В продолжение приведенных ранее зарубежных статей Уолша и Крагелунда, мы приводим собственную версию прочтения фрагментов «Сатирикона» и биографии приведенной Тацитом.
На наш взгляд, сама жизнь Петрония, его смерть, да и масса вторичных и малозаметных фрагментов «Сатирикона», не говоря уже о «духе произведения», который к сожалению невозможно передать словами и цитированием фрагментов — всё это выдает в нем автора, близко знакомого с эпикурейской философией и сильно ей сочувствующего; даже если его и нельзя называть классическим философом школы.
Римский писатель-сатирик и поэт, знаменитый автор произведения «Сатирикон», Гай Петроний Арбитр родился около 14 года н.э., вероятно, в городе Мессалия, на южном берегу Галлии. О его биографии мало что известно, кроме фрагментов из Тацита (Анналы XVI 18), которые отождествляют Петрония с неким сенатором Петронием, погибшем, согласно тому же Тациту, в 66 н.э. в городе Кумы, неподалеку от Неаполя.
В своем труде Тацит дает замечательный портрет Петрония. Здесь рассказывается, как Нерон вынудил писателя покончить с собой, принеся его в жертву ревности Тигеллина, наиболее беспринципного и властного из своих советников. Кроме того, Тацит сообщает, что Петроний составил себе репутацию праздностью и потаканием своим прихотям, что воспринималось окружающими не как развращенность, а как особая изысканность. Поэтому самые вольные высказывания и поступки Петрония воспринимались как должное, и в качестве личного друга Нерона он сделался его главным экспертом в вопросах вкуса и этикета (arbiter elegantiae).
Но лучше будет привести всё свидетельство Тацита целиком [1]:
18. (1) О Гае Петронии подобает рассказать немного подробнее. Дни он отдавал сну, ночи — выполнению светских обязанностей и удовольствиям жизни. И если других вознесло к славе усердие, то его — праздность. И все же его не считали распутником и расточителем, каковы в большинстве проживающие наследственное достояние, но видели в нем знатока роскоши. (2) Его слова и поступки воспринимались как свидетельство присущего ему простодушия, и чем непринужденнее они были и чем явственней проступала в них какая-то особого рода небрежность, тем благосклоннее к ним относились. (3) Впрочем, и как проконсул Вифинии, и позднее, будучи консулом, он выказал себя достаточно деятельным и способным справляться с возложенными на него поручениями. (4) Возвратившись к порочной жизни или, быть может, лишь притворно предаваясь порокам, он был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нем законодателем изящного вкуса, так что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием. (5) Это вызвало в Тигеллине зависть, и он возненавидел его как своего соперника, и притом такого, который в науке наслаждений сильнее его. И вот Тигеллин обращается к жестокости принцепса, перед которою отступали все прочие его страсти, и вменяет в вину Петронию дружбу со Сцевином. Донос об этом поступает от подкупленного тем же Тигеллином раба Петрония; большую часть его челяди бросают в темницу, и он лишается возможности защищаться.
19. (1) Случилось, что в эти самые дни Нерон отбыл в Кампанию; отправился туда и Петроний, но был остановлен в Кумах. И он не стал длить часы страха или надежды. (2) Вместе с тем, расставаясь с жизнью, он не торопился её оборвать и, вскрыв себе вены, то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки; разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа. (3) И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи. (4) Иных из рабов он оделил своими щедротами, некоторых — плетьми. Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти. (5) Даже в завещании в отличие от большинства осужденных он не льстил ни Нерону, ни Тигеллину, ни кому другому из власть имущих, но описал безобразные оргии принцепса, назвав поименно участвующих в них распутников и распутниц и отметив новшества, вносимые ими в каждый вид блуда, и, приложив печать, отправил его Нерону. Свой перстень с печатью он сломал, чтобы её нельзя было использовать в злонамеренных целях.
20. (1) Между тем Нерон, теряясь в догадках, каким образом стали известны подробности его изощренных ночных развлечений, вспоминает о небезызвестной благодаря браку с сенатором Силии, которую он сам принудил к соучастию в своих грязных любострастных забавах и которая к тому же была приятельницей Петрония. И вменив ей в вину, что она будто бы не умолчала о виденном и о том, что претерпела сама, он проникся к ней злобою и отправил её в изгнание.
Интересен тот факт, что смерть Петрония указывается Тацитом посреди целого ряда гонений над представителями «сенатской оппозиции», известной также как «стоическая оппозиция». Это позволяет некоторым исследователям видеть в сочинении «Сатирикон» критику развращенных нравов своих современников, которые стоик-Петроний мог наблюдать при дворе Нерона; а все ссылки на Эпикура в его сочинении теряют силу, поскольку в самом сочинении ими пользуются карикатурные развратники. Кого бы тогда ещё они подняли на своё знамя, если не Эпикура?
Но само описание характера Петрония, детализовано описанный процесс его самоубийства, да и способ взаимодействий с Нероном ещё до начала гонений — всё это выдает в нем как минимум «вульгарного эпикурейца». К тому же, в «Сатириконе», помимо общей иронии, можно найти и конкретные моменты, которые уже не поддаются такой простой интерпретации. Среди них находится место для критики божественного провидения, издевательства над эпической поэзией Гомера, высмеивания вещих снов и т.п. вещи. Все эти вопросы воспроизводятся довольно однозначно, и нигде не подразумевают, что вкладывая такие рассуждения в уста негодных людей — сам Петроний их не поддерживает. Для такой трактовки мы не найдем ни одной зацепки. Можно, конечно допустить, что он намеренно доводит всё до гротеска, и что на самом деле вкладывает критический смысл. Но в таком случае «Сатирикон» можно расценивать скорее как самоиронию эпикурейца над самим собой. Вспомним хотя бы Горация, который вполне спокойно называл самого себя «поросенком из стада Эпикура».
Современные критики, такие как Патрик Джерард Уолш [2], также сильно сомневаются в «морализме» Петрония; но при этом тот же Уолш сомневается и в его эпикуреизме, ведь эпикурейцы якобы тоже морализаторы и проповедники аскетизма. На это мы могли бы возразить, что далеко не все эпикурейцы (или люди, которые таким образом себя идентифицируют) — обязательно аскеты. Ничто не мешает эпикурейцам быть легкомысленными любителями пошлых шуток и т.д. и т.п. При этом существует даже мнение, что Петроний открыто конкурировал с Сенекой, как минимум за влияние на культурную повестку в окружении императора, как максимум — из-за несходства в характере и идеях.
Вторичные эпикурейские мотивы «Сатирикона»
Помимо использования Петронием эпикурейской теории снов, о которой много было сказано датским исследователем Патриком Крагелундом [3], двух прямых упоминаний имени Эпикура и общего мотива шутливого, даже издевательского легкомыслия, «Сатирикон» сближается с эпикуреизмом также в плане критики красноречия:
«Но пока от всей этой высокопарности, этих велеречиво-пустых сентенций одна польза: стоит попасть на форум, кажется, будто ты попал в другую часть света. Именно потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат».
При чем конкретно эта критика направлена на Сенеку Старшего (отца знаменитого стоика), как раз занимавшегося абстрактными декламациями на чисто-мифологические темы. И далее Петроний продолжает свою атаку на риторов: «Юноши не упражнялись в «декламациях» в те времена, когда Софокл и Эврипид находили слова, какие были необходимы. Начетчик, не видавший солнца, еще не губил дарований во дни, когда даже Пиндар и девять лириков не дерзали писать Гомеровым стихом. Да что говорить о поэтах! Ведь ни Платон, ни Демосфен, конечно, не предавались такого рода упражнениям. Истинно возвышенное и, так сказать, целомудренное красноречие прекрасно своей природной красотой, а не вычурностью и напыщенностью».
Для сравнения, припомним здесь свидетельство Квинтилиана по поводу философии Эпикура: «Я нисколько не удивляюсь, – говорит Квинтилиан (II 17, 15), – относительно Эпикура, который избегает всякого учения, судя по тому, что он написал против риторики». Или другой фрагмент, который говорит, что если и допустимы политические речи, то тут сама «природа есть то, что направляет речи, а не какое-нибудь искусство». И здесь становится очевидным, что любой последовательный эпикуреец полностью подписался бы под приведенным выше началом из «Сатирикона».
Также Петроний регулярно, и во множестве мест, высмеивает веру в магию, даже сверх того, что обычно разбирается при рассмотрении теории сновидений:
— Матушка, — сказал я, — не знаешь ли, часом, где я живу?
— Как не знать! — отвечала она, рассмеявшись столь глупой шутке. А сама встала и пошла впереди. Я решил в душе, что она ясновидящая… Вскоре, однако, старуха, заведя меня в глухой переулок, распахнула лоскутную завесу и сказала:
— Вот где ты должен жить.
Пока я уверял её, что не знаю этого дома, я увидел внутри какие-то надписи, голых потаскушек и украдкой разгуливавших между ними мужчин.
Несколько раз Петроний приводит (причем с явной иронией), рассказы о суеверном поведении персонажей и их верованиях, показывает их страхи от услышанных баек про оборотней, ведьм и подобных вещей. Он иронично заявляет, что богов стало настолько много, что теперь уже богов встретить стало проще, чем людей. И даже персонаж по имени Лих, благочестивый человек пуританских нравов, который был уверен (на основании своих снов), что ему покровительствуют боги, в конце концов погибает от штормовой стихии и теряет всё нажитое. В свои последние минуты жизни Лих всё ещё надеялся утихомирить стихию при помощи выполнения суеверного ритуала. В общем, Петроний очень обильно критикует всяческую веру в мистику.
Хотя он и оставляет некоторые моменты «открытыми», чтобы делать повествование более интересным, конкретно этот литературный прием объясняется на страницах самого «Сатирикона» по крайней мере дважды. Петроний считает, что литературное произведение обязано раскрываться через мифологические и мистические сюжеты, и таким образом оно приобретает особую эстетическую красоту, но не более того.
Больше всего «эпикурейских» мотивов находят обычно в знаменитой сцене пирушки, где у богатого вельможи Трималхиона «стоят часы, и к ним приставлен особый трубач, возвещающий, сколько часов жизни безвозвратно потерял хозяин». Казалось бы, чем это не мотив эллинистических морализаторских школ философии? У того же хозяина разыгрывается и знаменитейший сюжет всего «Сатирикона» с танцующим скелетом:
В это время принесли старательно запечатанные гипсом стеклянные амфоры, на горлышках которых имелись ярлыки с надписью:
ОПИМИАНСКИЙ ФАЛЕРН. СТОЛЕТНИЙ.
Когда надпись была прочтена, Трималхион всплеснул руками и воскликнул:
— Увы, увы нам! Так, значит, вино живет дольше, чем людишки! Посему давайте пить, ибо в вине жизнь. Я вас угощаю настоящим опимианским; вчера я не такое хорошее выставил, а обедали люди почище вас.
Мы пили и удивлялись столь изысканной роскоши. В это время раб притащил серебряный скелет, так устроенный, что его сгибы и позвонки свободно двигались во все стороны. Когда его несколько раз бросили на стол и он, благодаря подвижному сцеплению, принимал разнообразные позы, Трималхион воскликнул:
Горе, нам, беднякам! О, сколь человечишко жалок!
Станем мы все таковы, едва только Орк нас похитит.
Будем же жить хорошо, други, покуда живем.
По поводу связи подобных скелетных образов с «вульгарным эпикуреизмом», к слову, также говорит в одной из своих статей крупнейшая российская исследовательница эпикуреизма М.М. Шахнович [4]. Правда, в этом случае Петроний выглядит скорее критиком учения школы, использующим псевдоэпикурейские мотивы для изображения предельно негодного вельможи. Но так-ли негоден Трималхион? Сцена пира далеко не ограничивается только одной этой сентенцией и примером со скелетом. В какой-то момент Трималхион высказывает типичное для вельможи желание отказаться от ведения своего обширного бизнеса, отдавая его на откуп своим слугам (несмотря на всю типичность, тема всё равно созвучна эпикурейскому удалению от общественных дел). А та самая тема смерти проскальзывает в сцене пира ещё несколько раз; и наиболее выразительный случай подан уже в максимально «эпикурейском» ключе, когда Трималхион говорит:
«Итак, если мы знаем, что обречены на смерть, почему же нам сейчас не пожить в свое удовольствие? Будьте же все здоровы и веселы! Махнем-ка все в баню: на мой риск! Не раскаетесь! Нагрелась она, словно печь».
Местами даже этот «негоднейший» Трималхион умудряется проявлять благородные черты. Он постоянно прощает рабов за их проступки, а окружающим его гостям, вполне к месту и по делу, раздает советы насчёт умеренности! И в какой-то момент, очередной раз озадачившись вопросом своей смерти и фантазируя о проведении похорон, он даже доходит до заявления:
Друзья, рабы — тоже люди; одним с нами молоком вскормлены, и не виноваты они, что Рок их обездолил. Однако, по моей милости, скоро все напьются вольной воды. Я их всех в завещании своем отпускаю на свободу. Филаргиру, кроме того, отказываю его сожительницу и поместьице. Кариону — домик и два десятину, и кровать с постелью. Фортунату же делаю наследницей и поручаю её всем друзьям моим. Все это я сейчас объявляю затем, чтобы челядь меня уже теперь любила также, как будет любить, когда я умру.
Совершенно нетипичное, тем более для богатого вельможи, поведение и радикальные рассуждения. Трудно допустить, что Петроний высмеивает эту позицию, вкладывая её в уста карикатурного персонажа; скорее всего этот карикатурный персонаж высказывает мысли самого Петрония. А иначе, даже если допустить, что всё это простое высмеивание эпикуреизма (путем вкладывания школьных позиций в уста негодного персонажа) — то почему сами слова при этом не искажены и не доведены до глупости? Разве что, так нам хотят показать диссонанс слов и действий более наглядно, показать в какую комедию на практике превращается теоретический эпикуреизм. Но вернемся к началу нашей статьи, что мешает Петронию просто иронизировать над собой? Что мешает ему изредка вкрапливать вполне морализирующие сентенции?
Например, в сцене после кораблекрушения, герои попадут в город грехов Кротон, где бандит бандитом погоняет. Компания друзей решает разыграть сценку, по которой один из них является богатым (и больным) вельможей из Африки, не имеющий наследников. Делается это для того, чтобы им услуживало как можно больше пройдох из города, надеющихся в скором времени получить подарки через посмертное завещание. Но главный герой, Энколпий, терзается муками совести:
«А что, — говорил я себе, — если тот мошенник, который похитрее, отправит в Африку разведчика и уличит нас во лжи? Что, если наемный слуга, пресытившись нынешним благоденствием, пойдет и донесет на своих друзей и своей гнусной изменой раскроет всю нашу проделку? Ведь снова придется удирать и снова впасть в только что побежденную бедность и нищенствовать. О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили…».
Это более чем морализирующий мотив! Невозможно представить, чтобы этот момент был вставлен просто так. Также невозможно, как и неоднократные критические мотивы о том, что современное общество слишком погрязло в погоне за деньгами, что искусство начало деградировать именно поэтому, став зависимым от вкуса заказчика. Петроний неиронично жалуется на судейскую систему, где богатые запросто могут купить правильное решение судьи, и таких моментов в сочинении немало.
Основные фрагменты
Из известных прямых отсылок на Эпикура можно выделить упоминание человека по имени Полиэн (I), мужа любовницы главного героя, чье имя носил один из сооснователей эпикурейского Сада. Прямое упоминание (II) в момент, когда нужно было поколебать веру врагов в их вещий сон, чтобы не попасться к ним в плен:
Лих: …Сегодня ночью явился мне во сне Приап и сказал: «Да будет тебе известно, что я привел на твой корабль Энколпия, которого ты ищешь».
Трифена вздрогнула и проговорила:
— Подумать только! Мы с тобой точно одним сном спали. Ведь и мне приснилось, будто явилась ко мне статуя Нептуна, которую я видела в Байях, в галерее, и сказала: «Гитона ты найдешь на корабле у Лиха».
— А знаешь, — заметил на это Эвмолп, — божественный Эпикур осуждает эту чепуху в остроумнейших речах!
Или позже, ощутив смущение от своих мыслей о сексуальности, главный герой находит оправдание, используя ссылку на Эпикура (III) и прямое уничижение Катона Старшего, где особый интерес представляет фрагмент сразу после стихотворения:
Что вы, наморщивши лоб, на меня глядите, Катоны?
Не по душе вам пришлась книга моей простоты?
В чистых наших речах веселая прелесть смеется.
Нравы народа поет мой беспорочный язык.
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
Кто воспретит согревать в теплой постели тела?
Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
Вечно любить, говоря: цель этой жизни — любовь…
Нет ничего нелепее глупых человеческих предрассудков и пошлее лицемерной строгости…
Это окончание фрагмента — борьба с предрассудками и обличение стоической строгости в «лицемерии» — два наиболее сильных эпикурейских мотива во всем «Сатириконе». Позиция, звучащая в этих двух примерах — излюбленный эпикурейский самопиар.
До сих пор мы обходились фрагментами из «Сатирикона», но кроме этого, до нас дошел ряд коротких отрывков из других мест, цитируемых поздними грамматиками и иными писателями. А также набор вставных стихотворений, поправших в так называемую «Латинскую антологию», собранную из раннесредневековых рукописей. Среди этих фрагментов особый интерес представляют два из них. Первый говорит о том как страх породил богов:
Первым страх породил богов, когда с небосвода
Рушился круто перун, и Менал сотрясался пожаром,
И пораженный пылал Афон, и Феб, на закате
Пав, на востоке вставал, и Луна, постарев, молодела
В светлом сиянье своем, и разметилось небо на знаки,
И разделился на месяцы год в круговой перемене.
Стал тогда вкореняться порок: заблуждаясь умами,
Стали крестьяне дарить Церере первые злаки,
Сочными гроздьями Вакха венчать, пастухи для Палесы
Радостный праздник справлять; Нептун, восстав из пучины,
Пристани принял в удел, Паллада — торговые лавки.
Кто стяжал успех и кто вконец разорился,
Оба в жажде богатств по себе измысли ли бога…
С другой стороны против эпикуреизма (против чувственного познания) Петрония говорит вторая цитата с знаменитым примером круглой башни:
Глаз неверен и чувства ненадежны:
Если разум молчит — они обманут.
Даже башня с квадратными углами
В отдаленье покажется нам круглой;
Кто пресыщен, тому и мед противен,
И от ладана он свой нос воротит.
То одно нам милее, то другое,
Потому что иначе быть не может,
Если чувство само с собою спорит.
Этот пример, правда, использовали и эпикурейцы, доказывая что круглота башни на отдалении обусловлена физическими причинами (напр. у Горация или Лукреция), ведь атомам нужно проделать путь с искажающими препятствиями, прежде чем они попадут в глаза. Следовательно, говорили эпикурейцы, чувства показывают то, что по природе и должны были показать; ошибается только разум, а чувства всего-лишь датчики, и спросу с них нет. Аргументы Петрония в этом фрагменте носят скептический характер, однако и здесь не всё так просто. Во-первых, делается допущение «если разум молчит», но уж если он активен, то чувства уже не так эффективно «обманывают». Во-вторых, тематика пресыщения также вполне приемлема для эпикурейской школы. Хотя согласно Эпикуру, чувство не может «само с собою спорить», так что в целом этот фрагмент всё равно сильно отходит от эпикурейской догматики.
Кроме этого единичного фрагмента, взятого неизвестно из какого сочинения (может, и из «Сатирикона»), против эпикуреизма Петрония говорят ещё постоянные ссылки на решающую роль Судьбы в жизни людей; в изложении главного персонажа «Сатирикона» — жизнь тоже страшная штука, где опасности подстерегают тебя на каждом шагу. Поэтому и говорит он, что жить следует в настоящем времени, и не откладывать вечно на потом. В сцене кораблекрушения и гибели Лиха, герои по сути сами уже повторяют мотив рассуждений богача Трималхиона, и этот же мотив прозвучит даже в отдельной зарисовке, с историей о скорбящей жене. Даже этот мотив жизнелюбия и «жизни одним днем» носит эпикурейские или софистические (Антифонт) элементы, но ему недостает главного — уверенности человека в своих силах, смелости перед Судьбой и Случаем.
Вырезка из предисловия Б.И.Ярхо к «Сатирикону»:
Резюмируем названные сходства и различия (особенно последнее, здесь вкратце перечисляются они все) воспользовавшись помощью известного советского антиковеда Б.И.Ярхо, написавшего отличное предисловие [5] к изданию «Сатирикона»:
«Петроний два раза устами своих любимых героев Эвмолпа (CIV) и Энколпия (CXXXII) восхваляет Эпикура, как «божественного человека» и «отца правды», проповедывавшего спокойное отношение ко всему и жизнь для наслаждений.
Правды отец, Эпикур, и сам повелел нам, премудрый,
Вечно любить, говоря: «цель этой жизни — любовь».
И все действующие лица романа, Энколпий, Аскилт, Гитон, Квартилла, Трималхион, Кирка, Филомела, пренебрегая законами дружбы, честностью, целомудрием, живут только для наслаждения — так, как будто каждый день был их последним днем (XCIX), et bien leur en prend: никто из них в этом не кается. Смерть они встречают спокойно, отдаваясь до конца любимым удовольствиям: Эвмолп — поэзии (CXV), Энколпий возлюбленному отроку (CXIV).
Мир они заранее принимают, как никуда не годный. Пессимизм насквозь проникает мировоззрение Энколпия. Когда ему везет, он говорит, что Судьба, это исчадие Ада, от него отвернулась. Фортуна играет нами, как хочет (LV); человек — ничтожен (XXXIV); дружба — лишь иллюзия (LXXX); справедливости на земле не существует: все судьи — мздоимцы и лицемеры (XIV); нравственный человек есть аномалия, и все его ненавидят (LXXXIV); искусство — в презрении (LXXXIII); все на свете — продажно (CXXXVII). Возмущаться тут, стало быть, незачем, а надо стараться устраиваться, как можно лучше (XXXIV тристих, LXXII).
Человек ведь предоставлен сам себе. По учению Эпикура, боги не вмешиваются в жизнь людей. Весь «Сатирикон» пропитан религиозным скептицизмом. Самая центральная мысль романа — что потешный бог Приап направляет судьбы героя, есть уже насмешка над божественным промыслом. Над верой в руководящих людьми богов Петроний неоднократно издевается; он упоминает об их помощи при самых недостойных случаях: Квартилле вещий сон якобы повелевает искать у двух юношей своеобразного исцеления от лихорадки (XVII); Энколпий приписывает Меркурию весьма непристойную помощь (CXL). Петроний идет много дальше Эпикура, порою впадая в настоящее кощунство, когда, например, он издевается над множественностью богов (XVII: наша страна так полна покровительствующих божеств, что легче встретить бога, чем человека) или над священными животными (CXXXVII: вот … 2 золотых: на них вы можете купить и богов, и гусей). Богов он, по-видимому, признает только как поэтическое украшение эпических поэм. Он насмехается над гаруспициями, над колдовством, над вещими снами (CIV); разные народные поверья он вкладывает в уста невежественных вольноотпущенников. Одним словом, мы имеем перед собой изящного вольнодумца, отрицающего в религии все то, что мешает жить».
Эпикурейская версия самоубийства
Короче говоря, почти всё, кроме двух значительных отхождений, выдает в авторе «Сатирикона» легкомысленную разновидность позднеримских эпикурейцев, ещё далеко не самого плохого образца. Конечно, есть много прямых нарушений эпикурейской догматики, но все они в конечном итоге ведут к классическим школьным выводам, и могут быть сведены к одному из двух главных различий (к капризам Судьбы). Насчет связи с эпикуреизмом особенно ярко говорит биография Петрония из «Анналов» Тацита, где нарочито изображается набор черт, выделяющий автора нашего романа из когорты «оппозиционных» стоиков. И наиболее наглядным в этом плане будет сравнение описанного самоубийства Петрония с аналогичной казнью Сенеки.
Как говорит Тацит, «расставаясь с жизнью, он не торопился её оборвать и, вскрыв себе вены, то, сообразно своему желанию, перевязывал их, то снимал повязки». Какой стоик выказывал бы такую слабость? Катон Младший разорвал швы врачей, когда снова очнулся после нанесенных себе ран. Сенека несколько раз предпринимал дополнительные попытки усилить себе увечья, ибо у него никак не выходило умереть быстрее. В случае Петрония нам дополнительно подчеркивают его нежелание уходить, нежелание делать это резко и в страданиях.
Тацит намеренно усиливает это различие Петрония от стоиков: «Разговаривая с друзьями, он не касался важных предметов и избегал всего, чем мог бы способствовать прославлению непоколебимости своего духа». Нет всего этого пафоса действием, нет представления суицида как высшего проявления силы духа. Петроний с этим не согласен, он признаёт вынужденность этого поступка, и делает всё, чтобы этот процесс проходил менее болезненно! Но обычно основной мерой для ослабления страха смерти было использование философских идей о загробной жизни. Этим не гнушались и стоики, Катон, например, несколько раз перечитывал сочинения Платона о душе, прежде чем решиться умереть. Да и люди вокруг обычно утешают умирающего подобными рассуждениями. Но посмотрите на Петрония!
И от друзей он также не слышал рассуждений о бессмертии души и мнений философов, но они пели ему шутливые песни и читали легкомысленные стихи.
После разбирательств с наказаниями и похвалами своих рабов, в такой непринужденной обстановке непоколебимой веселости, являющейся главным отличительным свойством эпикурейцев всех времен, Петроний, искусственно и плавно ослабляя свой организм, решается на самоубийство: «Затем он пообедал и погрузился в сон, дабы его конец, будучи вынужденным, уподобился естественной смерти». Если в этом вообще пытаться найти хоть какую-то связь с философией (а её вполне может и не быть), то кроме эпикурейского влияния, никакое другое не смогло бы произвести подобного эффекта.
В завершение приведем фразу французского философа-эпикурейца XVIII века, знаменитого весельчака и «развратника» Ламетри:
«В момент жестоких потрясений, когда я стоял на грани жизни и смерти, в моменты слабости, когда душа, казалось, исчезает вместе с телом, каким образом во мне — хрупкой и тонкой машине — находятся силы шутить и смеяться?».
Петроний, на наш взгляд, является прямым предшественником Ламетри, и эти слова вполне подойдут и для самого автора «Сатирикона».
Основные источники:
- Корнелий Тацит — «Анналы», Книга XVI
- Патрик Джерард Уолш — «Был ли Петроний моралистом?»
- Патрик Крагелунд — «Эпикур, Приап и сновидения у Петрония»
- Шахнович М.М. — Эпикурейское отношение к смерти и античное прикладное искусство
- Предисловие от Б.И.Ярхо из издания «Сатирикон», СП «Вся Москва», М., 1990
- «Сатирикон» по изданию Л.: СП «Смарт», 1991