Диалоги Платона очень условно разделяют на 3-4 периода по хронологии, и списки их датировок часто отличаются друг от друга. Мы взяли все доступные списки и попытались совместить все принятые подходы между собой, после чего получилась следующая картина: 

• Ранний период (90-80-е гг. IV века до н. э.): «Апология Сократа», «Критон», «Евтифрон», «Лахес», «Лисид», «Хармид», «Протагор» и 1-я книга «Государства».
• Переходный период (сер. 80-х гг.): «Горгий», «Гиппий меньший», «Ион», «Гиппий больший», «Менексен».
• Зрелый период (кон. 80-х и 60-е гг.): «Менон», «Эвтидем», «Кратил», «Федон», «Пир», «Федр», II-X книги «Государства» (учение об идеях), «Теэтет», «Парменид».
• Поздний период (кон. 60-х и 50-е гг.): «Софист», «Политик», «Филеб», «Тимей», «Критий», «Законы», «Послезаконие» (редактор и вероятный автор — Филипп Опунтский). 
• Спорные диалоги (если авторство его учеников, то это чаще всего поздний период): «Алкивиад первый», «Алкивиад второй», «Гиппарх», «Влюбленные», «Феаг», «Клитофон», «Минос», «О правосудии», «О добродетели», «Демодок», «Сизиф», «Безмятежный», «Алкион», «Гермократ», «Эриксий», «Аксиох».

В группу диалогов раннего периода попало еще одно произведение «стоического» характера — оно называется «Лахес», или о мужестве. В отличии от предыдущих диалогов, здесь нам показывают еще относительно молодого Сократа (ок. 45 лет), задолго до его казни. События разворачиваются где-то между 424 и 418 гг. до н.э., где он беседует с афинскими полководцами Лахесом и Никием, а также известными гражданами Лисимахом и Мелесием и их сыновьями (Фукидидом и Аристидом). В этом диалоге не так много содержания, и поэтому особенно важно посмотреть, какие именно персонажи здесь участвуют. Никий — это знаменитый вождь умеренно-демократической группировки, к которой принадлежал Сократ и большинство его учеников. Слово «демократической» не должно нас сбивать с толку (как и в современных партиях вроде христианских-демократов, которые на фоне всех остальных партий являются оплотом массового консерватизма). Это значит только то, что они были патриотами Афин, и не совсем хорошо относились к Спарте. Именно по имени Никия получит свое название знаменитый «Никиев мир» между Афинами и Спартой, заключенный в середине Пелопонесской войны. Но в политическом плане эта группировка очень сильно ограничивала демократию, «умеренные» старались сохранять довольно высокий ценз для политических прав, и привязывали этот ценз к дедовским обычаям, когда гражданин полиса должен иметь возможность самостоятельно приобрести полное вооружение гоплита и возделывать собственную землю. Конечно, это далеко не спартанский уровень суровости, и ценз был всё же имущественным, а поэтому безразлично, насколько у тебя благородное происхождение. Но все же, на фоне того, что мы обычно подразумеваем под демократией — Никий и все его последователи, в современном смысле слова были скорее классическими либералами право-центристами. Сократ же, который примыкал к этой группировке, делал это скорее от безысходности, потому что адекватной консервативной партии в Афинах не было и быть не могло, учитывая войну против Спарты. И хотя Сократ вполне открыто обожал Спарту, но все таки афинский патриотизм не давал ему полностью примкнуть к неофициальным про-аристократическим группировкам. В общем, в группе Никия — Сократ составлял как бы «правое» крыло. Поэтому многие из его учеников позже могли легко переметнуться в откровенно про-спартанский лагерь. Это что касается Никия и связей Сократа, сам Никий при этом на фоне Сократа рисуется почти софистом, по крайней мере в этом диалоге, а исторический Лахес — просто опытный полководец и соратник Никия, так что ничего особенного о нем не скажешь, но в диалоге он выступает буквально врагом софистики и про-спартанским аристократом (т.е. положительным персонажем и сторонником Сократа).

Не менее интересны и второстепенные персонажи, Лисимах и Мелесий. Они были детьми знаменитых врагов демократии, радикальных консерваторов Аристида и Фукидида (не историка), по имени которых назвали собственных детей. И вот, они пришли к Сократу и двум крупнейшим политикам и полководцам своего времени, чтобы те научили их детей быть достойными людьми, соответствовать уровню их знаменитых дедов. Про Аристида и Фукидида говорить можно очень много, но лучше почитать о них отдельно. Достаточно того, что за их заслуги в служении Спарте и консервативным ценностям, за их открытую борьбу против Фемистокла и Перикла, они пользовались уважением всех консервативных мракобесов античности, от Платона до времен Цицерона и Плутарха. Как говорит сам Лисимах в диалоге:

Каждый из нас может рассказать юношам о множестве прекрасных дел наших отцов — и об их ратных трудах, и о мирных, когда они ведали делами и союзников и своего государства; о своих же собственных делах нам обоим нечего сказать

Их сыновья ушли недалеко от предков, по крайней мере про Мелесия известно, что он был одним из участников олигархического «переворота Четырёхсот» 411 года до н. э. В общем, все персонажи в этом диалоге это либо умеренные демократы, склоняющиеся к консерватизму, либо отъявленные про-спартанские консерваторы. И в такой хорошей компании они будут учить своих детей мужеству.

---

Лисимах и Мелесий спрашивают, нужно ли полноценное военное обучение в тяжелых доспехах и т.д. для их сыновей. Никий отвечает, что да, а Лахес — нет. Они обращаются к Сократу за советом. Попутно мы узнаем, что Сократ связан родственными связями с ретроградом Аристидом, и что дети, которых ему предлагается сейчас учить — и без того были наслышаны о Сократе, и постоянно обсуждали его речи у себя дома. Этот диалог, буквально как и большинство других диалогов Платона — рисует Сократа не просто постоянным собеседником молодежи, но и осознанным учителем, который занимается воспитанием совсем не случайно, как об этом говорилось в «Апологиях» Платона и Ксенофонта, и чему зачастую верят на слово даже сегодня. Так что получается, что ни для кого не секрет, что Сократ прививает молодым людям какие-то философские идеи, которые они потом обсуждают вслух при родителях. Поэтому обвинение в порче нравов молодежи, за которое Сократа и казнят, имеет под собой твердые основания как по форме, так и по содержанию (то, как Сократ топчет афинские религиозные взгляды, занимаясь при этом классическими словесными трюками в духе софистов, мы уже хорошо видели в диалоге «Евтифрон»). Сократ поэтому присоединяется к Никию и Лахесу не просто как советчик, а как признанный специалист в деле воспитания молодежи. Интересно, что Никий, как бы подтверждая компетентность Сократа, приводит следующий пример:

И мне он недавно привел для сына учителя музыки Агафокла, ученика Дамона, человека образованнейшего не только в музыке, но и во всем остальном, что может считаться достойным занятием для молодых людей этого возраста.

Существует версия, что сам Сократ был учеником Дамона, софиста из кружка Протагора и Продика. И здесь мы снова видим огромную роль музыки в деле воспитания. Этот момент также важен, учитывая как самого Никия в дальнейшем ходе диалога будут порицать за связи с Дамоном. В общем, согласившись на посредничество Сократа, они продолжают рассуждать. Сократ спрашивает у них, что является целью, которую они хотят достичь для своих сыновей военным обучением. Они отвечают, что это — добродетель мужества. При этом Никий утверждает, что тренировки в доспехах способствуют мужеству (т.к. они способствуют физической подготовке, дисциплине, храбрости, пониманию военной стратегии и дают преимущество перед неподготовленными противниками), и добавляет сюда еще необходимость осваивать верховую езду (ср. воспитание по Ксенофонту). Но аргументы Никия местами даже смешны, потому что особенный упор делается на преимущества в сражениях один на один, которые не имеют смысла в большинстве реальных случаев в строевом сражении. Один-на-один даже по словам самого Никия могло быть ситуацией разве что катастрофы в рядах одной или другой армии, где одна из сторон беспорядочно отступает. Это интересный пример, потому что даже в XXI веке, когда армии намного реже доходят до необходимости рукопашной схватки — консервативные отцы до сих пор считают боевую подготовку для рукопашной, чуть ли не главным фундаментом воспитания.

На это положительный персонаж, полководец Лахес, отвечает, что тренировки в доспехах не нужны. Он признает что, при прочих равных, полезно знать все науки, но именно поэтому и пытается доказать, что военные тренировки — это не наука, а значит они не обязательны к изучению. Это очень специфический подход интеллигента, который Платон вкладывает в уста солдата и полководца. Но главные его аргументы гораздо интереснее, Лахес утверждает, что такие тренировки не практикуют спартанцы, а ведь они, как известно, лучшие из лучших воины. Лахес сравнивает Афины и Спарту, как город театра и город войны. Известно, что все мастера драматургии и деятели искусства спешат показать себя в Афинах, и точно также должно быть и с любителями войны и Спартой. Если бы кто-то создал ноу-хау военного дела, которое улучшает качество армии, то Спарта узнала бы об этом первой, и сразу же внедрила бы для себя. Поэтому если чего-то нет в Спарте, то это не полезно для армии. К тому же, те инструктора для тренировок, которых видел сам Лахес — далеко не образец мужества, и обучение у них может скорее навредить. Боже упаси, чтобы дети походили на таких инструкторов.

Мне кажется, что если трус вообразит, будто он знает эту науку, то, обретя благодаря своему знанию дерзость, еще больше обнаружит, чем он является.

Сократ говорит, что главный вопрос тут в том, что значит вообще воспитать характер и кто это может сделать? Никий и Лахес соглашаются, чтобы Сократ в данном вопросе использовал в разговоре с ними свой прославленный метод.

Свои рассуждения Сократ сразу начинает с основ: с презрения к демократии и использования принципов рационализма. На вопрос, послушаются ли Лисимах и Мелесий их коллективного решения (Сократа, Никия и Лахеса) по теме военных упражнений, первый ответил, что да (ведь ради этого они и собрались), а второй — что нет, потому что слушаться надо не большинства, а специалистов в этом деле. Сократ, конечно же, поддерживает Мелесия. Тот презирает демократию, и правильно делает:

Я думаю, что судить надо на основе знания, а не принимать решение по важному вопросу большинством голосов.

Поэтому Сократ предлагает найти узкого специалиста по тому вопросу, который они рассматривают, но тут же обнаруживает, что они даже не определили точно, что это за такой вопрос. Поэтому надо сначала понять, чего же они все хотят, и уже потом найти лучшего мастера в искомом деле. Как и в диалоге «Евтифрон» Сократ применяет метод словесных передергиваний, чтобы перейти к той теме, которая интересует его больше всех. Он приводит аналогии, что если мы активно интересуемся уздечками для лошади, то нас беспокоит не уздечка, а сама лошадь; или если мы интересуемся лекарством для глаза, то нас волнует сам глаз. Так и тут, если мы ищем, что может воспитать в юношах мужество, и носимся с вопросом о тренировке в доспехах, то нас должны интересовать не тренировки, а душа юноши. Так Сократ уходит от вопроса про военные тренировки и переходит к философии, определив новый предмет диалога:

Надо рассмотреть, искусен ли кто-либо из нас во врачевании душ и способен ли он прекрасно о них заботиться.

Естественно, этот признанный мастер и специалист по врачеванию душ — Сократ. Но как обычно, Сократ делает вид, что наоборот он самый глупый из присутствующих. Признанно хороших учителей у него не было, ибо в деле воспитания добродетельных граждан мастерами могут считаться только одни софисты (какая ирония!), а на их уроки у бедного Сократа нет денег (какая ирония х2). Поэтому он надеется лучше расспросить Никия и Лахеса, ведь они явно лучше все знают, хотя почему-то не согласны друг с другом (какая ирония х3). Правда Лахес здесь вставляет фразу о том, что многие люди и без учителей становятся хорошими в своем деле. Нужен ли вообще учитель кому-то из них, чтобы самим учить детей? Лахес явно клонит к тому, что мужество является каким-то врожденным качеством, и если его нет, то оно и не возникнет (к этому он клонил еще с самого начала). Но в таком случае Сократ предлагает показать результаты своей собственной деятельности, потому что трудно поверить мастеру-ремесленнику на слово, не увидев результата его работ. Только вот предложив это — ни сам Сократ, ни кто угодно еще — не смогли показать примеров. И что самое интересное, это высказывание осталось забыто (а ведь это значит, что, по словам самого же Сократа, они должны были просто разойтись). 

С самого начала диалога бросается в глаза, что Лахес сильнее расположен к Сократу (и это взаимно), чем Никий, и при этом Лахес высказывает почти откровенно про-спартанские мнения, так что очевидно этот персонаж считается более положительным (хотя и сам Никий рисуется как друг Сократа, понимающий суть его «метода», а она, как оказывается, не в поиске истины, а в исповеди собеседника, в признании его всех своих недостатков, чтобы по итогу стать лучше). Например, Лахес простодушно говорит, что ненавидит софистов, и не просто потому что не любит абстрактные рассуждения о словах, а потому, что софисты как личности не соответствуют своим словам. Дожили, грешники учат народ добродетели! Но если плоть от плоти софист, с такими же методами и такими же словами, но при этом по натуре тоже хороший человек (Сократ) будет учить добродетели, то это уже не проблема. Как говорит сам Лахес:

Такой человек представляется совершенным мастером музыки, создавшим прекраснейшую гармонию, но гармонию не лиры и не другого какого-то инструмента, годного для забавы, а истинную гармонию жизни, ибо он сам настроил свою жизнь как гармоническое созвучие слов и дел, причем не на ионийский лад и не на фригийский, а также и не на лидийский, но на дорийский.

Итак, проигнорировав тот факт, что никто не дал нормального личного примера, чтобы вообще продолжать беседу, Сократ приступает к рассуждению, и начинает с вопроса, существует ли добродетель? Ведь если её нет, то и нечему учить юношей. Сказав это, он тут же заявляет, что этот вопрос слишком обширен, и поэтому лучше сначала порассуждать о каком-то частном проявлении добродетели. Теперь Сократ произвольным образом выбирает мужество. Прямолинейный Лахес посчитал, что мужество можно определить как добровольное нахождение в строю воинов, когда превозмогаешь страх, и не бежишь под натиском врага. Но Сократ парирует это тем, что во многих армиях, включая спартанскую, существует маневр ложного отступления, или даже возможность наносить урон врагу в процессе отступления (например, лучник на лошади). Более того, он сразу же размывает это понятие до предела, говоря о мужественном воздержании от наслаждений и мужестве в самых разных бытовых вещах, а не только в военном деле. 

Итак, все эти люди мужественны, но одни из них обладают мужеством в наслаждениях, другие — в горе, третьи — в страстях, четвертые — в страхах, а иные, думаю я, выказывают во всем этом только трусость.

Пытаясь соединить бытовое и военное мужество в одном определении, Сократ называет мужеством «благоразумную твердость» души. Эта часть добродетели, также, как и другие ее части, невозможна без разумности (тем самым «Лахес» перекликается с диалогами «Протагор» и «Менон»). Просто твердость и стойкость можно проявлять даже в неразумных вещах и преступлениях. Поэтому должно быть что-то ещё, чтобы такая стойкость могла считаться добродетелью, и это, по мнению наших рационалистов — разум. И уже тут Сократ видит множество проблем. Например, если в случае войны ты находишься на стороне явно более сильной, и поэтому вполне разумно оценив обстановку, переходишь в наступление, то разве это мужественно, идти к верной победе, не имея никаких страхов и никакой угрозы? Но и если слабая сторона будет держаться до последнего, то и она не мужественна, поскольку в безысходном сражении упорствовать не разумно (!). Выходит, что по Сократу, спартанцы при Фермопилах не проявили мужества (такой вывод в тексте не сделан, но это очевидно из него следует). Либо мужество безрассудно, либо рассудительное мужество — и не мужество вовсе. Такой выходит парадокс, если главным критерием в определении мужества поставить разумность. Лахес по этому поводу говорит фразу, которую можно считать квинтэссенцией всех аналогичных вопросов Сократа/Платона:

У меня привычка, Сократ, не отступать; и хоть я и не искушен в подобных речах, однако сказанное задело меня каким-то образом за живое, и я негодую при мысли, что не могу выразить в словах то, что у меня на уме. Мне кажется, я понимаю, что такое мужество, и не знаю, каким образом оно от меня только что ускользнуло, так что я не могу схватить его словом и определить.

То, о чем они говорят, все эти «идеи вообще», невозможно определить и выразить в словах, к этому можно только чувственно прикоснуться, при помощи понимания, а сообщить об этих идеях другим можно только косвенным образом, намеками, аллегориями и т.д., чем и занимается Сократ. И вот, после длинной и бессмысленной ругани между Лахесом и Никием, тема беседы вновь вернулась к главному парадоксу: может ли неразумное бесстрашие считаться мужеством? Лахес склоняется к тому, что да, а Никий ему оппонирует (и Сократ здесь скорее на стороне Никия, но не полностью). В примеры вызывается уже тяжелая артиллерия, бесстрашие детей, которые не понимают источников опасности и бесстрашие животных. Если животные мужественны, то всё, добродетельные мужи будут хоть в чем-то подобны животным, и это равноценно концу света и схлопыванию Вселенной. Конечно же животные далеки от людей, а дети само собой глупы и трусливы. Следовательно — мужество не связано с неразумным бесстрашием, а это последнее Никий называет «дерзостью». И когда Никий начал пускаться в такие тонкости, Лахес почти вышел из себя в гневе, потому что заподозрил в нем софиста. Это мнение подтвердил даже сам Сократ:

Сократ: Мне кажется, ты не улавливаешь, что Никий усвоил эту мудрость от нашего друга Дамона, Дамон же весьма близок к Продику, который, как кажется, из всех софистов лучше других разбирается в таких именах. 
Лахес: Да и больше подобает, Сократ, софисту пускаться в такие тонкости, чем мужу, которого город считает своим достойным защитником. 

Это интересный момент, потому что выходит, что Сократ/Платон на фоне персонажа Лахеса не так уж критичен к софистам, и признает правомерность некоторых их размышлений, как вот терминологические разделения синонимичных слов не только по форме, но и по содержанию. Однако как до этого момента, так и в дальнейшем, диалог построен так, что несмотря на свою грубость и глупость, Лахес нутром чует добродетель, и Сократ выступает как человек, который ведет именно Лахеса (выступает как его адвокат и его язык), а не Никия. Пускай Никий и разумнее, но именно он становится главным оппонентом Сократа. И все попытки аргументации Никия были нивелированы стандартными аргументами Сократа, который напомнил, что говорил о мужестве только как о части добродетели, и что само мужество он рассматривает как «мужество вообще», и в прошлом, и в настоящем, и в будущем, тогда как Никий рассматривал только мужество по отношению к оценке будущих проблем. Классическая модель: оппонент глуп, потому что ссылается на частность, а задача в том, чтобы найти общее определение. Сократ по итогу привел Никия к таким выводам, что представления о мужестве, которые никак не могут выразить все собеседники этого диалога — это даже не про мужество (она сама частность, а значит не путь к истине), а про добродетель вообще. 

А я-то, добрейший мой Никий, думал, что ты это выявишь, когда, пренебрегши мною, ты стал отвечать Сократу. Великую питал я надежду, что ты объяснишь нам мужество с помощью Дамоновой мудрости.

Никий после этого вспылил, потому что сам Лахес не сделал ничего умнее, и за собой не видит глупости, после чего гордо подтвердил, что он софист, и что нет ничего смешного в том, что он пойдет к Дамону, и там всё выяснит о мужестве. По сути вся аргументация против Никия свелась к голому обвинению в софистике. Раз софист, то автоматически идиот. Правда они оба все же сошлись, что им нельзя доверять воспитание мальчиков, и что на роль воспитателя лучше всего подходит Сократ (при том, что он в общем-то и сам ничего не выяснил и ничего разумного не сказал). Но Сократ, когда все присутствующие предложили ему воспитывать своих детей, напомнил им, что сам оказался не лучше осведомлен в том, что такое добродетель и мужество, чем Никий и Лахес, и поэтому всем им, равно как и юношам — нужен наставник, или другими словами, все должны признать себя невеждами, не останавливаться в самосовершенствовании и попутно, улучшая свои нравы, воспитывать и юношей. 

---

Диалог завершается неким полюбовным концом. Видно, что часть своей аргументации Платон разделил с Никием, а часть — с Лахесом; и в общем-то он даже склоняется к выводу, что нет смысла разделять мужество и другие добродетели, как это делают в школе Продика. Настоящая добродетель включает в себя все возможные её определения. А если ты обладаешь ею только частично (например, мужеством, но не разумностью), то считай, что не обладаешь ею вовсе. Платон уже здесь намекает, что добродетели почти невозможно научить, она врождена и раскрывается в постоянных упражнениях. Хотя на самом деле, куда более правильным путем был бы вывод, что мужество — не добродетель вовсе. Тогда пропадают все парадоксы, и мужество, как черту характера, может проявить даже преступник во время совершения преступления. В этом нет никакой проблемы. Парадоксы возникают только потому, что сам Платон заранее расставил массу ограничений. Выходит, что помимо такого обобщенного вывода о природе добродетели, содержательно диалог сводится к тому, что Продик и Дамон мудаки, Никий был с ними связан, и поэтому он скорее плохой вождь Афин, спартанцы отличные ребята и пример мужества во плоти, Лахес показал не словом, а делом, что он бравый парень, и вообще мотив в том, что быть правым и консервативным это хорошо. Диалог «на троечку».