от огорчения.

---

Скорее всего, у Менедема еще были какие-то ученики, но сохранилось имя только одного из них. Ктесибий Халкидский (ок. 290-230 гг.), который прославился игрой в мяч, которую часто проводил с людьми из свиты царя Антигона. Говорили, что на вопрос, что дала ему философия, он ответил: «Бесплатные складчинные обеды». Поэтому и сатирик Тимон сказал, обращаясь к нему:

Блюдобезумец с очами еленя, душой непроворной.
Ктесибий был большим остроумцем и всех смешил веселыми шутками.

Совпадение ли, что он вынес из учения Менедема именно любовь к пирушкам и попойкам? Совпадение ли, что радикальный консерватор, продолжавший учение Сократа, сочетал с этим любовь к гедонизму (как Ксенофонт, Аристипп, Эсхин и еще ряд учеников Сократа). Может быть и так. Но после Ктесибия известных представителей т.н. «Элидо-эретрийской школы» больше не было, а значит она просуществовала примерно столько же, сколько и «Мегарская школа», около 150 лет, или даже меньше сотни, если считать только «Элидский» период. В ней намного меньше представителей и она гораздо менее значима в целом. Самая известная фигура этой школы — Менедем, вполне может считаться очередным ответвлением «Мегарской школы».

Но если при этом элидская и мегарская школы изначально отличались, а не были одной и той же школой, то для этого должны были быть хоть какие-то основания. Так что попробуем выдвинуть небольшую гипотезу. Понятно, что они школы были максимально «сократовскими» и тяготели к традиции Парменида. Но можно допустить, что изначально разделение шло по принципу «основного приоритета»: образ жизни против теории. Скорее всего, Евклид из Мегары (и большинство его учеников и последователей школы) — выбрали своим приоритетом развитие теории, и поэтому они первоначально сблизились с Платоном. Федон из Элиды, вероятно, пошел по линии образа жизни (как и киники, Ксенофонт и т.д.), но не смог предложить на этом поле ничего такого, что смогло бы конкурировать с киниками и киренаиками. Теорию он не развивал, и она не была так сильно затронута «игрой в парадоксы», т.е. осталась на примитивном уровне элеатов и Сократа, с констатацией «несводимости» частных примеров к «общей идее». Постепенно в обеих школах начала ощущаться тяга к кинизму, и в Мегарской школе резко выделился Стильпон (таким образом, он совмещает кинический образ жизни и мегарскую теорию). После прохождения обучения в его школе, Менедем, возглавивший элидскую школу, тоже попытался совместить кинический образ жизни с мегарской теорией, но, возможно, в несколько иной пропорции. В нем мы видим более выраженного консерватора и киника, чем в Стильпоне. Если допустить, что это было характерной чертой двух школ изначально, то вполне логично, что именно Менедем (а не тот же Стильпон) смог отделиться от мегарской школы и возглавить элидскую. 

Все остальные школы сократиков (платоники, киники, киренатики, Ксенофонт и отдельные ученики) — в общем, тоже могут легко разделиться на тех, кто предпочитает «образ жизни» и практику добродетели, и на тех, кого больше привлекала теория. Все они совмещают эти две стороны в разной степени пропорций. И как можно понять, Платон, с его увлеченностью «теорией» — это как бы максимальная степень проявления «мегарских» тенденций. Но Платон не хочет превращать все просто в фарс игры слов, он «теоретик», но консервативный, сдержанный. И здесь выходит определенный парадокс. Менедем и Стильпон — современники и почти последние представлители своих школ, и для них обоих парменидова идеология начала отходить на второй план (в отличии от Платона, у которого она на первом), но степень отхождения у обоих была предопределена степенью изначальной «парменидовости» их первых учителей. И выходит, собственно, сам парадокс:

• Элидо-эретрийская школа, которая закончилась на Менедеме, как была консервативной, так и осталась, и поэтому в итоге выглядит более близкой к Платону, чем любая другая.
• А Мегарская школа, которая закончилась полу-трикстером Стильпоном, начинала с близости к Платону, но настолько расшатала все консервативные основы философии, что легко превратилась в новый аналог софистики.

Примерно так можно трактовать их различия, хотя эти различия настолько несущественны, что едва уловимы. Гораздо ближе к истине будет рассмотрение обеих школ — как широко разветвленной школы «Ортодоксальных сократиков», совмещающих в себе все противоречивые тенденции их учителя. В редких случаях, когда какая-то одна сторона философии Сократа начинала преобладать, они становятся похожи то на дистилированных практиков (киники), то на дистилированных теоретиков (платоники), но в среднем они пытались выдерживать какой-то баланс. А если поставить их в более широкий контекст, то это просто новый этап развития Италиийской философии (элеаты, пифагорейцы) и италийской софистики (Горгий).