Диалоги Платона очень условно разделяют на 3-4 периода по хронологии, и списки их датировок часто отличаются друг от друга. Мы взяли все доступные списки и попытались совместить все принятые подходы между собой, после чего получилась следующая картина: 

• Ранний период (90-80-е гг. IV века до н. э.): «Апология Сократа», «Критон», «Евтифрон», «Лахес», «Лисид», «Хармид», «Протагор» и 1-я книга «Государства».
• Переходный период (сер. 80-х гг.): «Горгий», «Гиппий меньший», «Ион», «Гиппий больший», «Менексен».
• Зрелый период (кон. 80-х и 60-е гг.): «Менон», «Эвтидем», «Кратил», «Федон», «Пир», «Федр», II-X книги «Государства» (учение об идеях), «Теэтет», «Парменид».
• Поздний период (кон. 60-х и 50-е гг.): «Софист», «Политик», «Филеб», «Тимей», «Критий», «Законы», «Послезаконие» (редактор и вероятный автор — Филипп Опунтский). 
• Спорные диалоги (если авторство его учеников, то это чаще всего поздний период): «Алкивиад первый», «Алкивиад второй», «Гиппарх», «Влюбленные», «Феаг», «Клитофон», «Минос», «О правосудии», «О добродетели», «Демодок», «Сизиф», «Безмятежный», «Алкион», «Гермократ», «Эриксий», «Аксиох».

На фоне предыдущих диалогов «Лисид» выделяется тем, что в нем повествование ведется Сократом от первого лица. Здесь Сократ, по просьбе нескольких молодых людей, приходит в место для гимнастических занятий, т.н. палестру. Оказывается юноши не только соревнуются здесь в упражнениях, но и ведут беседы, где их наставником считается малоизвестный софист по имени Микк. Юноши даже называют Микка «приятелем и поклонником» Сократа, и сам Сократ это подтверждает словами: «Клянусь Зевсом, это муж не без достоинств и способный софист». Так что обстановка рисуется вполне дружелюбной. Почти сразу Сократ замечает, что юноша Гиппотал влюблен в кого-то из присутствующих в палестре, и решает провести лекцию на тему любви и дружбы. Юноша в которого влюблен Гиппотал — совсем молоденький мальчик по имени Лисид. Для начала, Сократ хочет узнать побольше про Лисида, и про то, как Гиппотал до сих пор проявлял свои знаки внимания, чтобы понять, правильно или неправильно тот поступает.

Здесь интересны две вещи: во-первых, один из персонажей заявил, что все любовные речи Гиппотала были смешны, потому что вместо конкретики о самом Лисиде, он ходил вокруг да около, приводя в стихах великих предков Лисида, восходящих якобы к самому Гераклу. Слишком много классицистического пафоса, что, как видно, уже тогда могло вызывать неодобрение. Во-вторых, Сократ осуждает эти речи даже не за их архаичность, а за то, что Гиппотал завысил планку, и даже не подумал, что в случае провала, когда он уже передумает на счет Лисида, стихи то сохранятся, и теперь будут выглядеть нелепо (как слишком эпичные по отношению к слишком мелочной цели). Так что Сократ советует быть осмотрительнее, и повышать градус пафоса в восхвалениях любимого человек уже после того, как начнутся отношения, но никак не до этого.

Ведь тот, мой друг, кто искушен в любовных делах, не восхваляет любимого до того, как одержит над ним победу, страшась неожиданностей в будущем. Вместе с тем и красавцы, когда кто-либо восхваляет их и превозносит, преисполняются высокомерием и самомнением.

И если похвалы заранее повысят степень самомнения возлюбленного, то тем ниже будет шанс, что тот ответит взаимностью, а не начнет искать пару под стать своему мнимому статусу. В общем, Сократ раздает по началу вполне утилитарные советы по пикапу. Познакомившись с Лисидом уже лично, Сократ заходит издалека, задавая обычные дедовские вопросы, и спрашивает Лисида о том, любят ли его родители. Так Сократ пытается открыть тему любви и дружбы с самого обыденного представления о родительской любви. Сократ добивается признания от Лисида в том, что родители слишком многое ему запрещают, и этим подбивает юношу к мыслям о том, что родители его не любят. 

Похоже, что раба они ставят выше тебя, своего сына, и доверяют ему свое имущество больше, чем тебе, разрешая ему делать все, что он пожелает; тебе же они с это запрещают.

Само собой, это делается не для того, чтобы поссорить Лисида с родителями. Сократ пытается намекнуть, что его ограничивают не от злобности, а потому, что от Лисида ждут приобретения большей опытности во всех перечисленных ими делах, чтобы дать ему возможность заниматься всеми делами самостоятельно, только позже, после приобретения навыков. Тут правда возникает вопрос — как возможно научиться чему-то, если тебе не дают шанса попрактиковаться? Но Сократ этот вопрос просто игнорирует, ведь ему важно снова и снова, диалог за диалогом, подчеркивать свою любимую мысль про иерархию. Каждым ремеслом должен заниматься узкий специалист этого ремесла, чтобы открыть пространство для вывода о том, что ремеслом философа не пристало заниматься всякому ремесленному быдлу. Но это ладно. Закончив свое нравоучение о профессиях, Сократ возвращается к теме любви, и таки указывает, что пока сын не специалист ни в чем — его не за что любить, даже родителям. Следовательно, надо скорее чему-то научиться, и только тогда отец полюбит Лисида. Наверное за это Сократа и казнили афиняне (развращение юношей и обучение тому, как ссориться и оспаривать родителей). Кажется, что Сократ просто издеваться и унижает Лисида. Но нет! Даже ее кажется! Он действительно это делает, в чем сам же признается мысленно:

… я обернулся к Гиппоталу, чуть было не допустив оплошность; я едва не сказал: вот так, мол, Гиппотал, надо разговаривать со своим любимцем, стараясь его унизить и подавить, а не так, как ты это делаешь, кружа ему голову похвалами и тем самым расслабляя его.

Так что пикап-тактика №1 от Сократа: унижать любимого, чтобы потом на контрасте было легче его закадрить. Тут приходит третий персонаж, общий друг Лисида и Гиппотала — Менексен. Сократ советует Лисиду пересказать все унижения новому гостю, заодно как бы проверив закрепление услышанного материала (скорее всего надеясь на то, что Менексен сможет ответить на эти темы получше, и таким образом Лисид бы понял вторую сторону медали). Лисид переводит стрелки на Сократа, так что ему приходится направлять диалог самостоятельно. Сократ утверждает, что как разные люди очень стремятся заполучить те или иные блага и богатства, так и Сократ, которому на мирские блага полностью наплевать, стремится заполучать только одну единственную вещь на свете — хороших друзей. И Сократ, глядя на дружбу Менексена и Лисида, притворно восхищается и хочет узнать, как возможно добыть друга, ведь сам Сократ этого так и не понял, хотя это главный ключ к добыче его величайшей ценности. По сути, теперь дети должны пытаться дать определение дружбы.

Не плохое и не хорошее: нечто среднее

Первое терминологическое разделение, которое тут вводит Сократ, возникает из рассмотрения темы взаимности. Дружба будто бы предполагает взаимность, а любовь — нет. Вполне возможны ситуации, где человек №1 любит человека №2, но в ответ получает только ненависть. Любовь в этой связи все таки есть, пускай и односторонняя, а дружба явно не возникает. Это можно было бы использовать для простановки иерархии, мол любовь менее сложна, и является только составной частью, предпосылкой для дружбы. Но Сократ этого не делает. Вместо этого он запускает серию подмен понятий, за которыми не так уж просто уследить. Например, он утверждает, что нельзя называть любителями лошадей тех, кому лошадь не отвечает любовью, а любителями мудрости тех, кому мудрость (?) не отвечает взаимностью. Выше речь шла о дружбе, теперь вдруг о взаимной любви, при чем в пример приводится и любовь к вещам, которые априорно не могут оказать взаимности (мудрость, пирожки, что угодно). Но подмена даже не в этом, здесь он по сути только повторил изначальный тезис о том, что любовь не обязательно бывает взаимна. Подмена начинается там, где Сократ вводит понятия друга и врага. Другом оказывается не тот, кто любит, а его возлюбленный в глазах самого любящего (выходит дружба таки может быть не-взаимной!); точно также и врагом оказываешься не ты сам, а тот, кого ты ненавидишь (если он тебя не ненавидит в ответ, то ты этому человеку и не враг). Таким образом, дружба и вражда могут проявляться одновременно во взаимосвязях всего двух индивидов. Диалектика, не иначе! Поэтому после такого рассуждения Сократ тут же отменяет его, и называет сущей чепухой: «Это в высшей степени нелепо, мой милый товарищ, более того, думаю я, невозможно быть врагом своему другу и другом своему врагу». Взаимность необходима не только дружбе, но и в любви или вражде. Заявив это, правда, Сократ предлагает нам и дальше допускать, что парадоксальная возможность сосуществования двух разных чувств — вполне реальна.

Лисиду кажется, что они зашли в тупик явного противоречия, и вообще значит шли не тем путем. Теперь запускается вторая часть рассуждения. Сократ вспоминает фразы Гомера, а потом и неких безымянных натурфилософов (вероятнее всего Анаксагора), что подобное стремится к подобному. Но если преступника тянет к преступнику, а их свойством является деятельность во вред ближнему, то они неизбежно поссорятся, и значит подобное также и отталкивает подобное. Снова мы видим элементы не-античной диалектики, единства и борьбы противоположностей. И всё же остается возможность притягивание подобного среди двух хороший людей, или двух добродетельных качеств. Друзьями могут быть только два хороших человека. Казалось бы, банальная фраза «за всё хорошее», но только и она Сократа не устраивает. Почему же вдруг? Вся проблема в том, что если два человека прям очень хороши, почти до совершенства (вообще это очередная подмена, ведь хорошим людям не обязательно быть буквально идеальными), то чем они могут друг друга дополнить, какую пользу может принести один второму? По идее они ничего не подчерпнут, и даже без дружбы были бы не хуже прежнего, им хорошо и в одиночестве. Так сюда незаметно вклинивается тема полезности в дружбе, чтобы позже дать критику утилитаризма. Ведь очевидно, что настоящая дружба не должна зависеть от корыстных причин.

Теперь уже со ссылкой на Гесиода и Гераклита (где подобное враждебно подобному), Сократ говорит о том, что противоположности притягиваются. Например, мужчина ищет женщину, бедный стремится к дружбе с богатым, а больной ищет врача, и так люди стараются компенсировать свои недостатки. В принципе, даже разумное предположение, которое имеет массу практических подтверждений. Но оно полностью противоречит предыдущему принципу притяжения подобного, и это явное противоречие, если оба принципа кажутся адекватными одновременно. К тому же, Сократ приводит в пример софистов, которых рисует «метафизиками» в марксистском смысле слова:

Ведь тут же на нас, ликуя, набросятся все эти высокомудрые мужи — любители противоречий, вопрошая, не в высшей ли степени противоположны между собою вражда и дружба?

Совсем всех запутав и запутавшись сам, Сократ вдруг сдается, прекращает все эти линии рассуждений. Все они друг другу противоречат. И теперь он просто с чистого листа констатирует: благо прекрасно. А прекрасному и благому дружественно то, что не хорошо и не дурно (нечто среднее). Сократ считает, что есть три рода: хорошее, дурное и не хорошее и не дурное. Вводя это третье, он надеется выпутаться из прошлых противоречий, где было только две крайности. К этому третьему элементу он применяет все предыдущие рассуждения, делая его полноценным третьим элементом, то есть, даже не просто смесью из двух предыдущих. Теперь, применяя логику о том, что дурное ни с чем не может нормально взаимодействовать, само дурное оказывается отброшено. Как уже было выше рассмотрено, одинаковые вещи: доброе к доброму и «третье» к «третьему», не очень хорошо подходят. А вот разнородные вещи совсем другое дело. И «доброе» с этим «третьим» уже не совсем прям противоположно, но и не одинаково. Так мы выходим из предыдущих противоречий. 

Рассуждения Сократа, правда, довольно спекулятивны и произвольны. Для примера, он называет этим третьим, нейтральным элементом — тело человека. Оно не добро и не зло. А если человек уже здоров, то он не стремится к здоровью, и уж тем более не стремится к болезни. Но если к телу примешивается зло (болезнь), то оно вдруг начинает тянуться к добру (здоровью). При этом Сократ здесь уже пользуется вполне продуманной темой в духе Аристотеля, различает субстанции и акциденции. Он приводит примеры: будет ли рыжий человек, покрасивший волосы в черный цвет, брюнетом? Или это только кажимость, и его волосы в сущности продолжат быть рыжими? Очевидно, что они рыжие. И тело, которое не является больным, приобретает это свойство болезненности только временно. Кроме этого Сократ вводит понятие постепенности изменений, что это «третье», например тело человека, может довольно долго заражаться злом (не обязательно болезнью), и при этом не становиться злым само. В некоторых случаях это стимулирует нас тянуться к добру, а в некоторых нет, и тогда постепенно зло поглотит наше «третье», и оно станет злым. Эдакий эволюционный подход к переменам. Применяя эти рассуждения к мудрости, Сократ говорит тоже самое: мудрец, раз он уже мудр, не стремится больше к мудрости. К ней стремятся только зараженные невежеством. А крайние невежды, уже пропитанные злом, не стремятся больше к благу, как мы уже говорили, дурное совсем отрывается и от хорошего, и от этого «третьего». И в результате получается, что идея дружественности как таковой оказывается синонимом взаимного притяжения:

Мы утверждаем, что и не хорошее и не плохое («третье») — идет ли речь о душе, теле или о чем бы то ни было другом — оказывается дружественным хорошему в силу присутствия в нем плохого.

При чем только так. Тяги блага к благу быть не может, оно уже и так совершенно, правда не трудно догадаться, что таким совершенством может быть только Бог, тогда как люди почти всегда находятся в среднем состоянии (за исключением богоподобного философа-мудреца). Казалось бы, что вот теперь определение наконец получено. Но и здесь, как мы увидим, не все так просто.

В третей части рассуждения Сократ вдруг начинает сомневаться в своем предыдущем выводе. Мы вдруг возвращаемся к ружью, которое до сих пор не выстрелило, к теме утилитаризма. Друг же, все таки, является другом по какой-то причине, потому что связь между ними основана на какой-то пользе, восполнении недостатка для нашего «третьего». Сократ пытается сказать, что если, например, мы дружим с врачом, потому что заболели и тянемся к здоровью, то на самом деле, если буквально следовать всем предыдущим рассуждениям, мы тяготеем не столько к врачу, как к здоровью. Свойство дружественности проявляется и к здоровью, и к врачу. Он делает такое заключение фразой: «Друг становится другом во имя дружбы и по причине вражды». Но тут слишком много дружбы, и дружба с дружбой плохо сочетается, как уже говорилось. Несмотря на то, что это разные типы сущностей и разные тяготения, Сократ их смешивает (истый софист!), намекая, что уже тут скрыто противоречие. 

Даже не отвлекаясь на этот софистический бред (а это именно что софизм, который не имеет смысла), Сократ решает пощадить юнцов и перейти сразу к сути — к эйдосу «Дружбы как таковой». К той сущности, ради которой мы и считаем дружественным всё остальное. Проще говоря, к благу. Все что мы считали дружественным, взаимно притягивающим и т.д. существует только «на основе этого первоначала и представляет собой как бы его отображение». Это всего-лишь проявления в нашем бренном мире частных форм — этой идеи идей. По аналогии с бытовыми ситуациями, где мы любим что-то одно только ради чего-то другого (например деньги не ради них самих, а ради того, что они могут нам принести), так и здесь, все частные проявления дружбы совершаются ради той самой идеи абстрактного блага. Но идея всех идей («дружественное по существу»), как первоначало, уже не нуждается в какой-то другой причине. Для такой идеи слишком низко иметь основу в чем-то другом, в каком-то зле, в поисках какой-то пользы.

И вот получается, что до сих пор все рассуждали так, что мол причина для стремления к благу таки нужна, и на примере тела это была болезнь. Получался парадокс, зло побуждало нас к благу. Но теперь Сократ решает усугубить ситуацию абстрактным мысленным экспериментом: что если бы зло вдруг исчезло? Разве после этого не было бы причины для стремления к благу? Неужели мы бы так и остались в этом среднем, неопределенном болоте? Благо больше не имело бы смысла? 

Если ничто не наносит нам более ущерба и мы не ожидаем для себя никакой пользы, именно тогда становится ясным, что мы любим и ценим благо из-за присутствия зла, как некое лекарство от этого зла, зло же приравниваем к болезни; а при отсутствии болезни нет нужды ни в каком лекарстве.

Но даже если «зло» как концепт исчезнет, то люди всё равно пока смертны, а значит могут голодать. Если это уже было бы не прям «зло», то по крайней мере мы бы всё равно относились к этому негативно, голодать неприятно. Можно было бы продолжать говорить про вред и пользу (как всякие софисты, киренаики и будущие эпикурейцы), но при этом, такие вопросы уже выпадают и сферы этики и вопросов о благе, поскольку «вожделения, кои не хороши и не дурны, останутся и тогда, когда погибнет зло». Сами чувства не относятся ни к добру, ни ко злу, они в сфере нейтрального. Но все таки осталась жажда чего-то, мы испытываем влечение, а это уже некая «дружественность», и выходит, что она сохраняется даже в таком мире, где зло каким-то образом уничтожено как понятие. Сократ связывает теперь три понятия в нечто одно: любовь, дружба и вожделение. Он снова возвращается к тому, что любовь все же должна быть взаимной, а два хороших человека должны дружить. И вернувшись к этому, Сократ снова вспоминает собственные же слова, что идеал не должен тянуться к идеалу, и сдается, признав что вопрос дружбы ему не подвластен. Потому что если это таки возможно, то тогда и дурной человек может быть другом дурному, а этого допускать, конечно же, нельзя (Почему? Так и не ясно). 

Итак, если ни любящие, ни любимые, ни подобные, ни неподобные, ни добрые люди, ни родственные, равно как и все прочее, что мы перечислили,— я уж и не упомню всего, такое этих вещей было множество,— если ничто из этого не является дружественным, мне нечего больше сказать.

---

В принципе, как и в диалоге Лахес, здесь мы остаемся почти ни с чем. Но содержательно здесь несколько больше материала. Не говоря о том, что мы получили +1 подтверждение к тому, что Сократа осудили по делу, здесь Платон впервые настолько отчетливо выдвигает теорию идей, где подчиняет идее Блага все остальные его возможные проявления. Здесь уже настолько разделены добро и зло, а Бог рисуется воплощением всего доброго, что приходится ввести категорию нечего-то среднего, куда можно было бы поместить человека, чтобы он мог либо грешить, либо же идти путем праведника. Тем не менее, хотя божественная мудрость должна мыслиться сильно далекой от нас и наше совершенствование поэтому может быть вечным, у Платона присутствует образ философа-мудреца, который все таки возможен, и если он возможен, то будет буквально подобен Богу. Кроме того, мы видим чисто философские тезисы про подобные и разнородные элементы, с вполне читаемыми отсылками не только на древних поэтов, но и на Анаксагора, Эмпедокла и Гераклита. Платон явно полемизирует с софистами, и считает их отличительной чертой утилитаризм и сенсуалистическую теорию познания. И это только формальные связи с философией. Самое интересное место всего диалога касается даже не теории идей, а теории противоположностей, где Платон перечисляет, среди прочего, пустоту и заполненность:

И каждый вожделеет именно к своей крайней противоположности, но не к своему подобию: сухое стремится к влажному, холодное — к горячему, горькое — к сладкому, острое — к тупому, пустота — к наполненности, а наполненность — к пустоте, и все прочее — таким же точно порядком.

Если это не просто отсылка, с которой сам Платон не согласен, то выходит, что он вполне признает существование пустоты, отличительной части философии атомизма (и Пифагора). Это не совсем то, чего ожидаешь от диалога про дружбу, но момент достаточно интересный, и необычный для теории Платона о природе материи.