Важный тезис, к которому я иногда прихожу снова и снова, и который решил записать в необработанном виде уже просто, чтобы был, хотя бы в качестве тезиса.
📗 Эпикуреизм — это преодоленный разрыв между Просвещением и Романтизмом, их синтез (может быть как с превалированием первого так и второго). Или наоборот, просвещение и романтизм это лишь раскол единого эпикурейского миросозерцания, которое стало господствовать в XVIII веке. Поясняю: В таком случае, стоит тем более рассматривать литературу так называемого «предромантизма» или «сентиментализма» — как уже готовый романтизм, как начало этого распада. Ведь литература этого этапа романтизма является зеркалом изменений в философии, результатом победы чувств над разумом, сенсуалистов (они же иногда зовутся эмпириками) над рационалистами, Локка над Декартом. Только в чистой философии под чувствами имелись ввиду ощущения слуха, зрения, вкуса, запаха и тактильности; а литераторы начали работать с другими, более абстрактными и тонкими «чувствами». Но поскольку даже чувственная философия — остается философией, то она не может совершенно ни во что ставить разум. Она лишь подчиняла его чувственному, но считалась с ним, как с серьезным инструментом для познания (романтики в литературе не имели таких ограничений).
Эпоха Просвещения — это тоже эпоха победы чувств над разумом, но именно Романтики довели эту победу до разрыва с самим Просвещением, понятым ими в качестве особой целостности (при чем ставшей якобы предельно «рациональной», что весьма иронично). Но был-ли этот разрыв необходим? Может-ли Просвещение жить сообща с Романтизмом? Да, и прекрасно жило, в лице эпикуреизма, который романтики перестали понимать, как свою собственную философию. И даже больше того, классический эпикуреизм (не тождествен позиции Echafaud) это и есть философия идеализации сельской жизни и эгалитаризма (см. Диоген из Эноанды), которые проводили французские революционеры и отцы основатели США. Если бы разрыв не произошел (а он мог и не произойти), если бы эпикурейцы смогли верно отрефлексировать свою собственную традицию, тогда литераторам-романтикам не пришлось бы уходить в совершенный мистицизм. Однако, на это можно возразить, что тогда и литература романтизма не смогла бы стать такой разнообразной, и потеряла бы в колорите. Конечно, это более чем вероятно, но сам факт того, что синтез Просвещения и Романтизма не невозможен, и что он уже имел практическое воплощение в эпикурейской философии — крайне важен для методологического переосмысления истории мысли, и в частности литературы.
Мы уже говорили о том, что такой ранний реалист (скорее даже поздний романтик), как Стендаль — был эпикурейцем в философии. Так что в каком-то смысле преодоление названного нами разрыва происходит в формате появления реализма в литературе. В основном же романтики всё таки были критичными по отношению к Эпикуру, но продолжали порой обращаться к нему, как к образу. Например, если говорить про Англию, то здесь благодаря стараниям С.Т. Кольриджа, романтизм развивался под сильным влиянием немецкой традиции, которая была особенно критична к Эпикуру (об этом ниже).
По словам Джона Стюарта Милля, невозможно понять современную мысль, не заметив, что она разделилась на две школы, ведущие свое начало от Джереми Бентама (по сути главный философ-эпикуреец Англии) и Сэмюэля Тейлора Кольриджа, «двух великих плодотворных умов Англии своего времени. Как объяснил Милль во втором эссе в The London and Westminster Review:
Эти двое мужчин являются «завершенным аналогом» друг друга: сильные стороны каждого соответствуют слабым сторонам другого. Тот, кто смог бы овладеть предпосылками и объединить методы обоих, обладал бы всей английской философией своего времени. Кольридж обычно говорил, что каждый рождается либо платоником, либо аристотелевцем; аналогичным образом можно утверждать, что каждый современный англичанин косвенно является либо бентамистом, либо кольриджианцем.
В более раннем эссе Милля это противоречие было сформулировано в самых ясных выражениях: «Бентам был прогрессивным философом, Кольридж — консерватором». И дальше мы увидим, почему это не случайность, что Кольридж был фанатом немецкой философии, а Бентам, эпикурейской и французской.
В 1821 году Джон Гибсон Локхарт (1794-1854) написал роман про древний Рим с названием «Валериус«, где основной акцент ставится на философию эпикурейцев, а главный герой постепенно переходит к христианству, точно также как в романах Томаса Мура (1779-1852) «Эпикуреец» (1827 года) и Уолтера Патера (1839-1894) «Мариус-эпикуреец«, (1885 года). Если расставить их с точки зрения апологетики христианства, то самым сильным апологетом и наименьшим эпикурейцем будет Т. Мур, уже несколько слабее, почти с симпатией к философии писал Локхарт, и совсем слабой апологетика была у Патера (герой хоть и умер как христианин, но не знал ничего про христианство и не принял веру).
См. статьи:
📖 Эпикуреизм и христианство в исторических романах Дж. Локхарта «Валериус. Римская история» и Т. Мура «Эпикуреец» (Сомова Е. В.)
📖 Роман У. Пейтера «Мариус-эпикуреец» в контексте философских и эстетических исканий (Сомова Е. В.)
📖 Проблематика романа У. Пейтера «Марий Эпикуреец: его чувства и идеи» (Макартецкая Ю. А.)
С другой стороны в Англии были писатели, не столь критичные по отношению к событиям Французской Революции, а поэтому и более снисходительны к якобы породившей её идеологии Просвещения. Ещё до реалистов и до Стендаля такие романтики пытались совершить синтез французской традиции и новых веяний в литературе. Едва-ли не наиболее ярким примером был Перси Шелли (1792-1822). Мы приведем несколько фрагментов из его наследия, чтобы проиллюстрировать это:
В хитросплетениях схоластической философии человечество рисковало утратить последние крохи истинной мудрости, какие у него ещё оставались; единственно ценным в этих диспутах были попытки развить взгляды философов-перипатетиков. Платон, мудрейший и наиболее глубокий из древних мыслителей, и Эпикур, наиболее кроткий и человечный из них, находились у монахов в полнейшем пренебрежении. Платон противоречил их своеобразным взглядам на небесные дела, а Эпикур, защищавший право человека на радость и счастье, был бы чересчур соблазнительным контрастом их мрачному и убогому нравственному кодексу. Уверяют, правда, будто святые отцы тешились на досуге тайным поклонением Эпикуру и профанировали философию, которая отстаивала права всех, себялюбиво пользуясь правами для немногих. Так обстоит дело: законы природы неизменны, и человек отрекается от них для того, чтобы иметь удовольствие сквозь лабиринты трудностей идти к ним снова.
Откровенное и невинное удовольствие по какой-то странной логике именуют пороком; а между тем человек (так крепко держит его цепь необходимости — так неодолимо стремится он исполнить свое земное предназначение) — человек ищет его любой ценой, а потому становится лицемером и готов на муки ада.
(с) Перси Шелли — «О возрождении литературы» (прим. 1815 год).
Я не думаю, чтобы Лукреций, когда вынашивал поэму, составляющую и поныне основу наших философских познаний и удивившую своим красноречием человечество, трепетал перед критикой, какую его творение могло встретить у софистов, состоявших на жаловании у развратной и невежественной римской знати. Когда Греция стала пленницей, а Азия — данником Римской республики, быстро клонившейся к рабству и упадку, множество сирийских рабов, фанатиков непристойного культа Аштарот, и множество недостойных преемников Сократа и Зенона, став вольноотпущенниками, с грехом пополам кормились тем, что угождали порокам и тщеславию сильных мира. Эти жалкие люди умели с помощью легковесных, но убедительных, на первый взгляд, софизмов учить тому презрению к добродетели, которое является уделом рабов, и тем суевериям — печальнейшей замене добрых чувств, кои, распространяясь из порабощенных стран Востока, наводнили Запад. Уж не этих ли людей, не их ли осуждения должен был опасаться мудрый и высокий духом Лукреций? Последний и, может быть, самый недостойный из его последователей и тот не согласился бы принять одобрение из их рук.
(с) Перси Шелли — Предисловие к поэме «Восстание ислама» (1818)
Впрочем, мы судим об этом по неполным данным, а потому, быть может, с недостаточной полнотой. Энний, Варрон, Пакувий и Акций — все четверо большие поэты — до нас не дошли. Лукреций обладал творческим даром в высочайшей степени, Вергилий — в очень высокой. У этого последнего изысканность выражений подобна светлой дымке, прикрывающей от читателя ослепительную правдивость его изображений мира. Ливий весь исполнен поэзии. Однако Гораций, Катулл, Овидий и все другие большие поэты, современники Вергилия, видели человека и природу в зеркале греческого искусства. Государственное устройство и религия также были в Риме менее поэтичны, чем в Греции, как тень всегда бледнее живой плоти.
(с) Перси Шелли — «Защита поэзии» (1821)
Из писем Перси Шелли к Вильяму Годвину в 1812 году:
Фр. 1: Подрастая, я охладел к натуральной магии и к призракам; я прочел Локка, Юма, Рида и всех философов, которые мне встретились, не отказываясь, вместе с тем, от поэзии, которой я оставался верен при всех моих блужданиях и сменах вкусов. Однако по-настоящему думать и чувствовать я начал лишь после прочтения «Политической справедливости», хотя с того времени мои мысли и чувства сделались тревожнее, мучительнее и живее, и я стал более склонен к действию, нежели к умозрениям. Прежде я был республиканцем — образцом государства были для меня Афины, но теперь я считаю Афины столь же далекими от совершенства, как Великобританию от Афин.
Фр. 2: Я признаю, что мои планы объединения невежественных людей несвоевременны; опасными я их не считаю, ибо одновременно я требовал полной гласности; к тому же я не думаю, чтобы крестьянин стал внимательно читать мое обращение, а прочитав его, проникся кровожадными чувствами. Нестерпимо больно видеть человеческие существа, способные подняться к вершинам науки, подобно Ньютону и Локку, и не пытаться пробудить их от спячки, столь далекой от этих вершин. Часть города, называемая Либерти, представляет зрелище такой нищеты и бедствий, что его не выдержал бы и более хладнокровный человек, чем я. Но я подчиняюсь [Годвин попросил умерить пыл пропаганды и активности Шелли в Ирландии, на что тот ответил согласием]. Я не стану больше обращаться к неграмотным.
Итого, если резюмировать, мы видим похвалу Эпикуру за его гуманистическую линию, комплиментарное отношение к этике гедонизма, хотя и с одновременной похвалой Платону. Интересное признание Шелли в том, что философия эпикуреизма в его время была основой философских познаний. О подобном, пускай и критически, говорил и немецкий романтик Фридрих Шлегель (о чем ниже). Ранние письма Шелли, где он общается с крупным около-коммунистическим мыслителем (и своим тестем). Здесь интересно, что Шелли оказывается более радикальным, чем Годвин, хотя всё же уступает умеренным требованиям тестя. Но мы выделили эти фрагменты потому, что здесь он признается в важности философии Локка для своего мировоззрения. И возвышает Локка и Ньютона — эпикурейский фундамент всего XVIII века. И внезапно Лукреций признается более творческим, чем Вергилий, и по сути любой из римлян. Вполне вероятно, что это мнение имеет философский и идеологический характер. А возможно и эстетический, в плане самого концепта — доносить философию через поэзию.
Немецкий романтизм и презрение к Эпикуру
Как мы уже говорили, немецкий романтизм выделяется особенной неприязнью к Эпикуру. Это связано, во многом, с националистическими трениями между немцами и французами того времени. Немцы старались делать всё, как не у французов. Отсюда такое яркое неприятие классицизма (модного во Франции), неприятие Просвещения, и связанных с ним учений Локка и Ньютона (в каком-то смысле это неприятие науко-центризма). К тому же у немцев была собственная философская традиция, центральной фигурой которой был Лейбниц, открытый противник Локка и рационалист. Немцы пошли в систематическое наступление на франко-английскую культуру, нанося удар за ударом в философии (сначала Кант, затем Фихте-Шеллинг-Гегель), в литературе (сначала Буря и Натиск, потом открытый мистический романтизм), в культуре и истории (тогда как французы ориентировались на древний Рим, немцы начали противопоставлять римлянам — греков, а ещё лучше — немцев). Это далеко не всё, что можно сказать по этой теме, но мы хотели только зафиксировать общую логику. Эпикур считался фундаментальным философом для Просветительской идеологии, которая, в глазах общества, и особенно немцев — доказала свою несостоятельность после кровавых событий революции. Поэтому первые крупные идеологии романтизма, братья Шлегели, очень резко высказывались про Эпикура (также резко его критиковал, кстати, Гегель, но об этом когда-нибудь в следующий раз).
В книге «Karl Marx: Greatness and Illusion» (2016), где обсуждалась диссертация Маркса про философию Эпикура, и книга его ближайшего товарища в то время (Кёппена), Gareth Stedman Jones поднимает интересую тему, упоминая при этом Фридриха Шлегеля.
В ходе своего исследования Кёппен обратил внимание на то, что любимым мыслителем Фридриха Великого был греческий философ Эпикур, и вообще на то, что «все просвещенные the Aufklärer люди прошлого (XVIII-го) века были во многих отношениях родственны эпикурейцам, как и напротив, эпикурейцы показали себя выдающимися просветителями Aufklärer древности». Эпикур был самым ненавидимым романтиками философом как родоначальник французского материализма XVIII века и механистического взгляда на мир. Его философия была, по словам Фридриха Шлегеля, «самой гнусной из всех древних систем… которая разлагает всё на первичные телесные атомы»; Шлегель сетовал на то, что эпикуреизм стал доминирующей философией второй половины XVIII века.
Теперь, также как выше на примере Перси Шелли, мы приведем ряд цитат из работ Шлегеля, которые охарактеризуют сецифическую ненависть немцев к эпикуреизму.
Полемика Руссо с поэзией есть на самом деле лишь плохое подражание Платону. Платон больше против поэтов, чем против поэзии; он считал философию самым смелым дифирамбом и самой монодической музыкой. Эпикур — настоящий враг искусства, ибо он хочет искоренить воображение и сохранить только смысл. Спинозу можно рассматривать как врага поэзии совсем по-другому: потому что он демонстрирует, как далеко можно зайти в философии и морали без помощи поэзии, и потому что уж очень в духе его системы не изолировать поэзию (and because it is very much in the spirit of his system not to isolate poetry).
(с) Ф. Шлегель — из журнала Athenaeum (прим. 1798-1800 гг.).
Среди них особо заслуживает быть бегло упомянутой философия чарваки, которая, согласно Колбруку, содержит метафизику секты джайнов или, по крайней мере, более всего согласуется с нею. Это система самого решительного материализма, следующая общеизвестному учению об атомах — тому, которое в позднем греко-римском мире, стяжав себе немалый успех и множество последователей, проповедовал Эпикур и которое в последние столетия пытались возродить многочисленные новые авторы; впрочем, теперь уже, благодаря более глубокому духу гораздо далее продвинувшихся естественных наук, оно, как представляется, едва ли сможет пустить крепкие корни.
(с) Ф. Шлегель — «Философия истории», лекция 6.
Сколь бы много ни было достойного похвалы в его этическом учении, основанном, конечно, лишь на природе и разуме, в качестве указания на высшую истину, в качестве основы для познания Божественного (не понятого как следует в древней натурфилософии и совершенно не принятого во внимание в его собственной, предельно рационалистической системе) Аристотель не может служить столь же надежным руководителем, как Платон, а его систему, в противоположность платоновской философии, нельзя рассматривать в качестве научного введения в христианское откровение и познание Божественных вещей. Более поздние греческие философские секты и системы содержат лишь повторения или вариации того же в иных выражениях, а часто — просто смесь и компиляцию более древней философии или же обнаруживают совершенное вырождение философского духа, как атомистическая система Эпикура, столь же атомистически воздействующая на этику и на жизнь.
(с) Ф. Шлегель — «Философия истории», лекция 8.
В те времена изучение греческой философии считалось у римлян не более чем вспомогательным средством к постижению красноречия, а по причине всеобщего падения нравов и совершенного безразличия ко всеобщей нужде и повсеместному кровопролитию особенной любовью пользовалась, разумеется, философия Эпикура. Лишь в более позднее время, когда при правлении лучших императоров были предприняты попытки к нравственному возрождению римской империи и характера, сторонники этих мер обрели свою последнюю опору и спасение в стоической философии, и без того весьма отвечавшей строгости и твердости римского характера.
(с) Ф. Шлегель — «Философия истории», лекция 9.
Под научными заблуждениями, к которым в основных силах человеческого сознания присутствует естественная склонность и расположение и которые я поэтому назвал врожденными, следует понимать лишь такие в корне ложные мировоззрения или научные системы, которые происходят от одностороннего направления и превратного употребления такой основной силы. Притом здесь не может быть никакой речи ни о поэтической фантазии, ни даже о психологических заблуждениях этой душевной способности, но об одной лишь от начала и до конца научной силе воображения, обращенной исключительно в эту сторону и на эту область, если вопрос стоит о том, какая ложная система и какое заблуждение в науке вообще или также в естествознании в особенности могли бы произойти из превратного употребления этой силы. Мне кажется, что не что иное, как именно получивший всеобщую известность материализм, атомистический взгляд на природу и все тесно с ним связанное, — атомистическое мышление вообще, сугубо мертвящее воздействие которого на философию является гораздо более важным и гораздо более опасным, нежели влияние той снискавшей дурную славу природной системы, которая ныне по большей части стала уже пережитком и, по меньшей мере, в своей прежней форме выглядит целиком и полностью устаревшей. Это превратное атомистическое природовоззрение нельзя считать заблуждением разума или объяснять как таковое, поскольку разум везде и всюду гораздо более стремится к безусловному единству, нежели к бесконечному разнообразию этих вымышленных атомов, из которых, якобы, все должно состоять, причем, следовательно, не было бы никакой возможности единства, но все распадалось и рассыпалось бы на бесчисленные множества отдельных частиц. Это, пожалуй, нельзя назвать также и заблуждением рассудка, ибо истинный рассудок не действует так просто и обобщенно, всюду и прежде всего атомистически дробя и расчленяя, но прежде всего хочет понимать, т. е. различать внутренний смысл и угадывать истинное значение, видеть целое и познавать саму сущность в ее истинном духе, что предполагает нечто живое и лишь к такому живому применимо.
Где нет духа и жизни, там нечего и понимать, и эти простые мельчайшие природные тельца, или не поддающиеся дальнейшему делению мировые частицы, образовывали бы собой как раз такой уже более не объяснимый и недоступный пониманию агрегат, в качестве основы совокупного чувственного мира и природы. Поскольку же, теперь, и материальное расчленение, и анатомия зримых предметов и материалов никогда не сможет зайти так далеко, чтобы достичь этих бесконечно малых изначальных частичек бытия, а химическое разложение тел ведет нас, напротив, к сплошь летучим и всецело ускользающим от всякого грубого схватывания живым элементам природы, — то всю эту гипотезу следует считать чистым, совершенно произвольным и столь же совершенно беспочвенным вымыслом, — хотя и всецело непоэтическим и не только полностью лишенннным фантазии, но и, напротив, убивающим всякую фантазию и самую жизнь, однако при том все-таки вымыслом; и именно поэтому его и приходится приписывать силе воображения, и именно в этом смысле и в этом отношении я ранее сказал, что если сила воображения, а точнее, сила научного воображения, однажды перекинется на эту сторону очевидного и телесного явления, то происходящее отсюда заблуждение будет больше любого иного, — совершенно лишенным животворного начала и безжизненным порождением мозга самого грубо-материального рода. Я бы назвал это воображением смерти, ибо все целое зиждется именно на той иллюзии и на том предположении, что все мертво, — в полную противоположность древней, весьма широко распространенной природной вере, что все, даже и в зримом явлении и в по видимости мертвом телесном мире внутренне наделено жизнью, живо и одушевлено, о чем ранее уже шла речь. Выступать здесь против самого атомистического воззрения на природу как такового или пытаться дать его подробное опровержение было бы совершенно вне моей задачи, поскольку это уже относится целиком и полностью к собственно натурфилософии; и, пожалуй, это было бы даже излишне, поскольку живая натурфилософия с совершенно иной, гораздо более высокой точкой зрения уже давно и почти повсемествно пришла на смену этому духоубийственному природоотрицанию.
Во всяком случае один момент все еще представляет собой историческую достопримечательность, а именно: когда Лейбниц противопоставляет атомам Эпикура свои монады — внутренне одушевленные и живые единицы, из коих состоит все, причем, однако, здесь по существу все так же неизменно сохраняется прежнее понятие всеобщего дробления и расчленения; следует сказать, что в этом, как и во многом другом, находит свое выражение та самая характерная черта великого мыслителя, в силу которой он смотрит на заблуждение сквозь пальцы, со снисходительным благодушием, более стремясь с дипломатическим тактом обходить его, нежели пытаться устранить его в корне.
Гораздо более укоренившимся во всех науках и гораздо более пагубным и опасным для истинной и живой философии, нежели все эти древние атомы и все ложные природные системы материалистического рода, несущие свое опровержение в себе самих, является атомистическое мышление, естественная склонность и ошибочная предрасположенность к которой заложена в человеческой способности познания и, если принимать во внимание ее нынешнее состояние, то такую склонность и предрасположенность можно счесть вполне обоснованной. Реальная анатомия есть весьма почтенная и в высшей степени полезная и плодотворная наука, поскольку она не предается мечтам с помощью секционного ножа догнать и вновь изловить давно ускользнувшую жизнь, но стремится лишь к тому, чтобы обнаружить и расшифровать письмена, оставленные в мертвой оболочке здоровыми и болезненными состояниями обитавшей в ней жизни. Мертвая анатомия мысли, однако, не приводит к таким счастливым результатам, именно потому, что жизнь, все еще присутствующая в мысли, тут же угасает под рукой прозектора; и из всех наук можно привести множество примеров того, как от духа этого мертвящего анализа бежит всякая высшая истина.
Эти два главных источника философского заблуждения: иллюзия безусловного бытия и тождественного мышления, со всем тем, что из этого следует в самых разнообразных формах научного фатализма или поэтического пантеизма и весьма превратного и ложного трагического мировоззрения, с одной стороны; с другой, атомистическое природовоззрение, наряду со всеми прочими также сюда относящимися материалистическими взглядами; затем само атомистическое мышление и мертвое расчленение понятий и дробление мысли, наряду со столь глубоко коренящимся в человеческой душе представлением о смерти, на коем они зиждутся; все это вместе образует теперь нечто вроде проклятия слепоты, от начала тяготеющее над таким узурпированным самовластием и абсолютным владычеством разума, стремящегося быть суверенным, — или же, в ином случае, — ставший наследственным болезненный симптом превратившегося во вторую природу духовного бесплодия и внутреннего омертвения лежащей всецело в материальных оковах мыслительной способности.
(с) Ф. Шлегель — «Философские чтения» (1828)
Но также и на стороне духовной, в области науки, можно было наблюдать сходное движение ускоренного развития. Разве что это движение или направление было здесь иным в сравнении с образованными эпохами древности, и мы прошли его скорее обратным ходом, или снизу вверх, с той же самой быстротой. Я хочу этим сказать, что сперва и в последние десятилетия прошлых столетий образ мысли эпикурейцев, или же некий весьма близкий к нему, был в нашу эпоху преимущественно господствующим. Затем вместе с ним и наряду с ним явились схоластическая изощренность и разнотолки, а также, пожалуй, усердие в ученом коллекционировании, свойственное позднейшим греческим школам, при близительно вплоть до эпохи блестящих софистов и их общего губительного влияния на народ. Все системы и заблуждения, какие только могут лежать в сфере человеческого духа и имеют свое основание в его существенных свойствах, или же находят свой естественный повод в том или ином словно бы врожденном человеку недоразумении, в том виде как они в течение многих столетий развились у греков, наша эпоха прошла приблизительно за то же количество десятилетий; причем, однако, я надеюсь, что отнюдь не ошибусь, если предположу, что в проделанном обратном движении последовательного возврата к истине, в этой восходящей линии мы скоро уже вновь приблизимся к лучшей эпохе первых великих философов Греции — Платона, Сократа или Пифагора.
(с) Ф. Шлегель — «Философия жизни», лекция 8. По-видимому это и есть тот фрагмент с признанием господства эпикуреизма в XVIII веке.
В остатке мы имеем такое резюме: Шлегель считает что Эпикур — враг искусства (отчасти это даже верно, см. статью про эстетику Эпикура). Шлегель жалуется, что его современники хотят возродить эпикуреизм и очень надеется, что это уже невозможно. Он считает, что античная философия со временем деградировала, а Эпикур — вершина этой деградации, очередная вариация темы «упадок эллинизма». Он доходит до того, что эпикуреизм по его мнению расцвел в условиях тотальной катастрофы в Риме, с реками крови т.д. (возможно привязка к событиям французской революции). Мы имеем огромный, по сути программный фрагмент Шлегеля с критикой атомистики, который отчасти дополняет все вышеназванные фрагменты. Шлегель признается, что до самого последнего времени эпикуреизм доминировал в Европе, но по его мнению, развитие духа здесь идет по аналогии с античностью, только задом-наперед. Поэтому от Эпикура он надеется дойти к скорому торжеству Платона.
Вот такой он. немецкий романтизм. Но если вы думали, что эпикурейская философия совсем исчезла в это время, то как видите, это ошибочная точка зрения. Кстати, у нас есть неплохая статья ещё и про русский эпикуреизм в это время.