Опубликованный в 1829 году труд Джеймса Милля «Анализ явлений человеческого духа» (An Analysis of the Phenomena of the Human Mind) — это, пожалуй, самый амбициозный памятник классического английского ассоцианизма. Милль подошел к человеческому сознанию с педантичностью инженера и дерзостью физика: он поставил цель сделать для психологии то, что Ньютон сделал для механики. Его задача состоит в том, чтобы свести всю сложность духовной жизни, от восприятия цвета до морального долга, к минимальному набору элементов и единственному закону их сцепления. Перед нами наиболее последовательная и радикальная попытка XIX века построить «механику души» из минимального числа элементов. Никаких врождённых способностей, никаких «сил разума», никаких метафизических сущностей — только ощущения, идеи и ассоциации, а затем язык как средство группировать и стабилизировать возникающие комплексы.

Механика Души. Язык как ключ к Логике.

Отправная точка книги проста до крайности: ум при рождении — это tabula rasa, абсолютно пустое вместилище, которое наполняется потоком ощущений. Всё здание психики строится всего из двух типов кирпичиков:

• Ощущения (Sensations): Это первичный материал. Милль расширяет их список за пределы привычных пяти чувств («внешние чувства», запах, вкус, цвет и т.д.), делая критически важный акцент на мышечных ощущениях и ощущениях в желудочно-кишечном тракте. Именно через мышечное чувство сопротивления мы, по Миллю, получаем идею материи и внешнего мира.
• Идеи (Ideas): Это просто ослабленные копии или следы ощущений в памяти, остающиеся после исчезновения стимула. В этом нет никакой «рефлексии» как особой силы: идея идеи — это просто очередное звено ассоциативной цепи.

Главный и единственный инструмент сборки сложного из простого — закон ассоциации. Милль отсекает все лишние принципы, оставляя только смежность (contiguity). Работает это механически: если ощущения возникают вместе (синхронно) или следуют друг за другом (последовательно), они сцепляются. Одновременная ассоциация возникает, когда чувства воспринимаются вместе: тогда их образы сплавляются в нашем уме и дают сложную идею. Например, единичное восприятие яблока сочетает цвет, вкус, запах и форму – и в уме эти разнородные ощущения объединяются в целостный образ предмета. Сложная идея, по Миллю, буквально складывается из более простых, как мозаика из камешков. Важно, что Милль считает: даже слившись в одну идею, составные части не теряют полностью своей отдельности – они просто начинают восприниматься вместе. Любая, даже самая сложная мысль или образ, согласно Миллю, возникает из простых элементов благодаря многократно повторенным ассоциациям.

Сила сцепления зависит от частоты повторения и яркости боли или удовольствия. Если связь становится настолько прочной, что мы физически не можем представить один элемент без другого, возникает феномен «неразложимой ассоциации» (indissoluble association). Именно так рождается то, что мы называем «верой» или «убеждением»: вера в причинность или внешний мир — это не интуиция истины, а следствие привычки, ставшей второй натурой. Эта «неразложимая ассоциация» позволяет объяснять то, что другие школы считали врождёнными или априорными структурами: например, даже пространственные и временные отношения. Например, Милль подробно выводит идею времени из последовательности воспоминаний и ожиданий. Прошлое время – через память, будущее – через «предвосхищение» на основе ассоциации аналогичных случаев.

---

Эта схема даёт ему возможность разобрать сложнейшие феномены по частям. Память предстает не как способность души, а как участок ассоциативного ряда, содержащий идею события вместе с идеей себя в момент переживания. Воображение — просто свободная игра тех же ассоциаций, иногда под контролем языка. Концепты и абстракции не имеют никакого «общего содержания»: они возникают, когда язык закрепляет привычку видеть множество частных случаев как один тип. Милль — предельно строгий номиналист: слово «человек» объединяет тысячи конкретных образов, а не указывает на отдельную сущность. На языке, собственно, строится огромный пласт его объяснений. Имена он трактует как инструменты маркировки и упорядочивания, с помощью которых мы стабилизируем и экономим ассоциативные связи. Общие имена, грамматические категории, относительные термины, числа, даже такие трудные объекты, как время, движение или личная тождественность, — всё это он выводит из практики именования, а не из некой глубинной интуиции. Язык для него — не выражение уже готовой мысли, а механизм, который формирует новые устойчивые комплексы идей.

Поэтому для Милля психология неотделима от лингвистики. Он утверждает, что сложные интеллектуальные процессы — это не операции с абстрактными сущностями, а операции с метками (marks). Милль вводит здесь мощнейший аналитический инструмент — различие между Нотацией и Коннотацией (Notation vs. Connotation), которое станет фундаментом для логики его сына, Джона Стюарта Милля. Возьмем, например, слово «Белый» (конкретное). Оно указывает (notes) на белизну, но коннотирует (подразумевает) объекты, такие как снег или молоко. А вот слово «Белизна» (абстрактное, белизна как таковая) — это результат отсечения коннотации. Мы просто отбрасываем объект и оставляем имя для качества. Таким образом, абстрактные понятия (Время, Пространство, Движение, Личность) — это не мистические сущности, а результат языковой игры, процесс сокращения имен ради удобства коммуникации. Логика в этой системе сводится к Предикации (Predication), которая есть не что иное, как процесс именования. Суждение «Человек — это живое существо» для Милля означает лишь: «Имя «человек» включено в список, маркируемый именем «живое существо»». Применяя этот метод, Милль «деконструирует» священные коровы метафизики. 

Социальная механика: Богатство, Власть и Мораль

Во втором томе «Анализа…» Джеймс Милль переходит от «интеллектуальных» явлений к «активным» способностям – чувствам, эмоциям,  желаниям, воле. Он исходит из того, что все наши действия мотивируются стремлением к удовольствию или избеганию боли. Поэтому сначала Милль разбирает, что человеку приятно или неприятно и почему. Приятные и болезненные состояния, по Миллю, тоже относятся к разряду простейших ощущений. Например, ощущение голода – болезненное, ощущение сытости – приятное; дружеское похлопывание вызывает позитивное чувство, удар – негативное. Таких ощущений бесчисленно много, но разум их упорядочивает и учится предвидеть. Милль показывает, что человек через опыт связывает в уме свои действия с теми приятными или неприятными последствиями, которые за ними следуют. Возникает ассоциация между идеей определённого поступка и идеей удовольствия (или боли) от результата – эта связка и есть мотив к действию. Например, ребёнок однажды обжёгшись, ощущает сильную боль – его ум связывает действие (касание огня) с ощущением боли, и впредь сама идея прикоснуться к пламени автоматически вызывает страх. Это – отрицательный мотив (избегание). С другой стороны, выполнив какое-то дело и получив награду или похвалу, мы соединяем в уме действие с чувством радости, и перед нами уже положительный мотив повторить такое действие. Милль подчёркивает, что принцип тут тот же ассоциативный: благодаря памяти ум как бы «примеряет» ожидаемое удовольствие или страдание, и это побуждает нас действовать либо воздерживаться.

Почему мы любим богатство или власть? Само по себе богатство — металл или бумага, ничего особенного из себя не представляющие. Но оно ассоциируется с возможностью покупать услуги других людей. Идея богатства «впитывает» в себя идеи всех удовольствий, которые оно может дать, становясь самоцелью. Такими же инструментами являются власть и достоинство. Их используют для получения услуг через страх или уважение. Наша любовь к ним — это сложная ассоциация с собственной безопасностью и удовольствием. Через те же механизмы выводятся и социальные привязанности: дружба, любовь к семье, патриотизм. Милль показывает, что изначально привязанность к другим людям строится на непосредственных удовольствиях (радость от общения, помощь в беде). Мы любим друзей или ведем себя морально, потому что эти действия в прошлом ассоциировались с приятными последствиями или избеганием боли (осуждения). Но затем идея “благополучие друга” сама становится для нас источником радости – так формируется альтруистическое чувство. Все многообразные эмоции и стремления трактуются как сложные образования, выросшие из простых ощущений удовольствия или боли путём ассоциативного связывания соответствующих идей. Кроме личных оценок, конечно, имеют значения и социальные санкции. Страх перед мнением окружающих порождает то, что мы называем совестью.

Здесь уже ясно виден утилитаристский фундамент: психология Милля — это гедонистическая механика, на которой позднее Джон Стюарт Милль выстроит свою этику и «этологию». Кульминацией анализа является рассмотрение воли. Традиционно воля понималась как особая сила души, позволяющая принимать решения и управлять поступками. Милль же деконструирует это понятие: волевой акт – не что иное, как финальное звено цепочки ассоциаций. Когда в сознании достаточно сильно представлено желание (идея будущего удовольствия) и связанное с ним средство достижения (идея действия, которое к этому удовольствию ведёт), происходит исполнение – движение мышц происходит будто автоматически. Никакой дополнительной мистической сущности “воли” Милль не вводит: решение созревает естественно из комбинации представлений о целях и средствах. Если одновременно действует несколько разных мотивов (желаний), то победит сильнейший – то есть ассоциация, подкреплённая более интенсивным ощущением или более частым повторением в опыте. Милль сравнивает это с механическим процессом: как в природе сильнейшая сила преодолевает более слабую, так и в душе сильнейшее желание определяет волевой выбор. Таким образом, свобода воли трактуется Миллем в духе детерминизма: наши решения предопределены сложившимися в прошлом ассоциациями, и если бы знать все жизненные впечатления человека, можно было бы предсказать его поступки. Намерение, по Миллю, означает лишь осознание человеком того результата, к которому приведёт его действие. Намерение тесно связано с опытом: мы умеем намеренно действовать только потому, что помним последствия своих поступков и мысленно их предвосхищаем.

---

В результате Милль получает цельную, последовательную, почти химически чистую систему. Он обещает показать, что вся сложность человеческого разума вырастает из комбинаций абсолютно элементарных частей. Это не психология в привычном нам смысле, а проект строгой редукции: воспроизвести духовную жизнь без апелляции к таинственным сущностям, свести сознание к механизму, а мораль — к системе привычек, основанных на удовольствии и боли. Но у этой грандиозной конструкции есть свои пределы. Уже во втором издании Джон Стюарт Милль и Александр Бейн отмечали слабые, на их взгляд, места: недооценку эмоций, трудности объяснения убеждения и восприятия внешнего мира, упрощённость модели воли. Позднейшие критики видели в ней чрезмерный механицизм, аристотелевскую «кучу», из которой не возникает ничего нового, и игнорирование тех феноменов, которые нельзя разложить без остатка на сенсорные элементы. Джеймс Милль полагал, что сложная идея — это просто сумма простых («ментальная механика»), тогда как по мнению его сына Джона Стюарта Милля — психика часто работает по принципу «ментальной химии», где элементы сливаются, рождая новое качество, несводимое к сумме частей. 

И всё же Analysis остаётся крупным памятником радикального эмпиризма, он заложил фундамент для научной психологии, логического позитивизма и бихевиоризма XX века. Это честная и смелая попытка описать ум без мистики, мораль — без метафизики, а человеческую личность — как результат накопленных ассоциаций, скреплённых языком, воспитанием и привычками. Милль сделал, насколько позволяла эпоха, психологию механистической и прозрачной; и именно эта непримиримая ясность делает его книгу важной в истории материализма, утилитаризма и ассоциативной традиции.