Диалоги Платона очень условно разделяют на 3-4 периода по хронологии, и списки их датировок часто отличаются друг от друга. Мы взяли все доступные списки и попытались совместить все принятые подходы между собой, после чего получилась следующая картина: 

• Ранний период (90-80-е гг. IV века до н. э.): «Апология Сократа», «Критон», «Евтифрон», «Лахес», «Лисид», «Хармид», «Протагор» и 1-я книга «Государства».
• Переходный период (сер. 80-х гг.): «Горгий», «Гиппий меньший», «Ион», «Гиппий больший», «Менексен».
• Зрелый период (кон. 80-х и 60-е гг.): «Менон», «Эвтидем», «Кратил», «Федон», «Пир», «Федр», II-X книги «Государства» (учение об идеях), «Теэтет», «Парменид».
• Поздний период (кон. 60-х и 50-е гг.): «Софист», «Политик», «Филеб», «Тимей», «Критий», «Законы», «Послезаконие» (редактор и вероятный автор — Филипп Опунтский). 
• Спорные диалоги (если авторство его учеников, то это чаще всего поздний период): «Алкивиад первый», «Алкивиад второй», «Гиппарх», «Влюбленные», «Феаг», «Клитофон», «Минос», «О правосудии», «О добродетели», «Демодок», «Сизиф», «Безмятежный», «Алкион», «Гермократ», «Эриксий», «Аксиох».

По идее «Гиппий больший» должен следовать за диалогом «Гиппий меньший», хотя кроме действующих лиц в них мало похожих вещей. Участниками диалога являются Сократ и софист Гиппий, приехавший в Афины из Элиды, в качестве посла. Про Элидскую школу, возникшую уже после смерти их обоих — можно прочитать в отдельной статье. Немаловажно здесь то, что этот регион находится на западной стороне Пелопоннеса, весьма далеко от Афин и скорее в спартанской зоне влияния, и здесь последователи Сократа основали полноценную школу.

Первым же делом себя представляет Гиппий, и он как бы оправдывается, что давно уже не бывал в Афинах, потому что постоянно занят дипломатическими делами, а особенно часто ему приходится бывать в Спарте. Здесь Сократ как обычно иронизирует, восхваляя все мнимые таланты Гиппия, и особенно то, что он не только теоретик, но также практик, активно вовлеченный в политику своего города. Это та самая тема, которую обычно связывают с платонизмом и стоицизмом, почти как их самое главное достоинство — участие в политике. Но вдруг она оказывается предметом платонического скепсиса. Сократ интересуется, почему древние мудрецы (например, Питтак, ученики Фалеса и Биант) в отличие от современных «мудрецов» (Горгий, Продик, Протагор) не занимались государственными делами; это нужно для того, чтобы создать контраст между настоящими мудрецами и жалкими софистами.

Но проблема в том, что из всего, что мы знаем про этих мудрецов, почти все они занимались политикой, да ещё и очень активно. Тот же Питтак, которого приводит в пример Сократ, целых 10 лет правил городом Митилена. Удивительно, что нам приходится читать настолько низкопробную аргументацию. На этом можно было бы закончить. Но к сожалению, Гиппий отвечает, и отвечает совсем не так, как стоило бы.

И снова божественная Спарта

Гиппий говорит, что мудрецы были не в силах заниматься одновременно общественными и частными делами. Из этого Сократ делает вывод, что современные софисты во всем должны быть лучше старых мудрецов! Также, как современные инженеры высмеяли бы сегодня поделки Дедала, а современные художники уже не в пример лучше древнеегипетских подражателей. Все искусства эволюционируют, и искусство мудрости здесь не исключение. Естественно — это ирония, потому что среди вещей, которых якобы не поняли мудрецы прошлого, оказывается мысль, что деньги очень важная вещь. Софисты эту мудрость усвоили, и в отличии от мудрецов — берут за свои лекции невероятно огромную плату. Да и сам Гиппий не спорит, и даже хвастается тем, как много денег он сколотил на лекциях. Правда, он всё таки вынужден признать, что на публику предпочитает хвалить старину:

Все это так, как ты говоришь, Сократ. Однако я все-таки обыкновенно древних и живших прежде нас восхваляю в первую очередь и больше, чем нынешних, так как остерегаюсь зависти живых и боюсь гнева мертвых.

В этом диалоге Сократ очень груб, он даже не старается. И в который раз восхваляя Гиппия, он заявляет, что мудрейшие гении современности поголовно эгоисты, и что они создали идеальное определение мудрости: «мудр тот, кто заработал больше денег». Сократ не устает восхищаться подобными мудростями софистов, и подчеркивает, что в древности всё было наоборот. 

---

Очень удачно для Сократа, что Гиппий чаще всего бывает с дипломатическими визитами именно в Спарте. Конечно, в этом легендарном городе, где живут совершенные сверхлюди, воплощение тупого мускулистого быдла, минимально обученного грамоте, с которым Сократ связывает счастье человечества — у софиста нет шансов. Уже далеко не раз Спарта в диалогах Платона — приводится в пример всем грекам, и особенно для самых падших среди них, для афинян. Поэтому не удивительно, что спрашивая, где софист заработал большего всего денег, и намекая здесь на спартанцев (раз уж там приходится так часто бывать), Гиппий вынужден признаться, что как раз наоборот, в Спарте он вообще никаких доходов не получал. Ирония продолжает изливаться со всех щелей:

Странные вещи говоришь ты, Гиппий, удивительные! Скажи мне: разве не в состоянии твоя мудрость делать более добродетельными тех, кто следует и учится ей?

Ответ здесь очевиден, нет ничего странного, раз спартанцы уже сверхсущества, божественные люди, и не могут стать ещё лучше. Целая серия вопросов Сократа составлена в таком же стиле, чтобы ещё несколько раз подряд подчеркнуть, что Спарта, как идеальная страна — обожает учиться добродетели, если только видит малейшую возможность для этого. Но они не оценили Гиппия как учителя, а почему — думайте сами. Гиппию он говорит, что конечно же, что это какая-то чудовищная ошибка, не могли же его проигнорировать потому, что он ничтожество-софист! Он же у нас великий человек, лучший из лучших. И вот на такой тупой и примитивной иронии держится вся история.

Мы узнаем, что спартанцы предпочли получать мудрость не от чужеземных мудрецов, а от своих предков, и это установлено на уровне государственного закона. Сократ и здесь притворно удивляется: как же так, они создали закон, который запрещает людям набираться ума от настоящих специалистов! Неужели спартанцы сознательно хотят делать своих детей глупее других? Гиппий при этом отвечает, что этот закон устанавливали явно с благими намерениями, просто иногда даже с такой мотивацией закон может работать вопреки ожиданиям. Он даже не понимает, что ему уже громко ОРУТ — «это идеальные законы, идеальное общество, а софистов там не принимают, потому что вы, софисты, дерьмо»! И зачем-то продолжает отвечать Сократу как адекватному собеседнику.

Ничтожность софизмов Сократа почти самоочевидна. Он говорит о законе сразу с двух сторон, (1) как о чем-то целесообразном и правильном, что нельзя не признать, и (2) как просто о юридической норме. И поскольку цель (добродетельное воспитание) якобы лучше достигается при помощи лекций Гиппия, то спартанцы своими законами поступают противозаконно (с точки зрения некоего естественного права). Законным будет воспитание Гиппия. Это уже софизм само по себе, но проблема удваивается, если ещё подумать о том, что никто не может знать наверняка, что именно лекции Гиппия — лучшие в мире. Если бы это действительно было нечто самоочевидное, тогда, может быть, и можно было бы сказать, что спартанцы приняли противозаконную меру по отупению детей, в качестве закона. Но увы, даже если бы на месте Гиппия был Сократ, и всё это не было изначальным троллингом, то всё равно здесь нельзя было бы обвинять спартанцев, тем более в беззаконии.

Конечно, здесь это не так проблематично, учитывая что всё это ирония изначально, и на деле Гиппий просто лох, а спартанцы во всем и всегда правы. Но просто сама линия аргументации — откровенный софизм. Тем не менее, хотя Гиппий не получает денег в Спарте, но оказывается что его и там очень даже любили послушать. Какой-то успех он всё таки имеет, и быть может, имел бы и какие-то деньги, если бы закон буквально не запрещал оплату лекций для иностранцев. Всё это здесь принимается на веру, как факт. А если это так, то отчасти вся ирония Сократа может быть выброшена. Вполне вероятно, что раз они любят слушать Гиппия, то и платили бы ему, будь такая возможность. Возможно, что не так много, как другие греки, но всё же.

Но Сократ пытается и тут съязвить. Зная, что его любимый народ — быдло без мозгов, он спрашивает, что же такое спартанцы слушают из лекций, может астрономию, в которой Гиппий силен? Может геометрию? Но оказывается (шок!) никакие науки их не интересуют. А значит и все искусство софистов им не к чему. А слушают они от Гиппия исключительно про политику и историю (ну, как современный кухонный батя-геополитик). 

О родословной героев и людей, Сократ, о заселении колоний, о том, как в старину основывались города, — одним словом, они с особенным удовольствием слушают все рассказы о далеком прошлом, так что из-за них я и сам вынужден был очень тщательно все это изучить.

Обычно в описаниях этого диалога здесь и останавливаются. Главное что таланты Гиппия были обесценены. Но этим критики только делают Платона консервативнее, чем тот был (ведь за фашизм его и ценят). И сразу после этого Гиппий приводит пример, который вполне себе касается воспитания добродетелей. Он якобы прочитал речь, одобренную спартанцами (!), где «разбирал вопрос о прекрасных занятиях, которым должен предаваться молодой человек». И положив эту тему в фабулу времен Троянской войны, просто изложил юношам Спарты правила добродетельной жизни. Чему те с радостью внимали. Да, все верно. В Спарте (!), слушали лекцию софиста (!!), о добродетели (!!!), вопреки установлениям предков (!!!!). И причем, как мы уже видели выше — совершенно бесплатно. Вот она, софистика во всей красе, худшие её проявления!

Сущность прекрасного и право избивать прохожих

Кажется, что Сократ просто уничтожен. Вся его ирония потеряла цену, Спарта его предала, софист оказался не таким уже и софистом. Но Сократ просто делает вид, что ничего не случилось, и теперь решает докопаться до слова «прекрасное». Вещь эта относительная, так что мало ли, вдруг речь Гиппия была и безобразной? Сократа якобы самого спросили недавно, «что есть прекрасное?», и он не смог дать на это ответ. Теперь же он просит у Гиппия, более способного к наукам, всего такого гения. Вместо того, чтобы послушать речь, которую тот прочитал, и сказать в чем речь плоха, Сократ начинает докапываться к термину.

Здесь включается стандартная модель, которую мы уже видели в ранних диалогах, и будем видеть ещё в десятке других. Сократ ищет сущность прекрасного как такового, а ему вместо этого приводят наборы отдельных примеров того, что считается прекрасным. Сократ будет жаловаться, что это все не то, что и его глубокого вопроса не поняли. И выставив Гиппия дураком, уйдет довольный. 

Так оно и выходит. Гиппий пытается привести примитивный пример-тавтологию, утверждая, что прекрасное — это прекрасная девушка. Сократ замечает, что прекрасной она становится не сама по себе, а благодаря «самой красоте». Равно как благодаря этой красоте прекрасной может быть не только девушка, но и лошадь, лира и горшок. Затем Сократ отмечает, что прекрасным горшком может считаться тот горшок, который в наибольшей степени соответствует своему предназначению, если он сделан хорошим мастером, кругл, обожжен и достаточно вместителен. То есть в какой-то мере будто бы сам Сократ согласен с утилитарным и целесообразным определением сущности искусства (хорошая ложка должна выполнять функцию размещения супа во рту). Похожие примеры можно найти как в других диалогах Платона, так и в диалогах Ксенофонта, и здесь он к этому ещё вернется, ближе к концу.

---

Чтобы не казаться глупым, Сократ признает некую иерархию красот, и вспоминает изречение Гераклита: «Из обезьян прекраснейшая безобразна, если сравнить её с человеческим родом». Но эта цитата уже кроет в себе аргумент против прекрасной девушки Гиппия. На этом Сократ выстраивает другую иерархию красоты: прекрасный горшок безобразнее прекрасной девушки, да, но и сама прекрасная девушка безобразнее по сравнению с родом богов.

Теперь Сократ приходит к тому, что разнообразные вещи становятся прекрасными благодаря некой идее, которую он, правда называет скорее словом «нечто», чтобы Гиппию было что искать. Теперь Гиппий пытается свести красоту к материалу, которым украшают (или из которого делают) произведения искусства, например, к золоту. Сократ доказывает, что красота независима от материала, поскольку Фидий создал прекрасную статую Афины, сделав глаза и руки из слоновой кости и драгоценных камней. И если продлить список примеров, то окажется, что прекрасными вещи становятся благодаря целой куче разных материалов, а то что делает эти материалы подходящими для прекрасного — всё равно остается не ясно. Из утилитаризма, который ввел в рассуждение сам же Сократ, получились даже такие примеры, что еда из золота менее прекрасна, чем еда из питательных веществ, потому что одна может выполнить функцию пищи, а другая нет. Это было одним из элементов троллинга Гиппия, и особой ценности не несло, но всё равно, уровень аналогий просто поражает.

Гиппий. Мне кажется, ты добиваешься, чтобы тебе назвали такое прекрасное, которое нигде никогда никому не покажется безобразным.
Сократ. Конечно, Гиппий, ты это теперь прекрасно постиг.

Теперь софист говорит, что прекрасно быть богатым, здоровым и пользоваться почётом. Прожить жизнь в уважении к родителям, похоронив их со всеми почестями, и также хорошо воспитав детей, которые потом пышно похоронят тебя самого. И никто якобы уже не сможет сказать, что вот это — не прекрасно (фиксируем, снова софист продвигает консервативную этику, принятую хотя бы даже спартанцами-богами, но не-софист Сократ шатает все понятия ради самой идеи троллинга; но софист тут Гиппий). Сократ отвечает, что за такие аргументы его вымышленный оппонент достал бы палку и избил бы Сократа. Это интересный момент, потому что Гиппий в ужасе от наглости этого персонажа, всё ещё не понимая, что этот вымышленный товарищ и есть сам Сократ. И он сначала советует Сократу не общаться с такими конченными шарлатанами (!), а на примере с палкой и вовсе поражается, почему бы тогда не отправить это быдло под суд. Гиппий отвечает как адекватный гражданин: 

Разве нет у вас в государстве законов? Разве оно позволяет гражданам бить друг друга без всякого на то права?

Он мыслит практически как либерал. Но Сократ считает что это вполне нормально, избивать того, кто говорит бред с твоей личной точки зрения. При этом избивать Сократа якобы будут за предыдущий ответ про почетную жизнь, а это возмущает Гиппия не только как гражданина, но ещё и как консерватора. За что бить-то, за кристально чистую базу, за воспитание детей в почтении к родителям?! Какие ужасные у Сократа товарищи!

Здесь наконец Сократ прямо говорит, чего хочет от бедного Гиппия: «я спрашивал о прекрасном самом по себе, которое все, к чему бы оно ни присоединилось, делает прекрасным — и камень, и дерево, и человека, и бога, и любое деяние, любое знание. Ведь я тебя спрашиваю, друг, что такое красота сама по себе, и при этом ничуть не больше могу добиться толку, чем если бы ты был камнем, мельничным жерновом — без ушей и без мозга». Конечно, будь Гиппий живым человеком, а не сюжетной куклой, в этом моменте он бы послал Сократа к черту, и был бы прав. Но это якобы типичный ответ от вымышленного друга Сократа к самому же Сократу, и конечно же, слова про отсутствие мозгов никак не относится к Гиппию, во что последний продолжает благополучно верить.

Кстати, аргумент Сократа против примера с воспитанием детей и достойных похорон, само по себе, тоже смешон. Сократ говорит, что в мифологии некоторые Боги и Герои хоронили своих детей (героически погибших), а не наоборот, как в примере Гиппия. А раз это не вошло в категорию прекрасного, тогда автоматически значит (на деле нет, но Сократ постоянно использует этот переход), что это безобразно, когда родители хоронят детей. А значит надо эпичные деяния каких-то из богов — назвать уродливыми. Аргумент может даже был бы и не так плох, если бы примеры приводились из жизни простых людей. Но основной его вес не ложился на страх прослыть богохульником, под чем Гиппий здается. Но с другой стороны и аргументы Гиппия были в основном аргументами от авторитета большинства, так что это справедливо. Раз большинство у нас религиозные мракобесы, то это не хуже, чем другие формы бытового консерватизма. Проблема только в том, что по идее именно Гиппий должен расшатывать нравы и играть с религией, а не Сократ. Или кто у нас здесь софист?

---

Где-то тут диалог резко меняет направление. Теперь Сократ уже не задает вопросы, а ведет беседу сам с собой, а Гиппий только поддакивает, чтобы продвигать историю. Наконец-то сократический монолог приобретает свою полноценную форму, и отбрасывает излишнего второго героя. Вот так и должны выглядеть эталонные диалоги (!), на которые ориентируется всё человечество в последние 2000 лет. Диалог, как известно, это когда в разговоре активно действует один персонаж (ведь это не единственный случай для Платона, а правило). 

Производя дальнейшие размышления, Сократ по очереди утверждает, что прекрасное пригодно, полезно и приятно. Т.е. снова приводит ряд утилитарных аргументов. Эти определения, судя по всему, действительно ближе всего к истине, по мнению Сократа. Но всё таки пригодные вещи он отбрасывает. Во-первых, на примере украшений. Не всякая вещь может сделать кого угодно красивее, а только подходящая ему индивидуально. Но даже если такую найти, то она же производит обман, и выдаст страшное за красивое. Это уже не про сущность самого предмета, что делает его красивым, а про видимость красоты. Во-вторых, через софизм (!) Сократ заявил, что пригодность — это не только способность вещи служить своей задуманной цели, а и способность правителя, например, воплощать задуманные дела. И это тоже резкая подмена понятий. Но поскольку её как обычно принимают без возражений, Сократ делает вывод, что пригодное может быть пригодно и ко злу, а зло не прекрасно. 

Если же говорить только о пригодном к благу, то это, по мнению Сократа, называется словом полезное. Выходит что полезное = прекрасное. И снова приплетая софизмы (!), нам внушают, что полезное это то, что творит благо (зачем только оно нам тут?), а значит это причина блага. Автоматически это значит, что и красота есть причина блага. Но из анализа слова «причина» теперь уже следует, что красота и благо не одно и то же, как не одно и то же отец-причина и сын-следствие (я пропускаю тут целую серию совсем бесполезных игр с понятиями). Одно родилось из другого, но это всё таки разные вещи. В общем: «Прекрасное не есть благо и благо не есть прекрасное». 

Софизмы Сократа на базе эмпиризма

Наконец-то он доходит до сравнения с приятным, с удовольствием. Их тут специально ограничивают зрением и слухом, чтобы не скатываться к аргументам про секс и обжорство, и не прибегать к банальным ответам о вульгарности. Речь идет только о высоких искусствах, что радуют глаза и слух. Но и тут выходит, что не все прекрасное приятно (например, прекрасные законы), и не все приятное прекрасно (а только то, что про зрение и слух). Хотя вообще аргументы касаются и того, что во-первых, ими было выброшено ещё три типа ощущений, без всяких на то оснований, кроме стыдливости; а во-вторых, даже оставив два канала ощущений, это все равно уже два разных типа прекрасного, а от нас требуется найти одну единую сущность, делающее прекрасными многие разные вещи, включая зрительные и слуховые явления. 

«Значит,— скажет он [вымышленный друг],— вы отобрали эти удовольствия из всех остальных по какой-то иной причине, а не в силу того, что они удовольствия. Вы усмотрели и в том и в другом нечто отличное от других удовольствий и, приняв это во внимание, утверждаете, что они прекрасны. Ведь не потому прекрасно удовольствие, получаемое через зрение, что оно получается через зрение: если бы это служило причиной, по которой такое удовольствие прекрасно, никогда не было бы прекрасным другое удовольствие, получаемое через слух, ибо оно не есть удовольствие зрительное».

И снова мы возвращаемся к поискам некой универсальной сущности прекрасного, как такового. Конечно, этой сути нам не дадут, но здесь Сократ разворачивает свои самые тяжеловесные софизмы. Теперь Сократ по второму кругу обосновывает почему зрение и слух не могут называться прекрасными. И во второй раз это делается уже гораздо сложнее. Но здесь нужно сразу сделать оговорку, что ещё на первом круге вопрос был полностью закрыт. По сути они уже признали, что удовольствия не могут быть прекрасными сами по себе; а если акцентировать на специфике живописи и музыки, то их принципы не похожи друг на друга, и судить зрением о звуках не выйдет. Это уже было сказано, но теперь почему-то делается вид, что ничего не случилось. Да ещё и задеваются вопросы, которые даже не имеют значения для нашей основной проблемы.

Бедный Гиппий пытается сказать, что такой идеи, которую требует Платон/Сократ, просто не может быть. Если бы даже была какая-то отдельная сущность прекрасного, то приобретая её Сократ стал бы прекрасен, да и Гиппий стал бы прекрасен, но прекрасное таким образом как бы раздваивается, и каждый будет прекрасен по своему. В любой момент времени можно сказать, что они прекрасны как вместе, так и по отдельности. Это уже тема целого и частей, о том, можно ли сводить единство к совокупности его составных частей, или нет; короче говоря, о редукции. Эту тему Сократ косвенно дальше затронет, хотя она не относится к сути их диалога про прекрасное. Теперь уже и Гиппий говорит про некую идею прекрасного, как такового, которая делает прекрасными разные вещи, вне зависимости от комбинаций. Диалог можно было бы закончить на этом. Гиппий уловил суть, хотя при этом они оба не могут дать нормальное определение.

Но Сократу этого мало! Несмотря на отказ от ощущений ещё на первом круге, они снова начали говорить про ощущения от неких внешних объектов. Если объект вызывает это приятное ощущение, то он прекрасен. И не так важно, каким путем это достигается; в этом собственно и заключается универсальность определения. Распадаются они надвое скорее потому, что явления разные и каналы восприятия разные; но сама суть, причина определения прекрасного — одна и та же, т.е. ощущения. И в процессе этих рассуждений Сократ снова совершает подмену, так что с какого-то момента прекрасное в музыке — это звуки (но уже не приятные ощущения внутри нас), а прекрасное в живописи — это зрительные образы. Проблема в том, что и эта линия аргументов тоже была отброшена раньше!

Если заявить что «прекрасное это звук», тогда в живописи и в зрении нет прекрасного. И наоборот, если прекрасное это «зрительное», то оно не доступно для ушей. Потом уже, самостоятельно расколдовав собственную же шутку, он заявляет, что можно, конечно, вернуться назад, и сказать, что суть дела в ощущении от объекта (!), но тогда все остальные удовольствия должны быть тоже прекрасны, а не только удовольствия зрения и слуха! А значит надо признать полноценный гедонизм, что нельзя делать, потому что нельзя. Запрещено Богом и моралью Вселенной. Но раз дело не в ощущении как таковом, и не в обжорстве и сексе, то значит в звуках и цветах, и мы возвращаемся к прошлому противоречию. Так он вновь доказывает, что с удовольствием работать нельзя. 

В итоге мы имеем схему, где есть всего два варианта утилитарного аргумента о прекрасном. Либо свести прекрасное к ощущению от предметов, либо искать суть прекрасного в специфике зрения и слуха. Оба варианта ссылаются друг на друга, чтобы выйти из собственных противоречий. Порочный круг. Правда, Сократ говорит об ощущениях, когда речь идет о типе информации, и говорит о типе информации, когда речь идет об ощущениях… а основной аргумент про удовольствия был отброшен без разбирательств, как самоочевидно мерзкий. Да и разбирать только два вида ощущений было заведомо ошибочным допущением, о чем говорил сам же Сократ. Но всё это уже и не важно. Здесь интересна не так общая история (в которой перекрестным образом работает штуки 4 разных софизмов), как способ, при помощи которого Сократ незаметно смещал акценты. Это делалось с применением настолько тупой аналогии, что её нужно привести целиком:

Дело в следующем, дорогой мой: прежде чем ты сказал все это, мы были настолько бестолковы, что представляли себе, будто и я, и ты, каждый из нас — это один человек, а оба вместе мы, конечно, не можем быть тем, что каждый из нас есть в отдельности, ведь мы — это не один, а двое; вот до чего мы были просты. Теперь же ты научил нас, что, если мы вместе составляем двойку, необходимо, чтобы и каждый из нас был двойкой, если же каждый из нас один, необходимо, чтобы и оба вместе были одним: в противном случае, по мнению Гиппия, не может быть сохранено целостное основание бытия. И чем бывают оба вместе, тем должен быть и каждый из них, и оба вместе — тем, чем бывает каждый. Вот я сижу здесь, убежденный тобою. Но только раньше, Гиппий, напомни мне: я и ты — будем ли мы одним, или же и ты — два, и я — два?

Да, это уже примеры про редукцию. Он пытается сказать что-то в духе — 10000 человек составляют армию, но каждый из них в отдельности не является армией, а просто единичный солдат. А Гиппий якобы говорит обратное: ты — «армия», и я — «армия». За отдельными деревьями Гиппий не видит леса. И пользуясь такой глупой номиналистической логикой, Гиппий якобы и на более простых примерах не может понять, как бывает, что два разных явления могут вместе создавать нечто совсем новое. Свойства целого не всегда присущи частям.

Правда, никакой проблемы даже в таком определении нет. Точно также и каждый из них в отдельности может быть «один», и взятые вмести они могут носить характеристику «один» (и наоборот, в принципе, тоже, хотя это будет и некрасиво для языка). Кроме того, здесь явно имеет огромное значение то, что качественные характеристики подменяются количественными. Вся эта аналогия не сможет сработать, даже если подставить то, о чем изначально шла речь. Поставим вместо Сократа и Гиппия — зрение и слух; а вместо их единства в одной группе — прекрасное. Тогда последняя фраза будет звучать: зрение — «прекрасное», и слух — «прекрасное». И это уже совсем не парадокс, как в случае с превращением индивида в двойку.

Этот цирк так хорош, что просто нельзя не привести его продолжение:

Сократ. Все-таки скажи мне еще: не есть ли каждый из нас один и не свойственно ли ему именно то, что он есть один?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Итак, если каждый из нас один, то, пожалуй, он будет также нечетным; или ты не считаешь единицу нечетным числом?
Гиппий. Считаю.
Сократ. Значит, и оба вместе мы нечет, хотя нас и двое?
Гиппий. Не может этого быть, Сократ.
Сократ. Тогда мы оба вместе чет. Не так ли?
Гиппий. Конечно.
Сократ. Но ведь из-за того, что мы оба вместе — чет, не будет же четом и каждый из нас?
Гиппий. Нет, конечно.
Сократ. Значит, совершенно нет необходимости, как ты только что говорил, чтобы каждый в отдельности был тем же, что оба вместе, и оба вместе — тем же, что каждый в отдельности?
Гиппий. Для подобных вещей — нет, а для таких, о которых я говорил прежде,— да.
Сократ. Довольно, Гиппий!

Все эти аргументы вообще отдельная история, которая тянет на отдельный диалог. Здесь они служат только для того, чтобы окончательно доказать, что зрение и слух — разные каналы, а то, что делает музыку и живопись прекрасными, зависит от чего-то другого, что само по себе — не зрение, ни слух, ни цвета и не звуки. 

---

Самое удивительное, что ближе к концу диалога, Сократ будто бы заставляет Гиппия признать, что целое не сводится к сумме частей, но сам же говорит, что это бред! Теперь Сократ хочет, чтобы прекрасное было прекрасным как вместе, так и по отдельности. Он требует буквально того же, чего искал Гиппий. Просто единственной вещью, которая могла бы отвечать этим стандартам — якобы должна быть платоновская идея. Вообще он возвращается и к более старым произвольным допущениям. Например, чтобы обосновать то, что два избранных канала удовольствий — лучше оставшихся трех, вводится термин «полезное удовольствие». Но потом он вспоминает собственное определение, что полезное — создает благо. А благо и польза разные вещи, значит польза тут не подходит.

Но после аргументов, которые он привел — он просто расписался в том, что его поиски в принципе бессмысленны. Во-первых, какое бы определение прекрасного он не придумал, придется отказать в том, чтобы применять его к зрительным ощущениям. Иначе слепой человек оспорит это. Значит уже поэтому всегда будут исключения (либо же любые аргументы через каналы ощущений не имеют значения, а значит вообще нет смысла говорить о прекрасных предметах). И это даже не говоря о том, что сам же Сократ ультимативно заявил, что прекрасное не равно благу, что это разные сущности. А раз так, то по мнению Сократа — прекрасное не прекрасно по определению. И это нельзя преодолеть никаким рассуждением. Да, он говорил это, когда давал самому прекрасному неверные определения. Но почему-то не обозначил этого. Если же мы не будем докапываться и признаем, что это были просто ошибки в определении прекрасного, то единственный выход, который остается — сказать что прекрасное это просто синоним слова благо. Увы, Сократ к этому не приходит, а только разводит руками чтобы процитировать одного из семерых мудрецов и сказать: «прекрасное трудно».