ECHAFAUD

ECHAFAUD

Апология Сократа (Ксенофонт)

Автор текста: Friedrich Hohenstaufen

Версия на украинском и английском языках

Остальные авторские статьи можно прочитать здесь

По версии Ксенофонта, на суде Сократ якобы вел себя достойно и величественно, а лучшей своей защитой он считал свою жизнь до этого момента. Сократ не боялся кары, потому что к тому моменту уже «считал смерть для себя предпочтительнее жизни«. Речь в защиту он якобы не обдумывал потому, ему запретили сами «боги», и это они подсказали ему, что пора бы умереть, и открыли самый простой путь к этой цели. Но смерть оказывается для него предпочтительней жизни не потому, что некое «посмертие» будет лучше, чем жизнь на земле. Это, конечно, тоже, но об этом почти ничего не говорится в версии Ксенофонта. Его аргументы в пользу смерти были очень приземленными, и здесь он жалуется на старческие трудности и отсутствие удовольствий. Получается так, что и здесь аргументация подается через призму сенсуализма (как в «Гиероне» и «Домострое«). И как уже говорилось про диалог «Гиерон», Сократ и здесь говорит о «душевной» способности любить, как про одну из важнейших способностей человека в принципе. Но что интереснее всего, так это слова самого Сократа в ответ на обвинения судей. Здесь Ксенофонт, явно конструируя персонажа под себя и собственные взгляды (как, впрочем, и Платон), заставляет Сократа обожать Спарту:

Однако, афиняне, еще более высокое мнение бог высказал в своем оракуле о спартанском законодателе Ликурге, чем обо мне. Когда он вошел в храм, говорят, бог обратился к нему с таким приветствием: «Не знаю, как мне назвать тебя, — богом или человеком». Но меня он не приравнял к богу, а только признал, что я намного выше людей.

Знаете ли вы человека, который бы меньше меня был рабом плотских страстей? Или человека более бескорыстного, не берущего ни от кого ни подарков, ни платы? Кого можете вы признать с полным основанием более справедливым, чем того, кто так сжился со своим положением, что ни в чем чужом не нуждается?

А какая причина того, что хотя все знают, что я не имею возможности отплачивать деньгами, тем не менее многие желают мне что-нибудь подарить? А того, что от меня никто не требует отплаты за благодеяние, а многие признают, что мне обязаны благодарностью?

Не то, чтобы Сократ и сам не любил Спарту, очевидно, что любил (на это указывает и Платон), но это все же кажется очень странной речью на суде, слишком бессмысленным отступлением от темы, если только лаконофильские взгляды не были частью самого обвинения (а косвенные указания говорят о том, что это и было главным мотивом его судить). В остальном же стиль защиты Сократа очень похож на тот, который мы видим в «Апологии» Платона. Мы видим, что Сократ здесь — всё тот же сноб, заявляющий что он сверхчеловек в окружении быдла. Но диалог интересен тем, что здесь обвинители конкретизируют свои обвинения, и становится ясно, что «развращение молодежи» подразумевает буквально следующие вещи: Сократ якобы заставляет юношей «слушаться тебя больше, чем родителей» и по-сути, обучает их софизмам. И если верить Платону, то он буквально софизмам и обучал, пускай даже с благородной целью. Ксенофонт настолько хорошо понимает, за что и почему на Сократа идут нападки, что даже обращается к нам:

Если некоторые на основании письменных и устных свидетельств о Сократе думают, что он обращать людей к добродетели умел отлично, но указывать путь к ней не был способен, то пусть они рассмотрят не только те беседы его, в которых он с назидательной целью при помощи вопросов опровергал людей, воображающих, что они все знают (т.е. диалоги Платона), но также и повседневные беседы его с друзьями, и пусть тогда уже судят, был ли он способен исправлять их.

В изложении Ксенофонта Сократ ведет себя на суде намного сдержанней, а его аргументы уже на порядок солиднее, и даже создается ощущение, что Сократа реально оклеветали. Это обычный добродетельный мужик, который не занимается такими пранками, как назначение себе в наказание обеда за счет государства (у Ксенофонта он прсото ничего себе не назначит, потому что не признает свою вину). Ксенофонт поддерживает «мем», про Сократа, как «философа-этика», который не занимался «физикой» из-за ее бесполезности (ведь нельзя же, даже узнав принципы движения планет — менять их, а зачем изучать то, что не в нашей воле и в общем-то бесполезно для жизни?):

Да он и не рассуждал на темы о «природе всего», как рассуждают по большей части другие; не касался вопроса о том, как устроен так называемый философами «космос» и по каким непреложным законам происходит каждое небесное явление. Напротив, он даже указывал на глупость тех, кто занимается подобными проблемами.

И этим он пытается сказать, что Сократ не совпадает с тем, что о нем наговорил Аристофан в своих комедиях. Видимо, это тоже казалось важной составляющей частью обвинений, если приходится так оправдываться. Здесь Ксенофонт еще добавляет, что физика не полезна, потому что все физики-философы не согласны друг с другом и дают разные теории материи, движения и т.д. Проблема только в том, что такие же проблемы касаются и той же этики… но этот пример интересен даже просто в качестве иллюстрации отношения греков к изобилию «систем» и их взаимной противоречивости. Раз их так много, то все они одинаково ложны. Это было одной из самых вероятных причин, почему софисты решили констатировать релятивизм. Сократ, видимо, на тех же основаниях решил просто констатировать бесполезности физики, и на полный релятивизм не решился. Но это просто интересные детали, а главное другое. Самым интересным в системе оправданий Ксенофонта выглядит то, что он сам приводит примеры, которые по сути закапывают Сократа и доказывают его вину.

За что судили Сократа?

Диалог, который мы собираемся описать, представляет собой хрестоматийный пример софистики Сократа. Если ему верить, то оказывается, что Сократа обвиняли в развращении молодежи как минимум трижды, в разные периоды истории Афин, при власти совсем разных людей: (1) во время Пелопонесской войны (комедия Аристофана); (2) после поражения и при власти олигархов и тиранов (наш пример); и (3) после возвращения демократии (собственно сама казнь). Получается, что это был не случайный предлог, а долгоиграющая проблема. И следующая иллюстрация от Ксенофонта как никогда заставляет нас согласиться с обвинением! Этот сюжет выглядит так:

После победы над Афинами и при покровительстве спартанцев, режим «Тирании тридцати», во главе с одним из учеников Сократа (даже не одним, а как минимум несколькими, но главной фигурой был Критий) запускает каток репрессий, которые затронули в т.ч. аристократов. Сократ очень этим возмутился и якобы сказал:

«Странно было бы, мне кажется, если бы человек, ставши пастухом стада коров и уменьшая число и качество коров, не признавал себя плохим пастухом; но еще страннее, что человек, ставши правителем государства и уменьшая число и качество граждан, не стыдится этого и не считает себя плохим правителем государства».

Когда тиранам Критию и Хариклу донесли об этом, то они призвали Сократа к себе, показали ему некий закон и запретили разговаривать с молодыми людьми. Можно сказать, что это формальная причина наказания, но эти же люди бесцеремонно казнили даже собственных соратников (напр. «тирана тридцадки» и близкого к Сократу по взглядам Ферамена), а тут почему-то они, вместо того, чтобы предъявить ему те же вещи, что и его соратникам, всего-то запрещают общаться с молодежью! Это очень странная перемена темы, и очень мягкое наказание. Объяснить такое поведение очень тяжело. Возможно объяснение кроется в личном уважении тиранов к Сократу, кто знает. Но после такого постановления Сократ добился права задать вопрос о непонятных ему якобы моментах:

Хорошо, я готов повиноваться законам; но чтобы незаметно для себя, по неведению, не нарушить в чем-нибудь закона, я хочу получить от вас точные указания вот о чем: почему вы приказываете воздерживаться от искусства слова, — потому ли, что оно, по вашему мнению, помогает говорить правильно, или неправильно? Если — говорить правильно, то, очевидно, пришлось бы воздерживаться говорить правильно; если же — говорить неправильно, то, очевидно, надо стараться говорить правильно.

То есть, когда от него потребовали прекратить заниматься софистикой, он буквально в лицо тиранам отвечает софистическим приемом. Можно подозревать, что он сделал это намеренно в таком вызывающем виде, чтобы показать свой протест. После этого «Харикл рассердился» (еще бы), и сказал:

Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, более для тебя понятное, — чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал.

Понятно, что эта радикализация была скорее риторической, чтобы до Сократа дошло, в чем суть претензий. Но Сократ продолжает иронизировать, и заниматься как раз тем, что от него требуют прекратить:

— Так, чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми.
— До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета, как людям еще неразумным; и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет.
— И когда я покупаю что-нибудь, если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?
О подобных вещах можно. Но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот об этом не спрашивай.

Сократу прямо говорят, что и он сам, и они — все знают, в чем проблема, и что вопрос касается исключительно темы обучения юношей софистическим приемам! Но Сократ продолжает включать дурачка:

— Так и не должен я отвечать, если меня спросит молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?
О подобных вещах можно, — отвечал Харикл.
Тут Критий сказал: Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке.

Прямее уже некуда. Его буквально просят не задалбывать людей на улицах с примерами узких специалистов, которые «якобы мудры», тогда как мудрость никому не доступна. Юноши слушают это, а потом издеваются в таком же виде над родителями. Сократу говорят, уже не впервые: «пожалуйста, хватит». Но Сократ неумолим!

— Значит, — отвечал Сократ, — и от того, что следует за ними, — от справедливости, благочестия и всего подобного?
— Да, клянусь Зевсом, — сказал Харикл, — и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не уменьшить числа коров.

И вот тут Ксенофонт решает, что причина совсем не в том, что Сократ уже больше 30-ти лет донимает афинян, и поэтому не нравится большинству граждан, а исключительно в том, что тираны обиделись на метафору про коров и пастухов! И с тех пор, веря на слово адвокату Сократа, вся литературная критика считает это не очередным примером осуждения за развращение молодежи, а примером банальной обиды тиранов, которые не поняли величия Сократа. Вообще этот диалог приводится здесь не случайно, а как доказательство в защиту Сократа. Если Критий подвергал Сократа репрессиям, и сам Сократ считал Крития плохим человеком — тогда тот факт, что Критий был учеником Сократа — теряет свою значимость. Подумаешь, был учеником, но учитель-то его осудил, дальше они шли разными дорогами. Второй фигурой с дурной славой, в среде учеников Сократа, был Алкивиад, честолюбивый полководец, который во время войны несколько раз перебегал из лагеря в лагерь, но если усреднить, то был «популистом» и скорее сторонником демократической партии Афин. Алкивиада тоже убил Критий, но все равно это не делало его хорошим человеком в глазах афинян. 

Ксенофонт нам показывает пример, как Алкивиад научился вести споры у Сократа, но тут же добавляет, что как только он понял, что одолел Перикла в спорах, то сразу решил, что больше от Сократа ему ничего не нужно. Это используется как редкий случай и частный пример реальной «порчи молодежи», но в целом Сократ за дурной характер Алкивиада не в ответе. Алкивиад и Критий, якобы, всего-лишь два плохих примера, а все остальные ученики Сократа — святые. Допустим даже, что это так. Но куда интереснее то, чему научился Алкивиад от Сократа, и чем он «победил» Перикла в споре. Это один из примеров, которые говорят о Ксенофонте (да и о Сократе, Платоне и всех с ними связанных), как о жестком консерваторе.

— Скажи мне, Перикл, — начал Алкивиад, — мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?
— Конечно, — отвечал Перикл.
— Так объясни мне, ради богов, — сказал Алкивиад, — когда я слышу, как людей хвалят за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон.
— Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон? — отвечал Перикл. — Твое желание совсем нетрудно исполнить: законы — это все то, что народ в собрании примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует.
— Какою же мыслью народ при этом руководится, — хорошее следует делать или дурное?
— Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, — отвечал Перикл, — конечно, не дурное.
— А если не народ, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, — это что?
— Все, — отвечал Перикл, — что напишут те, кто властвуют в государстве, обсудив, что следует делать, называется законом.
— Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?
— Да, — отвечал Перикл, — и все, что пишет тиран, пока власть в его руках, тоже называется законом.
— А насилие и беззаконие, — спросил Алкивиад, — что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?
— Мне кажется, да, — сказал Перикл.
— Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?
— Мне кажется, да, — отвечал Перикл. — Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивши граж­дан, есть закон.
— А все то, что пишет меньшинство, не убедивши большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием, или не должны?
— Мне кажется, — отвечал Перикл, — все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, — все равно, пишет он это или нет, — будет скорее насилие, чем закон.
Значит, и то, что пишет весь народ, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедивши их, будет скорее насилие, чем закон?
— Да, Алкивиад, — отвечал Перикл, — и мы в твои годы мастера были на такие штуки: мы заняты были этим и придумывали такие же штуки, которыми, по-видимому, занят теперь и ты (это, видимо Перикл понял, что попался на софизм).
Алкивиад на это сказал:
— Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом мастерстве!

В глазах Ксенофонта, Алкивиад победил, и доказал, что демократия = тирания большинства над меньшинством. И научился он этому у Сократа. Это не дурной пример, а пример успеха, после которого Сократ уже был не нужен Алкивиаду, и поэтому, после такой вот «базы» — Алкивиад испортился, и сам стал не лучше Перикла и тиранов.


Получается, что Ксенофонт буквально показывает, что Сократ даже при других режимах, и другими людьми обвинялся в развращении молодежи, равно как и тот факт, что он был ангажированным сторонником аристократии (а это в демократическом режиме, в том самом, где его уже наконец казнили, могло быть дополнительным аргументом в пользу казни). Ксенофонт даже расширяет вариативность обвинений, и говорит еще про такие обвинения: (1) «Сократ учил презрительно обращаться с отцами, он внушал убеждение, что он делает их умнее отцов и он внушал неуважение не только к отцам, но и к другим родственникам». (2) «Сократ из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и внушал преступные мысли и стремление к тирании».

О первом мы уже говорили, здесь меняется только оттенок. А вот второе очень интересно. С точки зрения демократического режима, действительно, Сократ стремился низвергнуть демократию, а это в любом виде уже «тирания». Ксенофонт же подсовывает свои представления о термине «тирания», и само собой, Сократ такого не предлагал (ср. как марксист доказывает что сталинизм не фашизм, ссылаясь на собственные определения фашизма). Против Сократа приводилось якобы две конкретные цитаты, и Ксенофонт отбивается от них без труда. Само собой, будучи автором книги, Ксенофонт может рисовать обвинителей дураками; и в таком виде, как нам это подают — с этим трудно не согласится. Но какие цитаты приводятся (сами цитаты по крайней мере не должны быть подстроенными)? Это:

1) «Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье».
2) Пространная цитата из Гомера о том, как Одиссей ударил жезлом Терсита, который посмел от имена народа выступить против аристократии.

В первом случае Ксенофонт пытается убедить нас, что Сократ имел ввиду агитацию за труд, в духе коммунистов. Во втором уже пошла не особо убедительная отмазка, что Сократ, на примере Терсита, якобы осуждает всех, кто шатает лодку государства, а не только бедняков. И если вторая цитата — это настолько классический нравоучительный пример аристократов, что здесь все понятно; то в первой вполне могло иметься ввиду, что для свержения демократии любые средства хороши. В контексте всего того, что говорит Сократ вне суда — эти цитаты реально использовались, как политические. Но в рамках оправдания он вдруг начинает подразумевать «другое». Правда Ксенофонт, что особо смешно, умудрился запихнуть цитирование Феогнида (человека, который в поэзии призывает чуть-ли не резать черни глотки во имя аристократии) прямо в защитную речь Сократа на суде. Сами строки, которые использует Сократ, вне контекста очень нейтральные, и это про то, как нужно воспитывать граждан:

У благородных добру ты научишься; если ж с дурными
Будешь, то прежний свой ум ты потеряешь тогда.

И никаких подтекстов тут может не быть. Но сам факт таких цитирований о чем-то да говорит, хотя бы о том, на какую литературу ориентирован Сократ. Благородные это у Феогнида = аристократы, а «дурные» это народ/толпа. Само собой, что самые жесткие вещи из Феогнида, за которые его и любят аристократы, в своей защите на суде Сократ не цитировал, ведь он не совсем дурак. А ведь мог бы и процитировать это:

Крепкой пятой придави эту чернь неразумную насмерть.
Бей ее острым бодцом, шею пригни под ярмо.

Зато ему предъявили максимально близкую к этой теме цитату из Гомера про Терсита. Если она реально была одной из ходовых в репертуаре Сократа, то здесь отмазаться очень тяжело. Для нас это все важно только тем, что даже в оправдательных речах Ксенофонт умудрился добавить веса обвинению, и немного лучше раскрыл линию атаки врагов Сократа.

Политическая позиция Сократа и его учеников

Единственное что нужно сказать про обвинение Сократа — за такое, действительно, не казнят. Поэтому в любом случае судьи были не правы. Но надо понимать, что они не «ошиблись» в самих обвинениях, они не слепые и не тупые, как об этом говорит все ученое сообщество до сих пор. Просто даже если Сократ делал все то, что ему предъявили, то это не было нарушением законов Афин, и поэтому да, преследование было чисто политическим. В этом плане мы бы тоже осудили казнь Сократа и встали на его защиту, равно как стоило бы осудить попытки казни Анаксагора и Протагора. Не важно, что Сократ та еще фашистская скотина, быть таким не запрещал закон. Если его нужно было убрать, то лучше бы делали это вне судебной системы.

Как раз теперь можно разобраться, был ли Сократ «фашистом», и какие у него на самом деле политические взгляды. Здесь мы рассмотрим «Греческую историю» Ксенофонта. Одно из самых интересных событий здесь — это последняя крупная победа Афин над Спартой в ходе «Пелопонесской войны». То самое сражение, после которого всех генералов-победителей отправили под суд и казнили. Именно на этом событии акцентируют и Ксенофонт и Платон, показывая что Сократ был тогда чуть-ли не единственным человеком из судейской коллегии, который выступал против этого решения и пытался спасти стратегов от казни. Этот пример в их глазах доказывает патриотизм Сократа. Обычно это событие (см. «Суд над стратегами» на Википедии) обсуждается абстрактно. Народ казнил полководцев за то, что они даже не попытались спасти выживших и подобрать тела павших союзников после битвы. Обычно защита утверждает, что им помешала буря. Это религиозный вопрос, потому что не забрать тела павших считалось ужасным богохульством. Удивительно здесь то, что Сократ и Ксенофонт, которые всегда стоят на стороне максимальной религиозности, в этом случае ставят эффективность превыше религиозных традиций. Здесь можно подозревать, что их не устраивал сам факт того, что победоносных генералов судит какая-то чернь, и все остальные обстоятельства уже вторичны. А можно просто сказать, что они мыслили здесь, как прагматики. Вариантов много, но причины казни, и причины защиты со стороны Сократа, вряд-ли носили партийный характер. 

Как бы там ни было, важно зафиксировать, что Сократ здесь был против осуждения, тогда как одним из обвинителей был Ферамен. В том походе именно Ферамену приказали забрать погибших, но он не смог, сославшись на бурю. На него и могли бы повесить всех собак, но он оправдался так, что получалось, мол генералы сами не знали, нормальная там погода или нет, а просто поехали домой без задних мыслей. А Ферамен хотя бы попытался, да и к тому же у него была подчиненная должность, так что и не самая высокая ответственность. Генералы пытались топить Ферамена, но в итоге он потопил их. 


После этого события Спарта смогла заполучить поддержку Кира, царевича Персии, и с его деньгами и флотом — победила Афины. Ксенофонт в своей книге ликует по этому поводу и смакует каждый шаг Спарты и каждое унижение афинян. Итоговый мирный договор, т.е. по сути капитуляцию, подписывал как раз тот самый Ферамен. Как к этому относился Сократ, остается только догадвыаться. Теперь афиняне должны были учредить олигархическое правление, как и везде на подвластных Спарте территориях. 

Начался этот олигархический строй таким образом: народ постановил избрать тридцать человек для составления свода законов в духе старины; эти законы должны были лечь в основу нового государственного строя.

Так началась «Тирания тридцати», во главе которой встал ученик Сократа — Критий, а также ещё один дядя Платона — Хармид, и множество близких к ним аристократов. В верхушку «тридцати» входил и Ферамен. Умеренные консерваторы, такие как Ксенофонт, были недовольны тем, что издание «законов в духе старины» затягивалось, и, таким образом, «тридцать» бессрочно продлевали свое нахождение у власти. А властью пользовались для репрессивных чисток, как в лагере демократов, так и среди недовольных аристократов (поэтому тиранию осудили Сократ, Платон и Ксенофонт). А для своей безопасности «тридцатка» запросила у Спарты размещение гарнизона в Афинах за собственный счет города.

Следующий важный момент в «Истории» Ксенофонта — это изображение оппозиции, выступившей против тирании тридцати. Возглавил ее Ферамен. Надо понимать, что этот персонаж далеко не образцовый идеал, и кроме того, что он оказался в числе «тиранов» и фигурировал в деле с флотом, он прославился тем, что менял партии и бегал из лагеря в лагерь по нескольку раз. За такие же поступки того же Алкивиада поносили все кому не лень. Как и многие консерваторы, Ферамен крутился в кружке Сократа, но также и в кружке софиста Продика. Он был одним из тех, кто возглавлял олигархический переворот 411 года, но при этом он же стал тем, кто этот переворот задушил. И это именно Ферамен заключил итоговый мир со Спартой. Подобно тому, как в прошлом перевороте он оказался в числе лидеров олигархии, но ужаснулся их «правизне», и выступил против, точно также случилось и в случае с «тиранией тридцати». Ферамен выступал с критикой почти каждого шага Крития. Напомним, что Критий начал произвольные репрессии, забрал у всех граждан оружие и даровал политические права только 3000 афинянам, избранным по своему усмотрению, не говоря уже о том, что ввел спартанский гарнизон по собственной же воле. Сопротивление со стороны Ферамена стало пугать Крития, поэтому тот тоже попал под каток репрессий. 

Ферамена обвинили, если уж совсем сократить, в недостаточно последоватльном обожании Спарты. Из защиты Ферамена мы приведем только самое основное, что касается его личной политической позиции. Он — патриот Афин, и хотел видеть консервативные Афины, а не копию Спарты. Особенно его задело то, что Критий казнил многих аристократов, просто за недостаточно принципиальную вражду к демократии. Среди прочего, Ферамен осудил даже изгнание таких будущих вождей демократии, как Фрасибул и Анит. Да, тот самый Анит, который позже будет судить Сократа. С точки зрения Ферамена — это только усилило врагов аристократии:

Неужели вы думаете, что Фрасибул, Анит и прочие изгнанники больше хотели бы, чтобы здесь царили те порядки, которых я добиваюсь, чем то положение дел, до которого мои соправители довели государство? Нет, я думаю, что при нынешнем положении вещей они убеждены, что они всюду встречают скрытое сочувствие; но если бы нам удалось привлечь на свою сторону лучшие элементы населения, — они считали бы самую мысль вернуться когда-либо на родину почти несбыточной.

Очевидно, что позиции Ферамена и Анита — диаметрально противоположны. Из всего уже сказанного понятно, что он даже не умеренный демократ, но и не сторонник Крития. Это можно назвать «умеренным» или «классическим» консерватизмом. Сам он свою позицию описывает так:

Я же, Критий, все время неустанно борюсь с крайними течениями: я борюсь с теми демократами, которые считают, что настоящая демократия — только тогда, когда в правлении участвуют рабы и нищие, которые, нуждаясь в драхме, готовы за драхму продать государство; борюсь и с теми олигархами, которые считают, что настоящая олигархия — только тогда, когда государством управляют по своему произволу несколько неограниченных владык. Я всегда — и прежде и теперь — был сторонником такого строя, при котором власть принадлежала бы тем, которые в состоянии защитить государство от врага, сражаясь на коне или в тяжелом вооружении. Ну же, Критий, укажи мне случай, когда бы я пытался устранить от участия в государственных делах добрых граждан, став на сторону крайних демократов или неограниченных тиранов.

И даже в рамках законов, которые ввели «тридцать», Ферамена хотели оправдать. Но Критий решил убить Ферамена вне рамок собственного же закона. Сцена с его убийством очень длинная и пафосная, но мы не будем затягивать. Главное здесь то, что Ксенофонт относится к Ферамену с явной симпатией, несмотря на все «спорные» стороны. Казалось бы, Сократ, Ксенофонт, Платон, и все участники их кружка (среди которых, в том числе, был и тот же Критий!), все они были сторонниками Спарты и аристократии. Почему, когда их товарищ и единомышленник Критий наконец-то взял власть и начал реализовывать их идеалы — они поддержали Ферамена? Что это значит? Они не были сторонниками Спарты? Нет, это значит, что они были такими же умеренными консерваторами, как и Ферамен. Этот политик — манифестация их политических идей. Вопрос касался только степени радикализма, а не сути самих идей.


И здесь интересно добавить, что из сохранившихся источников больше всего Ферамена хвалили такие консервативно мыслящие сторонники традиции Сократа/Платона, как Исократ и Аристотель. При чем Аристотель даже называл Ферамена идеальным образцом политика. Позже, историк Диодор напишет даже сценку, которая считается неподлинной (ибо ученики Сократа явно упомянули бы об этом, будь это правда), но которая явно появилась неспроста:

Ферамен мужественно переносил несчастье, так как он усвоил от Сократа глубоко-философский взгляд на вещи, но вся остальная толпа сострадала несчастью Ферамена. Однако, никто не решился ему помочь, так как со всех сторон его окружала масса вооруженных. Только философ Сократ с двумя из своих учеников подбежал к нему и пытался вырвать его из рук служителей. Ферамен просил его не делать этого. «Конечно, заметил он, я глубоко тронут вашей дружбой и мужеством; но для меня самого будет величайшим несчастьем, если я окажусь виновником смерти столь преданных мне людей». Сократ и его ученики, видя, что никто не приходит к ним на помощь и что надменность их торжествующих противников увеличивается, прекратили свою попытку.

Пускай, допустим, это и выдумка. Но Диодор явно чувствовал, что группа Сократа идейно соответствует идеалам Ферамена. Не удивительно (учитывая речи самого Ферамена выше), что когда Анит вернулся к власти, то группа Сократа попала под каток репрессий не сразу, но все таки попала. Это были умеренные, но все таки лаконофилы.

Систематический обыватель против Эпикура

Но если даже Сократа справедливо обвиняли в том, что он развращал молодежь (хотя бы в парадигме общественного мнения Афин), то с точки зрения Ксенофонта, в плохой репутации Сократа виноваты его диалоги с гражданами, которые позже записал Платон. Ксенофонт, как мы уже видели, считал несправедливым судить о Сократе только с этой стороны, и попытался показать, каким он был в узком кружке друзей. В этих беседах Сократ рассказывает нам обывательскую «базу» о разумном замысле, т.е. о том, что Бог создал все с целью, и что трава создана ради желудка коровы, а ее желудок ради травы (телеология). Рассказывал он и про то, что надо воздерживаться во всех наслаждениях, уважать родителей и т.д. и т.п., общая консервативная база. В одном из многих диалогов, Сократ пользуется случаем, чтобы раскрыть свои представления о телеологии (целевых причинах), и попутно доказать существование богов. Сама по себе телеология это убожество мысли, которое даже не заслуживает критики (серьезно, просто почитайте аргументацию в ее пользу). Но Сократ излагает свои взгляды не просто в потолок, а общаясь с неким оппонентом по имени Аристодем. Так уж вышло, что этот человек в своей аргументации предвосхищает Эпикура, и уже поэтому он стоит нашего внимания. Затрагивая телеологию они перешли к более глобальному вопросу о том, принимают-ли боги вообще участие в нашей жизни, и Аристодем настаивает, что нет. Здесь мы видим обоснование позиции деизма

Заметив, что он не приносит жертв богам, не молится им и не прибегает к гаданиям, а, напротив, даже смеется над теми, кто это делает, Сократ обратился к нему с таким вопросом:
— Ска­жи мне, Аристодем, есть ли люди, мудростью которых ты восхищаешься?
— Да, — отвечал он.
— Назови нам имена их, — сказал Сократ.
— В эпической поэзии я всего больше восхищаюсь Гомером, в дифирамбе — Меланиппидом, в трагедии — Софоклом, в скульптуре — Поликлетом, в живописи — Зевксидом.
— Кто же, по-твоему, заслуживает большего восхищения, — тот ли, кто делает изображения, лишенные разума и движения, или тот, кто творит живые существа, разумные и самодеятельные?
— Клянусь Зевсом, гораздо больше тот, кто творит живые существа, если действительно они становятся такими не по какой-то случайности, но благодаря разуму.

А после стандартных аргументов телеологии в духе «боги создали корову, чтобы у человека было молоко», и боги дали нам разум, чтобы мы компенсировали отсутствие меха и когтей, которыми Сократ якобы доказывает постоянную заботу о нас (а на деле только заботу при акте творения, это в самом лучшем случае), Аристодем высказывает типично-эпикурейское отношение к богам.

— А в других местах нигде нет ничего разумного? Неужели ты можешь это думать, зная, что в теле находится лишь маленькая часть громадной земли и ничтожная доля огромного количества жидкости? Равным образом, от каждого из остальных элементов, несомненно великих, ты получил по ничтожной частице в состав своего тела; только ум, стало быть, которого нигде нет, по какомуто счастливому случаю, думаешь, ты весь забрал себе, а этот мир, громадный, беспредельный в своей множественности, думаешь, пребывает в таком стройном порядке благодаря какому-то безумию?
— Да, клянусь Зевсом, я так думаю: я не вижу там властителей, как вижу мастеров в здешних работах.
— Да ведь и души своей ты не видишь, а она хозяйка тела: поэтому, если рассуждать таким образом, ты име­ешь право сказать, что ты ничего не делаешь по разуму, а все по случайности.
Тут Аристодем сказал:
— Нет, Сократ, право, я не презираю божество, а, напротив, считаю его слишком величественным, чтобы ему нужно было еще почитание с моей стороны.
— Если так, — возразил Сократ, — то чем величественнее божество, которое однако удостаивает тебя своего попечения, тем больше следует чтить его.
— Будь уверен, — отвечал Аристодем, — если бы я пришел к убеждению, что боги хоть сколько-нибудь заботятся о людях, я не стал бы относиться к ним с пренебрежением.

Вообще, в относительно небольших по размеру текстах Ксенофонт затрагивает прямо ну очень много вопросов. В том числе здесь фигурируют и вопросы искусства, где Сократ дает оценки близкие к позициям классицизма. Например, в разговоре с художником Паррасием, Сократ доказывает, что художник способен выразить душевные свойства, путем передачи эмоций в движениях статуй, в выражениях лиц и изображении взгляда. Тогда как сам Паррасий вплоть до этого разговора считал, что «нематериальные» вещи изобразить невозможно. Так что в целом да, мы видим очень консервативного, идеалистического мыслителя, который даже может называться религиозным. Он не только чтит богов, но и буквально каждое действие требует сопровождать жертвами в пользу богов. Но забавно, что в создании Сократу плохой репутации Ксенофонт обвиняет Платона, дескать это он выставил учителя клоуном-софистом. В то время как сам Ксенофонт оставил ничуть не меньше неприятных для Сократа примеров. Местами он делает это даже жестче, чем Платон. Вот взять, например, историю про спор Сократа и его ученика, гедониста Аристиппа (оказывается, что нерадивых учеников больше, чем только Критий и Алкивиад).

Однажды Аристипп вздумал сбить Сократа, как раньше его самого сбивал Сократ. Но Сократ, имея в виду пользу своих собеседников, ответил ему не так, как отвечают люди, опасающиеся, чтоб их слова не перетолковали в каком-нибудь другом смысле, но как человек, убежденный, что он как раз исполняет свой долг. Дело было так: Аристипп спросил Сократа, знает ли он что-нибудь хорошее. Если бы Сократ назвал что-нибудь вроде пищи, питья, денег, здоровья, силы, смелости, то Аристипп стал бы доказывать, что это иногда бывает злом. Но Сократ, имея в виду, что если что-нибудь нас беспокоит, то мы ищем средства избавиться от этого, дал ответ самый достойный:
— Ты спрашиваешь меня, — сказал он, — знаю ли я что-нибудь хорошее от лихорадки?
— Нет, — отвечал Аристипп.
— Может, от глазной болезни?
— Тоже нет.
— Может, от голода?
— И не от голода.
— Ну, если ты спрашиваешь меня, знаю ли я что-нибудь такое хорошее, что ни от чего не хорошо, то я этого не знаю, да и знать не хочу.

То есть, когда Сократу предъявили ровно те же вопросы, которыми он сам всех задалбывает — он ответил, что либо он даст частное определение (как софисты), либо не скажет ничего. Это и делают все его собеседники. Но только они тупые, а Сократ умный. По видимому, Сократ умен только тем, что не дал себя в это втянуть. Но уже здесь становится очевидным, что и сам Сократ к «сократовским диалогам» относится как к издевательству. В другом фрагменте Сократ вообще отвечает идентично софистам, но по мнению Ксенофонта все это очень мудро:

Аристипп спросил его, знает ли он что-нибудь прекрасное.
С: Даже много таких вещей.
А: Все они похожи одна на другую?
С: Нет, так непохожи некоторые, как только возможно.
А: Так как же непохожее на прекрасное может быть прекрасно?
С: А вот как: на человека, прекрасного в беге, клянусь Зевсом, не похож другой, прекрасный в борьбе; щит, прекрасный для защиты, как нельзя более не похож на метательное копье, прекрасное для того, чтобы с силой быстро лететь.
А: Твой ответ совершенно не отличается от ответа на мой вопрос, знаешь ли ты что-нибудь хорошее.
С: А ты думаешь, что хорошее — одно, а прекрасное — другое? Разве ты не знаешь, что все по отношению к одному и тому же прекрасно и хорошо? Так, прежде всего о духовных достоинствах нельзя сказать, что они по отношению к одним предметам нечто хорошее, а по отношению к другим нечто прекрасное; затем, люди называются и прекрасными и хорошими в одном и том же отношении и по отношению к одним и тем же предметам; так­же по отношению к одним и тем же предметам и тело человеческое кажется и прекрасным и хорошим; равным образом, все, чем люди пользуются, считается и прекрасным и хорошим по отношению к тем же предметам, по отношению к которым оно полезно.
А: Так и навозная корзина — прекрасный предмет?
С: Да, клянусь Зевсом, и золотой щит — предмет безобразный, если для своего назначения первая сделана прекрасно, а второй дурно.
А: Ты хочешь сказать, что одни и те же предметы бывают и прекрасны и безобразны?
С: Да, клянусь Зевсом, равно как и хороши и дурны: часто то, что хорошо от голода, бывает дурно от лихорадки, и, что хорошо от лихорадки, дурно от голода; часто то, что прекрасно для бега, безобразно для борьбы, а то, что прекрасно для борьбы, безобразно для бега: потому что все хорошо и прекрасно по отношению к тому, для чего оно хорошо приспособлено, и, наоборот, дурно и безобразно по отношению к тому, для чего оно дурно приспособлено.

По версии Ксенофонта это вообще необычный персонаж, его версия Сократа считает, что хотя люди и разного качества от рождения (по физиологическим причинам), но огромную роль играет воспитание и добродетельности можно научить. В этом вопросе он снова почти не отличается от софистов. А в одной из зарисовок Ксенофонт даже показывает, как Сократ общается с гетерой Феодотой. Когда ученики стали говорить о популярных слухах про ее красоту, Сократ решил что мало слушать, надо самим оценить! И повел всю толпу слушателей к ней, при чем оценил он ее очень высоко, и, по сути, начал с ней открыто флиртовать (!).

— Так как же я могла бы возбудить голод к тому, что у меня есть? — спросила Феодота.
— А вот как, клянусь Зевсом, — отвечал Сократ. — Прежде всего, если ты не будешь ни предлагать этого, ни поминать, когда люди сыты, пока не пройдет у них чувство пресыщения и не явится вновь желание; затем, когда у них будет желание, будешь напоминать им о нем лишь в самой скромной форме, так чтобы не казалось, что ты сама навязываешься им со своей любовью, а, напротив, что ты уклоняешься от этого, пока наконец их страсть не дойдет до высшего предела: в такую минуту те же самые дары имеют гораздо более высокую цену, чем если предлагать их, пока еще нет страсти.
Тут Феодота сказала:
— А почему бы тебе, Сократ, не поохотиться на друзей вместе со мной?!
— Хорошо, если только ты меня уговоришь, — отвечал Сократ.
— А как же мне уговорить тебя? — спросила Феодота.
— Уж об этом ты сама подумай и найди такой способ, если будет надобность во мне, — отвечал Сократ.
— Так ты ходи ко мне почаще, — сказала Феодота.

В итоге, конечно, Сократ включит иронию и отмажется от свиданий, намекнув что у него есть некие «девочки» получше (а под девочками он подразумевает друзей-учеников) и поэтому вряд-ли у него найдется достаточно времени на еще одну. Но сам факт, что Сократ спокойно посещает гетер, и не стыдится их общества (Сократ даже гордится дружбой с Аспасией, женой Перикла, лидера демократии и врага Спарты), посещает пирушки, и ведет себя там, как обычный гуляка (см. «Пир» Ксенофонта); все это делает его, с одной стороны, обычным человеком без апломба «философа-аскета», но с другой, показывает его со стороны обыкновенного софиста своего времени.

Единственное, что делает Сократа особенным, резко не похожим на других софистов — это принципиальное отстаивание принципов меритократии. Править должны профессиональные управленцы, и все вещи должны делать специалисты в своем деле (тогда как софисты настаивали, чтобы каждый мог делать как можно больше разных вещей). При чем понятие о «счастливой жизни», которое Сократ, как и Демокрит, делает центральным понятием философии — у Сократа связано с добродетелью именно в смысле «делать добрые дела», то есть с активной гражданской жизнью на пацанских понятиях (ср. стоики). В остальном же он консервативен, традиционен, религиозен, но как правило «в меру», без фанатизма. Обычный патриархальный мужик, каких в современное время полным полно в каждой забитой деревне. Я бы сказал, что в современных понятиях Сократ скорее «право-радикал», чем фашист; а в реалиях того времени его политическим представителем мог выступать аристократ Ферамен.