Название этой статьи выбрано не просто так, оно связано с таким схолархом эпикурейской школы, как Зенон из Сидона (150-75 гг. до н.э.). Кто такой этот Зенон? Мы знаем, что он был человеком достаточно влиятельным, и что это под его патронажем эпикуреизм стал ведущим учением в Риме. Даже Цицерон (в «De natura deorum») называл Зенона остроумнейшим из всех эпикурейцев. По свидетельству Диогена Лаэртского, он много писал; а Прокл говорит об одном сочинении, в котором Зенон нападал на достоверность математических доказательств и критиковал Эвклидову геометрию. Иногда его даже называли «ведущим эпикурейцем» (лат.: Coryphaeus Epicureorum), а Цицерон заявляет, что Зенон презирал других философов и даже называл Сократа «Аттическим шутом (scurram Atticum)». Так что признание остроумности вкупе со всем этим рисует нам человека весьма весёлого и ироничного.
Собственные его сочинения до нас не дошли, но сохранившийся трактат его ученика Филодема, составлен по лекциям Зенона, у которого, вероятно, заимствованы некоторые места в первой книге цицероновского «De natura deorum». О его философии можно догадываться из фрагментов Филодема под названиями «Об откровенной критике» и «О гневе», по названиям которых и составлено название нашей собственной статьи. Мы знаем, что до Зенона схолархом школы был «Садовый тиран» Аполлодор, но почему он получил такую кличку, можно лишь догадываться. Скудные сведения не позволяют делать вывода, что Зенон создал свою философию в борьбе с предшественником; тот и сам скорее всего был не против возврата к классической гиперкритичности и язвительности Эпикура. Но мы точно знаем, что уже Полистрат, третий схоларх школы, после Гермарха (ум. в 250г. до н.э.) попытался провести в школе реформу, которая гласила, что раз главной целью эпикуреизма является состояние «атараксии» (невозмутимости, спокойствия души), то всякая полемика должна нарушать это состояние, а потому стоит просто во всём слиться с толпой и прекратить всякие препирательства. Резкое исчезновение эпикурейцев с радаров общественной повестки дня того времени, как раз и может свидетельствовать о том, что эта реформа продержалась до появления Аполлодора (при котором эпикуреизм начинает проникать в Рим). Тот факт, что Зенону Сидонскому пришлось теоретически осмыслять состояние гнева; и что когда Цицерон упомянул эпикурейца Альбуция, подчеркивая при этом: «Вот какая распущенность расцвела в эпикуровом саду! Вы привыкли горячиться. Зенон даже бранился. А что сказать об Альбуции?» — говорит о том, что это был действительно важный поворот. И тот факт, что «Зенон даже бранился», говорит однозначно о том, в каком ключе он мог истолковывать критику, и гнев ею вызываемый.
Если же касаться вопроса о мнении самого Эпикура, как и его ближайших учеников (Метродора, Гермарха, Полиэна и Колота), то все они были открыто настроены на критику соперников. Так что в таком повороте нет ничего удивительного даже с точки зрения «догматики». Вопрос возникает только в том, насколько правомерной была реформа Полистрата по поводу гнева? Об этом мы и поговорим в нашей работе.
Центральный тезис эпикуреизма гласит, что целью жизни является не просто «уменьшение страданий», а всё таки удовольствие. И хотя оно даже трактуется, как результат уменьшения страданий, но всё таки, если бы это было полностью так, то правы были бы философы-киренаики, что такой блаженный мудрец-эпикуреец был бы не живее обычного камня. Ведь и удовольствие, и страдание — это какое-то движение в душе (которую стоит понимать по аналогии с движением крови в сосудах, но скорее по нервам — см. теорию животных духов Ламетри). Отсутствие «плохого» движения ещё не является причиной «хорошего»; а чистый покой — это бесчувственность, а значит и не удовольствие вовсе. Эпикур обязан был знать об этой критике, так как она возникла ещё в его молодости, так что не зря он сам акцентировал не столько на том, что избавлен от страданий, сколько на том, что получает от жизни именно что удовольствие. Здесь стоит также напомнить, что Эпикур вполне рассматривал удовольствие в двух видах, как «пассивное» и «активное», и признавал в целом оба вида, правда с предпочтением в сторону пассивного. Ну а что же такое это активное удовольствие?
«Безмятежность [атараксия] и отсутствие страданий тела суть удовольствия покоя [пассивные удовольствия], а радость и веселье рассматриваются как удовольствия движения [активные удовольствия]».
Итак, мы видим — это радость и веселье. Достаточно умеренная версия того, что можно было бы считать активными удовольствиями, но Эпикур в таком виде признает и их тоже. Так если гнев вызывает в душе «негативное» движение, то как можно получать от него удовольствие? Здесь отчасти на выручку приходит ещё один тезис Эпикура: «Лучше вытерпеть эти некоторые страдания, чтобы насладиться большими удовольствиями; полезно воздерживаться от этих некоторых удовольствий, чтобы не терпеть более тяжких страданий».
Или проще говоря, если перефразировать под нашу тему: «можно вытерпеть негативные стороны гнева, чтобы впоследствии наслаждаться спокойствием души. Или полезно нарушать спокойствие, чтобы в будущем его ещё сильнее не нарушили неожиданные открытия того факта, что ты всю жизнь заблуждался».
Критика противников позволяет осознать некоторые возможные собственные заблуждения, которые внушали бы неуверенность в душе, а значит некоторую тревогу, и поэтому отдаляли бы от нас ту самую “атараксию”. Только полное знание природы вещей (см. наш очерк об Истине) является надежным основанием для спокойствия души (это суть всего письма к Пифоклу). Важна даже не точная уверенность в том, как именно возникает явление, например снега и града, скорее важно чтобы все «равновероятные» объяснения, сколько бы их ни было имели одно происхождение (физику атомистики). В таком случае эпикурейская физика будет права в самой сути, какой бы на самом деле не была природа явлений в её внешних проявлениях. Истина первого порядка не нуждается в установлении второстепенной истины; так относительность совмещается с догматизмом. Но главный пафос этой принципиальной атомистики был в том, чтобы не допускать никаких «нефизических» объяснений. Допуская последние мы открываем путь к суевериям, а через них к самым разным страхам перед потусторонним, что мешает нормальной атараксии (ср. – практически все стоики кроме Панэтия признавали астрологию и науку гадания и т.д.).
Однако мы слишком ушли от темы. Занятие физическими вопросами и отстаивание атомистики вынуждает полемизировать (!) с противниками атомистической теории. При чем эти вопросы всегда смещаются с чистой физики также и на метафизику и теологию. Получается, что нужно опровергать противников сразу по всем фронтам, а значит нужно владеть всеми видами знания, чтобы побеждать врагов комплексно.
Как говорит один эпикуреец у Цицерона – «не Эпикур был необразован, а невежественны те, которые думают, что и старик должен повторять как заученное то, чего стыдно не знать мальчику». Так, например, Филодем из Гадары, прежде чем отрицать полезность музыкальной науки (за что его можно было бы назвать ничего несведущим в музыке) — основательно проходится по сочинению стоика Диогена из Вавилонии. Это не простое отрицание, а отрицание уже после усвоения и анализа взглядов противника. Не эпикурейцы были виноваты, что тогдашние системы сами рушились под грузом собственного несовершенства.
В процессе же охвата всех знаний по всем предметам, ты вынужден волей-неволей полемизировать против всех существующих доселе школ. Это неизбежная судьба «полимата», любого претендента на роль Homo Universalis. Вопрос только в том, как все эти знания синтезировать в непротиворечивую систему; иначе «тотальная критика» закончится простым отрицанием верности вообще всего (что и совершили такие же «многознающие» скептики). Но что будет, если попытаться всё просто совместить? Очевидно, что получится такая же мало-уважаемая и противоречивая внутри себя эклектика (которой в некоторой степени является и стоицизм). Но главная цель — отсутствие страхов и тревоги; а чтобы не бояться, нужно иметь твердые знания обо всем; так что скептическое сомнение или псевдо-ученый эклектизм явно здесь не подойдут. Уже на уровне этой установки становится очевидно, что цель эпикурейца — стать умнее на пути к атараксии. Ведь главная опасность для спокойствия души прячется в глупости, с чем согласен был даже Аристипп.
Поэтому и говорит Эпикур, что «лучше с разумом быть несчастным, чем без разума быть счастливым».
Итак, интеллектуализм эпикуреизма в общем и целом объяснен. Да, науки не являются самоцелью, но без них никак не обойтись; ведь вдруг я ошибаюсь, и окажется что мне уготованы загробные муки, и что это можно было легко доказать ещё при моей жизни? Отсюда неизбежно происходит нужда в полемике. Но разве у других школ не такая же ситуация, может только с другими целями? Почему это тот же стоицизм не может претендовать на интеллектуализм? Да и почему это, касаясь нашей темы, полемику нельзя вести без гнева и брани?
Отвечая на первый вопрос — достаточно напомнить, что стоицизм не обременяет себя лишними размышлениями о природе добродетели. Она у него практически самоочевидна (и фактически черпается в готовом виде из общества), и делает картину мира строго черно-белой. Хотя в какой-то мере это оставляет за стоиком право выбора, но делать этот выбор не так-то сложно, когда ты уже знаешь, что такое очевидное «зло». И если здесь ещё присутствует какой-то выбор, то в целом, над миром господствует необходимость, и это также лишает нужды в каких-то дополнительных рассуждениях. Всё что происходит — правильно априори. Да и вообще, поскольку «судьба» во многом имеет черты божества, то всё не просто правильно, а заранее задумано самым совершенным существом (Богом/Разумом) по определенному плану, всему назначив свои цели (телеология), которые только и нужно выполнять, чтобы не нарушать самый совершенный план. Так изучение физики-теологии и приводит к выводу о том, что такое «добро» (да, всё таки объяснение у них есть, но оно крайне слабо в своих основаниях). Добро — это всё то, что необходимо Богу-Логосу-Целому; а ему априори необходимо всё то, что ты и так наблюдаешь. В принципе ему необходимо даже наличие зла (см. об этом у Хрисиппа и Аврелия).
А если уже общество определило что есть добро, а что есть зло, но сами его члены постоянно допускают зло — то задача проста, максимально стараться зла не допускать. Т.е. взять условные патриархальные нормы как данность, и довести их представления о «добродетели» до максимального предела. Конечно рассуждения о Целом и его частях требуют некой рассудительности, и конечно всё же желательно прочитать Гераклита и поразмыслить над ним — но в дальнейшем стоику не нужно будет особо обременять себя выбором. Всегда поступай «правильно». Казалось бы, очень просто и удобно, почему бы не использовать? Но проблема в том, что ты такой же член общества, «простой человек», и также постоянно допускаешь зло, так или иначе. Именно поэтому для стоиков так важны «медитации»; каждый день нужно напоминать себе о своих целях, постоянно себя контролировать и т.д. и т.п., что лишь доказывает, что стоик сам не способен выполнять свои требования, и что ему трудно поставить «стоицизм» на подсознательный автопилот. Но это уже совсем другая история. Пока центральный тезис в том, что стоицизм «теоретически» прост, это бинарная оппозиция и примитивная логика, проистекающая из телеологии.
Но совсем другое дело эпикуреизм! Он на уровне физики постулирует индетерминизм, чтобы дополнительно отстаивать свободу воли, но теперь уже на уровне наших жизней; а это открывает гораздо большую вариативность выбора. К тому же — эпикуреизм разрушает саму логику «абсолютного добра» и «абсолютного зла», внедряя теорию происхождения общества и государства, а также теорию возникновения знаний из «опыта» (для спора со скептиками, Стоя создала более разработанный сенсуализм, чем даже Эпикур, однако никаких серьезных последствий для стоических представлений о мире это не имело, просто инструмент против скептиков). Иными словами, «добро и зло» или субъективны, или общественно-обусловлены, что не делает эти представления истинными (ср. Гельвеций), а это ещё сильнее расширяет спектр нашего выбора. Можно возразить, что здесь тоже бинарная оппозиция (удовольствия-страдания) руководит выбором, определяя «добро» и «зло». Но в отличии от стоицизма, здесь говорится, что не всякое удовольствие благо, и не всякое страдание зло. Такой вариативности в стоицизме нет, ведь не может быть порок добром, а добродетель злом; не может по определению, даже в какой-то мелочи. Что же вынуждает эпикурейца делать “правильный” выбор? Только полнота знания всех нюансов, а не полнота знания одной банальной истины из «Логоса». Это совсем разные уровни интеллектуализма, и проистекает эта разница именно из степени сложности базовых представлений о добре и зле.
Вторая проблема звучала так: почему полемику нельзя вести без гнева и брани?
Конечно же — можно. Но если мы вспомним название сочинения Зенона-Филодема, то полностью оно звучало как «Об откровенной критике». Здесь само собой очевидно, что если пытаться вести себя учтиво, то критика не будет обладать всей откровенностью, её углы будут сглажены, а значит цель (утверждение своей правоты и тотальное уничтожение противника) не будет достигнута. А тогда зачем, спрашивается, начинать полемику? Для атараксии нужна убежденность в собственной правоте. Возможно, что откровенная критика вынудит противника также откровенно отвечать, и тем самым лучше покажет твои собственные слабые места. Как говорил Эпикур: «При философской дискуссии больше выигрывает побежденный – в том отношении, что он умножает знания». И какой тогда толк от сглаженных углов для собственного просвещения?
Всё же, если даже мы нашли оправдания в духе «допустить зло ради большего блага», то остается большим вопросом, до какой степени «критиканство» и гнев допустимы. Но если честно, на самом деле эта цепочка рассуждений изначально была построена неверно, с расчетом на обывательские представления. Если же говорить откровенно, то гнев и откровенная критика — даже и не зло! Если это лишь один из способов познания при помощи полемики, тогда что плохого в том, чтобы познавать?
«Во всех занятиях плод с трудом приходит по окончании их, а в философии рядом с познанием бежит удовольствие: не после изучения бывает наслаждение, а одновременно бывает изучение и наслаждение».
Ты приобретаешь познание, так почему же это страдание, чем? Ощущением гнева? Но если он раззадоривает, то чем это не те самые «активность и веселие», т.е. наслаждение движения? Почему победа над противником и его глупость, смешанная с его же серьезным лицом и убежденностью в истинности своих заблуждений — не может тебя веселить? Как говорит Эпикур: «Следует смеяться и философствовать и в то же время заниматься хозяйством и пользоваться всеми остальными способностями и никогда не переставать изрекать глаголы истиной философии». Что может быть смешнее, чем оппонент, который злится на тебя, всего лишь за нарушение условных правил этикета? Который готов за какие-то формальности обвинять тебя в невежестве и свинстве, забивая на самую суть вопроса! В этом же и были все споры врагов эпикуреизма по поводу отношения к риторике.
Так, жалуется Плутарх: «Они пишут, чтобы мы не ораторствовали». И Квинтилиан говорит: «Я нисколько не удивляюсь, относительно Эпикура, который избегает всякого учения, судя по тому, что он написал против риторики». Полагая, что риторика есть «софистическая наука составлять речи и создавать доказательства», Эпикур считал ораторское искусство дурным искусством (cacotechnian), ценя в нем исключительно только одно свойство (если оно там попадалось) – ясность. Если и допустимы политические речи, то тут сама «природа есть то, что направляет речи, а не какое-нибудь искусство». Поэтому полемика может и должна быть груба, потому что суть важнее формы. И тем не менее, именно за форму в основном и критиковали Эпикура все кому не лень, в особенности же любитель риторики — Цицерон.
Итак, гневаться при откровенной критике — естественно. А быть откровенным критиком — приятно и полезно одновременно. Так что, в рамках философской дискуссии, гнев более чем позволителен, особенно если он смешан с веселым настроением и смехом. Да ведь по сути, это даже не гнев вовсе, а только «форма гнева», лишь «злые слова», за которыми может вовсе не скрываться даже самого аффекта. Этого вообще никак не могли понять (и не могут до сих пор) противники эпикуреизма. В современной молодежной культуре это называют «делать по угару»; и это вполне может быть чистым удовольствием! Даже стоик Сенека, в своем сочинении «О гневе» (которое может здесь вполне ссылаться на нашего Зенона) пишет:
«Гераклит всякий раз, как выходил из дому и видел вокруг себя столько скверно живущих, а точнее сказать скверно гибнущих людей, начинал плакать и жалеть всех попадавшихся ему навстречу прохожих, даже если они были веселы и счастливы… Про Демокрита же рассказывают, наоборот, что он никогда не появлялся на людях без улыбки: до того несерьезным ему казалось всё, чем серьёзно занимались все вокруг. Но где здесь место гневу? Надо либо смеяться надо всем, либо плакать».
Но ведь что всего интереснее, Демокрит был основой физики Эпикура, тогда как Гераклит является основой физики стоицизма! И при этом Сенека делает выбор в пользу Демокрита. Но может и этика Эпикура тоже не полностью взята у Аристиппа? Ведь Демокрит был таким же сторонником «спокойствия души», как и сам Эпикур; но никто не лишает его права на смех и презрение, даже такой уважаемый стоик, как Сенека. Тогда как язвительного Эпикура порицают все кому не лень.
Так что «гнев» в нашем случае — вовсе не гнев, и даже если бы он был негативным, то в контексте всего происходящего он будет очень малым злом. Поэтому гневливость и критика не просто не мешают эпикуреизму, а являются одним из его орудий по пути достижения атараксии, а отчасти (как в случае Демокрита) даже результатом атараксии! С таким настроением можно оспаривать противников, не нарушая при этом собственной безмятежности. Вопрос гнева и критики настолько центральный для эпикуреизма, что от его решения в какой-то момент зависела вся судьба школы. Исключая же гнев, как это пытался делать Полистрат, он исключал вместе с тем самую суть эпикуреизма — тягу к знаниям, ликвидацию глупости. Он лишал школу возможности выбора, детерминируя всё заранее сложившимися традициями общества, и этим он лишал нас значительной части удовольствия, чем почти смог обречь школу на угасание и забвение.