После перечисленных ранее пятерых полумифических персонажей и поэтов “кикла” – следует эпоха уже непосредственно “мудрецов” (что, кстати, очень забавно, ибо слово “философ” означает любитель мудрости, и “мудрец” поэтому стоит выше “философа”). Но у тех же “киклических” поэтов были и другие современники-лирики, так что, прежде чем перейти к “мудрецам”, я не обойду вниманием и этих мужей. Некоторые из ранних поэтов являлись прямыми современниками для уже более поздних Девяти лириков и Семи мудрецов, но данные две группы всё таки будут выделены нами в отдельные разделы, а начнем мы именно с лириков, современников кикла.
Лирическая поэзия
Из известных нам элегических поэтов Каллин из Эфеса (прим. 685-630), считается одним из древнейших. От его творчества сохранился только призыв к защите родины, а конкретно защите «земли, детей и жены», к тому же ещё одно довольно архаичное по смыслу стихотворение, пересказанное нами в прозе вот таким образом:
«От судьбы не уйдешь, и часто смертный удел настигает в дому человека, который бежал с поля брани. Труса никто не жалеет, никто не чтит; героя, напротив, оплакивает весь народ, а при жизни чествуют его, как божество».
Не менее ярко такая же тематика звучит в элегиях спартанского поэта Тиртея (прим. 665-610), воодушевлявшего спартанских воинов на войну с Мессенией. Тиртей таким же образом высмеивает трусов и беглецов; но интересно, что при перечне героических качеств, на примере лучших героев из эпоса, он находит их недостаточными.
Гордостью будет служить и для города и для народа
Тот, кто шагнув широко, в первый продвинется ряд
И, преисполнен упорства, забудет о бегстве позорном,
Жизни своей не щадя и многомощной души.
Умереть в первых рядах за родной город — вот высший подвиг, и главное качество героя. Элегии Тиртея также содержали в себе изложение основ спартанского государственного устройства, они содержат хвалу спартанским учреждениям, мифы, освящающие устройство спартанской общины, призывы к сохранению «доброго порядка». Не удивительно, что эти элегии распевались спартанцами даже спустя сотни лет после смерти автора. Тиртей — это Ликург в стихах. Но при этом сам Тиртей не писал на дорическом языке спартанцев, он писал на ионийском диалекте, который был единственно приемлемым для поэзии всех греков того времени.
Более личной и субъективной на их фоне выглядит поэзия Архилоха (прим. 680-630), хотя и она подается с позиции все такого же консервативного примитивизма; он воспевает свою личную жизнь, боевые приключения, отношение к друзьям и врагам. Архилох жил войной, ибо жил во времена постоянной войны своего родного острова против фракийских племен, и скорее всего поэтому своим богом он почитал Ареса. Однако, несмотря на все это, он относится к традиции несколько иронически. Так, например, Архилох пишет о своих подвигах в высокопарном гомеровском стиле, но в таком же стиле он вдруг рассказывает о том, как в бегстве ему пришлось бросить свой щит (непростительная дерзость в рамках аристократической этики).
Помимо этого он считается основоположником литературного ямба, который берет своё начало из народных «обличительных песен», и в рамках которого можно было изливать ругань и издеваться над своими оппонентами (ср. баттл-рэп). Архилох даже гордился своим умением отплачивать злом за нанесённые ему обиды. Его смело можно назвать первым «баттловиком» в поэзии; так, например, девушку отказавшуюся выйти за него замуж он спокойно обличал эпитетами шлюхи. Но что гораздо интереснее с точки зрения идеологии — у Архилоха уже поставлена проблема изменчивости существования, в котором всё зависит от «судьбы и случая» (а где же Боги?), вместе с тем, он признает и значение человеческих усилий. Это уже значительный мировоззренческий сдвиг; и отдельно стоит отметить, как сильно Архилох бывает созвучен философу Гераклиту, ещё задолго до его рождения.
Ещё дальше по пути развития этих условно-прогрессивных черт пошел современник Архилоха (а вместе с тем Тиртея и Каллина), поэт Семонид из Аморга. В его дидактических стихах преобладают пессимистические размышления на счет обманчивости людских надежд, о нависающих над человеком угрозах: старости, болезней и смерти. В божественном управлении миром он не видит ничего, кроме произвола. Вывод из всего этого — наслаждаться благами жизни, пока возможно. Вместе с этим, у него можно найти примитивный и патриархальный троллинг женщин, где он классифицирует женские характеры, сравнивая их с разными животными, и выводя, таким образом, само происхождение женщин, как человеческого вида, от разных животных. Поэтому Семонид «пошел дальше» очень условно, и причины для этого весьма пессимистичны и «отрицательны». Он пришел к критике традиции только потому, что традиция уже недостаточно хороша для его консервативного духа. Но, с точки зрения философии, даже в этом цинизме в отношении женщин нельзя не заметить, что в его сознании вполне допускается происхождение человека от животных, путем, надо полагать, каких-то эволюционных изменений. Не будем утверждать этого наверняка, но и ничего невозможного в таком эволюционизме нет, ведь всего через каких-то 50-60 лет эволюционные идеи уже будут изложены в философии Анаксимандра из Милета.
Мотивы наслаждения получают дальнейшее развитие уже в следующем поколении, например у ионийца Мимнерма (прим. 635-570), которого греки считали первым поэтом любви. Он современник Сапфо и ранних «девяти», однако от него мало что сохранилось, и мы только знаем, что он проповедовал размышления о скоротечности жизни и важности наслаждения; а также, что легенда сводит его с одним из «семи мудрецов». История звучит так, что, дескать, когда Мимнерм писал, что идеально прожитой можно считать жизнь диной в шестьдесят лет, не омраченную болезнями и проблемами, то мудрец Солон ответил ему на это, что лучше заменить шестьдесят — восьмьюдесятью (безусловно, мудро, но мы бы сказали, что еще лучше столетием). Также мы знаем, что Мимнерм написал поэму об основании города Смирна, и про борьбу этого города против Лидийского царства, что лишний раз доказывает, как легко гедонизм может сочетаться с «высоким», в данном случае с патриотизмом и исторической, военизированной тематикой.
«Девять лириков»
В качестве предшественников «философского поворота», мы начнем, пожалуй, с «лириков». Вышеупомянутый киклический эпос, вместе с эпосом классическим — были основой не только для живописи и театра классической эпохи, но и для лирического жанра поэзии, да и, в принципе, для всего греческого искусства, взятого в целом. Под таким собирательным названием «Девять Лириков» – до нас дошел канон, т.е. сборник авторов, признанных лучшими среди лирических поэтов Древней Греции, который был выдвинут филологами в эллинистической Александрии как достойный образец для критического изучения. Предфилософской эпохи касаются только четверо из них, и в конкретно в этой статье мы только их и затронем (остальные на потом).
В первую «предфилософскую» четверку современников Фалеса входят: Алкман, Сапфо, Алкей и Стесихор.
В пятерке оставшихся — Ивик, Анакреонт, Симонид, Пиндар и Вакхилид.
До сих пор в наших обзорах было перечислено примерно 25 имен, каждое из которых для греков находилось на одном уровне с именем Пифагора, а в некоторых случаях могло котироваться даже более высоко. Со всем этим материалом были хорошо знакомы как «Мудрецы», так и «Лирики»; это был интеллектуальный фундамент для всех них. Конечно, значительных имен было немного больше, даже в этой же сфере поэзии можно было бы добавить ещё десяток имен, имеющих значение для греков. Сверх этого можно было бы наложить до двадцати имен разных крупных политиков, которых греки почитали и гораздо позже, даже во времена Платона; и это даже не считая известных по именам скульпторов, архитекторов и музыкантов. Но если от всей этой массы имен, которые должен был знать каждый образованный грек (тот же Фалес, например), отсеять малозначительные — всё равно наберется с десяток имен, из которых состоял минимальный фундамент знаний для нового поколения мудрецов. А для непосредственно философского поколения, т.е. поколения Пифагора — к этому внушительному списку прибавляются и сами наши «семеро мудрецов», а также, по крайней мере четверо из лириков.
Всё это я привожу лишь с той скромной целью, чтобы при изучении античной философии и искусства — у читателя было осознание масштаба. В истории философии всё привыкли «начинать с Фалеса», но на самом деле за его спиной стоит гораздо больше, чем одна только мифология Гомера.
Алкман и Стесихор – основа будущих трагиков
Первым среди “девяти” по хронологии идёт Алкман (2-я пол. VII в. до н. э.), который почти наверняка происходил от родителей-рабов; вероятнее всего он происходил родом из Сард, столицы Лидии. Алкман первый известный по сохранившимся фрагментам поэт, писавший песни для хора. Но, как ни странно, он жил и работал в Спарте в период после 2-й Мессенской войны. В Спарте, где особенно почитались Аполлон и богиня-девственница Артемида – девичьи хоры были особенно распространены. Для них, помимо текстов, Алкман создавал мелодии и разрабатывал танцевальные движения. Он писал преимущественно пеаны (гимны богам), проомии (вступления к эпическим декламациям) и парфении (песни для женского хора). Именно в Спарте, где на протяжении нескольких столетий Алкман был глубоко почитаем, ему был установлен памятник. До нас дошел текст одной из его песен; он сложен из отдельных частей, связанных между собой формулами, определяющими конец одного и начало другого сюжета:
- Прославление древних героев Спарты, братьев Диоскуров, затем сыновей Гиппокоонта, убитых Гераклом;
- Размышления о могуществе богов и бренности человеческой жизни, вытекающие из этого моральные предписания;
- Прославление самого хора, который исполнял парфений, его руководительницы и отдельных участниц, которые исполняли танец.
Из самого крупного сохранившегося отрывка мы узнаем несколько играющих второстепенную роль, но интересных деталей:
«Всех их, храбрых, не забудет песнь моя. Сломили Судьба и Порос (богатство) тех мужей, — старейшие меж богов. Усилья тщетны».
Или другой мотив: «Блажен, кто с веселым духом, слез не зная, дни свои проводит».
Конечно, подобные мотивы мы видели и раньше у Архилоха, Семонида и Мимнерма (последний, к слову, пересекался с Алкманом на сорок лет жизни); но всё же, разве эти слова не выглядят как нечто из пост-классической античности? Разве это не “упадочный эллинизм”? И тем не менее, на фоне богов, даже самые великие смертные просто “ничто”, и эта архаичная мысль, доминирует в разных формах во всех сочинениях Алкмана. Человек не является центром его сюжетов, и вероятно, что от воли смертного ничего не зависит. Не обходит Алкман и сюжеты Гомера, и конечно, не обходит он “Троянскую войну” с ее мифологическими персонажами. При чем у всех “девяти”, взятых в целом, эти мотивы встречаются чаще, чем у ранних лириков (которые, что немаловажно, ещё вживую застали киклических поэтов). Вероятнее всего, это объясняется тем, что убогая “александрийская критика” избрала в “девятку” именно этих авторов, и главным образом потому, что они писали по мотивам любимого всеми этими критиками Гомера, а не потому что они писали реально хорошо.
Но все таки стоит признать, что пускай он и живет в Спарте, но его мировоззрение почти не выделяется в своей консервативности от среднестатистических представлений древнего грека, от тех же Гесиода или киклических поэтов. А из явно хороших сторон можно выделить его философские воззрения, сам факт их наличия. Как мы уже видели в строчках выше, первыми богами у него считались Порос (богатство) и Судьба. Почему именно Порос, никак не понятно, потому что объяснить из него формирование всех вещей представляется затруднительным. Правда Алкман будто бы разделяет этих персонифицированных богов и Бога как абсолютного творца. Порос и Судьба возникли из чего-то, и это что-то оказывается беспорядочной и необработанной материей всех вещей (ср. апейрон философа Анаксимандра), которая имеет свойства меди. Боги возникают из этой материи потому что прежде возникает “некто мастерящий” все вещи, демиург по имени Фетида. Этот творец и создает богов нижнего порядка. Из Пороса возник бог по имени Текмор (и они используются как синонимы в паре противоположностей начало-конец). Возможно эти два божества также употреблялись как синонимы Солнца и Луны. Но тогда согласно Алкману же, им предшествовал еще бог мрака. Больше мы ничего не знаем, но и этого достаточно, чтобы увидеть как минимум представления о материи, форме и демиурге еще до того, как Фалес Милетский появился на свет.
Примечательна одна особенная черта Алкмана – он кичится тем, что может есть всё что угодно, особенно “тоже что и народ“, ему это не зазорно. Интересно, что он вообще акцентирует на еде, попойках, и, больше всего – на девушках и любовных наслаждениях; так что не удивительно, что много места в стихах Алкмана занимает бог Эрос. Но, вместе со сказанным уже ранее, всё это выглядит весьма странно для поэта Спарты. Поэзия Алкмана будто бы проповедует демократические идеалы. И на этом странности не заканчиваются. Алкману приписывается весьма живая и современная по своему духу и стилю эпиграмма про Кастора и Полидевка. Несмотря на то, что это спартанские герои, и что сам он спартанский поэт, Алкман, по-видимому, гордится тем, что он не-греческий землепашец, и подчеркивает своё городское и столичное происхождение, в том из стихов, где он вспоминает Сарды в качестве своего дома.
Алкман воскрешает сюжеты “гедонистических” певцов из прошлого, у него снова мелькает и рассуждение о краткости жизни, о всевластии судьбы (ананке), и даже немного странные для греческого мужчины отрывки, в духе “если б женщиной стать мне!“. У него мы найдем даже строки: “опыт – вот основа познания“; хотя, конечно, здесь он подразумевает простой житейский опыт (и подобную цитату мы увидим в сентенциях Ферекида). У Алкмана мы найдем и мотивы пацифизма (“Железный меч не выше прекрасной игры на кифаре”). Всё это современная критика привыкла видеть как порождение исключительно позднейшей эллинистической эпохи. Тем интереснее, и даже значительнее в таком контексте выглядят для нас эти старые лирики и мудрецы.
Каким образом такие условно-прогрессивные мотивы сочетаются с про-спартанским направлением, что является ярким исключением из многих десятков других случаев – это вопрос, которому ещё только предстоит найти решение.
Также, как и у Алкмана, мотивы пацифизма мы можем обнаружить и у Стесихора Сицилийского (630-556гг). И хотя сам он был весьма не прочь писать про героические войны, особенно из Гомеровских мифов, в своем консервативном и военном пафосе он, бывает, доходит до весьма стоических по характеру сентенций, как например «бесполезно и вовсе не нужно о тех, кто умер, рыдать». И пускай это не выходит за рамки старой морали предков, или поэзии Тиртея, да и весьма логично для патриархального и военизированного мировоззрения, и пускай сам стоицизм не претендует на высокую степень интеллектуальности. Но, всё же, если стоицизм это философия (а он таковым и есть), то находить аналогии в прошлом может оказаться небесполезным делом, особенно если в будущем мы найдем ссылки стоиков на того же Стесихора.
Итак, византийский сборник «Суда» приписывает Стесихору 26 книг (больше, чем все остальные греческие лирики вместе взятые), в которых главное место занимали лирико-эпические поэмы (по содержанию примыкавшие к эпосу Гомера и кикликов; в них Стесихор даёт обработку старых сюжетов в новых формах и новой интерпретации). К троянскому циклу Стесихора относятся: «Елена», «Разрушение Илиона», «Возвращения» и «Орестея». К фиванскому циклу относятся «Эрифила» (название по имени жены участника похода Семи против Фив), «Европея». Из других эпических поэм известны «Охотники на вепря» (об охоте на калидонского вепря), «Герионеида» (о походе Геракла на дальний запад, откуда он увёл Герионовы стада быков), «Скилла» (о Скилле, которую убил Геракл по возвращении от Гериона), «Кербер» (о подвиге Геракла с Кербером), «Кикн» (о поединке Геракла с сыном Ареса Кикном, который был обращён в лебедя).
При обработке сюжетов, встречающихся в поэмах Гомера, Стесихор иногда даёт им новые версии, заимствуя материал отчасти из живых народных преданий, отчасти из утраченных литературных текстов. Так, миф об Оресте разработан Стесихором отлично от той версии, которая представлена в Одиссее: у Гомера Орест, убив мать, только исполняет долг мести, у Стесихора он терзается мучениями совести как матереубийца. У него же встречается версия мифа о том, что Елену боги перенесли во время осады Трои в Египет. Обе эти версии, как и большая степень эмоциональности поэзии — легли в основу трагедий Эврипида. Также и любовный мотив у Стесихора весьма силен; достаточно сказать, то именно от него происходят первые пастушеские идиллии.
Поэзию Стесихора в древности ценили очень высоко. Так, Дионисий Галикарнасский сообщает, что значительностью своих сюжетов Стесихор превосходил Пиндара и Симонида, а в других отношениях совмещал достоинства обоих. Да и такой трагик, как Эсхил — создавал свою «Орестею» под влиянием «Орестеи» Стесихора. Утверждалось даже, что «в Стесихоре живёт душа Гомера». А известный поздне-античный литературный критик Псевдо-Лонгин называл Стесихора «самым гомерическим» из поэтов, а Квинтилиан говорил, что Стесихор «поднял на свою лиру тяжесть эпического стиха», и добавил, что «если бы Стесихор под избытком таланта не переступал меры, его можно было бы считать достойным соперником Гомера». Но во всех этих характеристиках он примыкает скорее к «кикликам», и выглядит как последний их представитель, пускай по манере исполнения это всё же новая лирика.
Алкей и Сапфо – роман в стихах
Две центральные фигуры лирической поэзии предфилософского периода, это безусловно Алкей и Сапфо. Они жили в одном месте, принадлежали одной условной политической группировке и были прямыми современниками, с незначительной разницей в возрасте, и начну я, всё таки, с более известной Сапфо (ок. 630 г. — 570 до н.э.). Она резко отличается от всех своих предшественников и современников, и даже в дальнейшем мало кому удавалось достичь её уровня лиричности. На фоне остальных поэтов своего времени она сильно выделяется своим более отработанным стилем; лучше передает страсти и эмоции, больше и глубже раскрывает само чувство любви. Также у неё начинают встречаться и около-философские сентенции, напоминающие знаменитых «мудрецов»:
«Богатство одно — спутник плохой без добродетели рядом. Если ж они вместе сошлись — выше блаженства нету».
«Я роскошь люблю; блеск, красота, словно сияние солнца, Чаруют меня…».
В отличии от большинства поэтов (которые были мужчинами) Сапфо пишет о «типичной женственности» и переживаниях девушки, так, например, она гневается на то, что хороший парень повелся на «деревенщину», которая даже «платья носить не умеет». Есть также и «философские» размышления; видимо о том, какие парни могут нравится больше:
«Кто прекрасен — одно лишь нам радует зрение,
Кто ж хорош — сам собой и прекрасным покажется».
В основе лирики Сапфо лежат традиционные фольклорные элементы; здесь преобладают мотивы любви и разлуки, действие происходит на фоне светлой и радостной природы, журчания ручьев, курения благовоний в священной роще богини. Все её стихи проникнуты добротой, они касаются свадеб, танцев и прочих лёгких радостей. Традиционные формы культового фольклора наполняются у Сапфо личными переживаниями; главным достоинством её стихотворений считается напряжённая страстность, обнажённое чувство, выраженные с чрезвычайной простотой и яркостью. Любовь в восприятии Сапфо — страшная стихийная сила, «сладостно-горькое чудовище, от которого нет защиты». Сапфо стремится передать своё понимание синтезом внутреннего ощущения и конкретно-чувственного восприятия (огонь под кожей, звон в ушах и т. п.).
В одном из её стихов раскрывается суть провинциальности греков, их ощущения своей окраинности, вторичности после Древнего Востока, что отлично раскроет позже Геродот. Так, Сапфо перехваливает те самые лидийские Сарды (играющие большую роль для Алкмана), в которые уехала жить одна из её подруг. Её отец Скамандроним был «новым» аристократом; будучи представителем знатного рода, он не занимался земледелием, а скорее был торговцем. В середине VII в. до н.э. в Митилене произошло упразднение царской власти, место которой заняла олигархия из царского рода Пенфилидов. Вскоре власть Пенфелидов также пала в результате заговора, и между ведущими аристократическими семействами разгорелась борьба за первенство. В 618г. до н.э. власть в городе захватил некий Меланхр, которого древние авторы называют первым тираном Митилены. Вскоре Меланхр, объединёнными усилиями поэта Алкея, его братьев, и будущего тирана Митилены Питтака (к слову, вхожит в список «мудрецов»), был свержен и убит. Тираном Митилены стал их союзник Мирсил, политика которого была направлена против определённых представителей старой митиленской знати, и многие аристократы (в том числе семьи Сапфо и Алкея), были вынуждены бежать из города где-то между 604 и 594 до н. э. До самой смерти Мирсила – Сапфо находилась в изгнании и жила в Сиракузах (между 594 и 579 до н.э.), после чего смогла вернуться на родину. По легенде, именно в это время ею увлекся Алкей.
В той же Митилене родился и сам Алкей (ок. 625-560гг.), поэт, который был современником и соотечественником Сапфо и тирана Питтака. Когда в Митиленах пала царская власть и к власти пришел первый «тиран» города Меланхр, самому Алекю было примерно 7-13 лет, Сапфо была старше него примерно лет на пять. Вскоре после этих событий Алкей, как раз вступив в совершеннолетие, попал на военную службу; а в это время шла война против Афин, в которой Митилены потерпели поражение.
В бою сильно отличился Питтак, товарищ Алкея, а в ключевом сражении войны сам Алкей бежал, бросив щит (если этот стих не простое подражание стихам Архилоха). А когда после участия Алкея и Питтака в перевороте, новым тираном Митилены стал некий Мирсил, позиции самого Питтака (бывшего союзника Алкея и одного из «семи мудрецов»), через некоторое время изменились; он выступил на стороне нового тирана и некоторое время был его соправителем. Когда же это произошло, Алкей тут же напал на Питтака в своих стихотворениях, которые у поэта можно посчитать наиболее оскорбительными. Ответ не заставлял себя долго ждать, и был он совсем не поэтическим, поэтому Алкею пришлось бежать из города. В изгнании он (как и Сапфо) находился как минимум до смерти Мирсила (между 594 и 579 до н.э.).
У Алкея также находится место гомеровским мифам и божественному могуществу, но это не идёт ни в какое сравнение со Стесихором. И что отличает Алкея от его современников – он открыто выступает против тираннии Питтака (которая по своему характеру анти-аристократична), и конкретно-политичен в своей поэзии.
«Наш удел — на весу: все вверх дном опрокинется, если в городе власть заберет он, рехнувшийся…».
или
«Метит хищник царить,
самовластвовать зарится,
Все вверх дном повернет —
накренились весы. Что спим?»
Он также сочиняет гимны, один из которых «К Аполлону», посвящен богу-покровителю аристократов. Хотя, справедливости ради, в строчках о попойках он не против и «присягнуть Дионису». Когда же его заговор против Питтака провалился и он был изгнан, то здесь же началась полоса «нытья».
К этому периоду изгнания следует отнести большинство стихотворений его т.н. «Стасиотики» (бунтарских песен), в частности известнейшую оду-аллегорию о «корабле-государстве» и не менее известную «оружейную оду». Пребывая в изгнании, аристократы не забывали о намерении восстановить в Митилене старый порядок и продолжали интриговать против городского правления. Наконец, партия аристократов приобрела такую силу, что угроза их возвращения на Лесбос в формате военного вторжения стала реальной. Митилены поддались страху; в 589 году в городе был избран эсимнет, которым стал Питтак; он получил срок полномочий в 10 лет, должен был укрепить город и возглавить демократов в вероятном конфликте с аристократами, лидером которых стал Алкей. Около 585 до н.э. (когда Фалес предсказал знаменитое затмение) Алкей, ставший во главе своей партии и поддержанный золотом лидийцев — вернулся на остров, но в результате новых столкновений был снова побежден. Питтак не стал наказывать старого товарища и освободил Алкея (отметив, по словам Гераклита, что «лучше простить, чем мстить»), и тот сошел с исторической сцены доживая свою жизнь в тишине, по преданию отправившись в Египет.
В большинстве своих стихов Алкей сливается с духом Алкмана, при чем местами даже более радикально ратует в пользу развлечений и попоек. У него можно найти странный панчлайн о романтике морских путешествий, и ироническую нападку против тех, кто боится моря (кстати, Питтак море недолюбливал). И что самое интересное, сей идейный защитник аристократической доблести, мало того что прославляет вино, так ещё и в стихах расписывает, как он в бою спасался бегством и потерял доспехи и щит. Что может быть более постыдно для сторонника аристократии? И разве его временная победа при помощи взятки Лидийского царя – достойная вещь, чтобы в нескольких разных стихах это упоминать? Вместе с этим интересен другой момент; оказывается брат Алкея служил в армии вавилонского царя Навуходоносора, о чем Алкей упоминает в одном из стихов; аристократ, служит наемником!
Поражает также и другое, ссылаясь на легендарного царя Спарты (кстати Алкей тоже отдал дань Кастору и Полидевку), мы снова получаем неожиданный для образа поклонников Спарты итог:
Так молвил Аристодам
Разумное в Спарте слово:
«В богатстве — весь человек;
Кто добр, но убог, — ничтожен».
Правда несмотря на нетипичное для Спарты отрицание аскетизма, мотив этого изречения скорее в том, что богатство является признаком аристократизма, а это уже вполне созвучно про-спартанской поддержке «высокородных». Что же касается знаменитого романа между Алкеем и Сапфо, то об этом нет почти никакой информации, а его собственные стихи совершенно никакие, и говорят лишь о том, что ему очень перед ней неловко и что он стыдливый «хикка». Поэтому позже Сапфо вполне подобающе ответит на его стихи:
«Будь цель прекрасна и высока твоя,
Не будь позорным, что ты сказать хотел,—
Стыдясь, ты глаз не опустил бы,
Прямо сказал бы ты все, что хочешь»
Начало открытого идейного конфликта
В 580-х годах и далее, наибольший интерес для нас представляет младший современник Эпименида и Мимнерма; Фалеса и Сапфо — поэт-аристократ Феогнид из Мегары, изгнанный радикальной демократической «революцией» из родного города. Среди наставлений Феогнида имеется, наряду с традиционными афоризмами о благочестии, почтении к родителям и т.д., большое количество стихотворений на актуальные политические темы; они представляют собой один из наиболее ярких образцов ненависти аристократа к демократии. Это соединение всего наиболее консервативного из поэзии Тиртея, Каллина и Алкея.
Для Феогнида рабство существует от природы, люди от рождения делятся на «добрых», т.е. аристократов, и «подлых». «Добрым» автоматически присущи все возможные добродетели: они смелы, прямодушны, благородны; «подлым» свойственны все пороки: низость, грубость, неблагодарность. Однако «подлые» богатеют и становятся у власти, между тем как «добрые» разоряются и поэтому «благородный» постепенно превращается в «низкого». По отношению к «подлому» для «добрых» дозволены все средства. Феогнид – проповедник насилия и жестокости, даже откровенной ненависти ко всем этим «грузчикам» и «корабельной черни». Он хочет «крепкой пятой придавить неразумную чернь, пригнуть ее под ярмо». Но и к «благородным» он относится не лучше, ведь «благородные» сами же погрязли в жадности и денежном фетишизме. Феогнид резко осуждает браки аристократов с «низшими» людьми ради их денег. Он также всецело осуждал конфликты различных родов аристократии между собой, видя в этом ослабление своей условной «партии».
Феогнид со своим убеждением в прирожденности нравственных качеств «доброго» человека, ожидаемо стал одним из любимых певцов греческой аристократии; она сохранила его стихи, дополнив сборник тематическими стихами неизвестных авторов. Феогнид отлично ложился в контекст военизированной лирики Тиртея и Каллина, которая должна была преобладать и у других авторов этого нового сборника.
Заметным современником Феогнида был поэт-сатирик Гиппонакт из Эфеса (прим. 580-520). Взятые вместе, они как бы завершают раннюю поэтическую историю античности и перекликаются уже с новым, философским поколением. К моменту смерти Гиппонакта, например, уже жил Гераклит, пускай и был только 20-летним юношей.
Гиппонакт происходил из аристократической семьи; но был изгнан из города за нападки на местных правителей; поэтому он переехал Клазомены (город неподалеку, где позже родится философ Анаксагор), в которых вел нищенскую жизнь «шута и балагура». Даты его жизни предполагают, что Гиппонакт застал захват Клазомен царем Крезом, а также падение самого Креза и приход персидской монархии. От творчества Гиппонакта сохранилось около 170 отрывков, в которых он рисует жизнь и быт городских низов, не останавливаясь и перед откровенным натурализмом. В прочих отрывках рисуются мелкие ремесленники и представители общественного дна, проводящие время в городских закоулках, подозрительных кабаках; незадачливый крестьянин или хитрый художник, принадлежащие к тому же слою «отбросов городского общества»; все они занимаются темными делами, часто разрешая споры с помощью брани и побоев. Самого себя Гиппонакт изображает полуголодным оборванцем, выражая своим обликом враждебность аристократическому мировоззрению. В этом плане он уже напоминает нам очертания кинического мировоззрения.
С такой общественной позицией согласуются несколько его стихотворений, пародирующие Гомера и гомеровский эпос. Особое место занимает здесь один гекзаметрический фрагмент в 4 стихах, возможно, из героико-комической поэмы, воспевающий в гомеровских эпитетах чудовищный аппетит некоего Евримедонтиада. Эти два отрывка доказывают, что Гиппонакту не была чужда литературная традиция (вдобавок к тому, что дошедшие до нас фрагменты стихотворений, сами по себе свидетельствуют о высоком уровне его поэтической подготовки). Созданный им образ нищего-попрошайки является, скорее всего, маской, призванной «эпатировать» слушателей.
В связи с Гиппонактом (возможно кто-то из его направления, но немного позже) возникает пародия на героический эпос под названием «Война мышей и лягушек» («Батрахомиомахия»), который рекомендуем прочитать полностью. Предметом этой пародии являются и аристократическая героика эпоса, и его олимпийские боги, и традиционные приемы эпического стиля, начиная с обязательного обращения к Музам во вступлении. Лягушиный царь Вздуломорда, перевозя на спине мышонка Крохобора через болото, испугался водяной змеи, нырнул на дно и потопил мышонка. Крохобор принадлежит к именитому роду, имеет целую родословную. Между мышами и лягушками разгорается поэтому война. Оба ополчения вооружаются по эпическому образцу; а именно нам рисуют постепенное появление на сцене вооружения обеих сторон во всевозможных деталях (естественно уровня «шлем — скорлупа ореха»). Вводится и олимпийский план, т.е. совет богов. Пародия на богов чрезвычайно резка и, вероятно, уже идейно связана с философской критикой мифологии. Афина отказывается помогать мышам по причинам крайне ничтожной обиды:
Пеплос погрызли затем, над которым я долго трудилась,
Мягкую ткань создавая, на тонкой я ткала основе.
Весь в решето превратили! Починщик, на грех, тут явился,
Просит проценты с меня, что бессмертных всегда удручает.
И вообще богам лучше не вмешиваться, а то мало-ли что:
Боги! Не будем мешаться в их сечу! Пусть сами дерутся,
Чтоб ни один не был ранен из нас стрелой изощренной.
Дерзостна сила их, даже с бессмертными может поспорить.
Если автор не сам Гиппонакт, то безусловно он один из главных вдохновителей этой великолепной поэмы.
Таким образом Гиппонакт составляет вместе с Феогнидом некий контраст противоположных крайностей. Конечно, и раньше аристократы имели свою идеологическую поэзию, и ярким выражением этого политического конфликта являлась борьба Алкея и Питтака, однако до сих пор анти-аристократическая (т.е. по сути уже демократическая) сторона не имела последовательных сторонников, и противопоставление имело лишь случайный характер, связанный с личностью конкретного поэта.
Гиппонакт — сознательный противник аристократии.
В образах Феогнида и Гиппонакта конфликт аристократии и народа находит свое крайнее выражение, однако ещё в самой простой своей форме. «Философский поворот», который придаст этому конфликту большей тяжеловесности — только начал назревать. А сами греки считали началом этого поворота изречения «Семи мудрецов», среди которых числился и знаменитый Фалес Милетский.