Беглое знакомство с биографией Виктора Гюго (1802-1885) теперь сразу вызывает желание сравнивать его с биографией Бульвер-Литтона (1803-1873) [см. наша статья про него]. Они оба имели двух старших братьев, оба воспитывались в консервативной семье, у обоих были отцы-военные (но если отец Литтона душил американскую революцию и выступал против Наполеона, то отец Гюго наоборот был бонапартистом). Они оба начали писать стихи и пьесы ещё в подростковом возрасте, переводили античную литературу, и оба выигрывали крупные литературные премии в своих колледжах. Они оба зависят от романтической литературы, в частности от влияния Байрона и его восточных мотивов (в плане консервативного романтизма на Гюго больше влияет Шатобриан, а на Литтона — Кольридж и немецкая готика). Но Гюго пишет намного больше, чем Литтон. Первый его роман датируется 1823 годом (у Литтона — 1828), и это при том, что Гюго даже в поэзии пишет намного больше. Правда первые значительные и признанные критикой романы Гюго начал издавать тоже около 1826-29 годов, как и Литтон.

• О чем пишет в своих первых романах Гюго? О сказочном чудовище в готическом стиле, про осуждение рабства. Т.е. развивает тематику готики и просветительского гуманизма. В первых зрелых работах он пытается писать исторические романы и романы про криминал (выступая при этом против чрезмерных наказаний и смертной казни).
• О чем пишет в своих первых романах Литтон? Те же готика, криминал, просветительский гуманизм и критика системы наказаний. В обоих случаях в каждую из историй вплетены любовные мелодрамы и сентиментализм.

Разница только в том, что Литтон, помимо этого, написал еще и роман о «денди» (и у него нет романа о рабстве, как у Гюго). Но при этом можно даже сказать, что как политик Литтон был более либеральным, чем Гюго, хотя и немного менее радикальным. Литтон пытался добиваться либеральных и судебных реформ при помощи личного участия в политике парламента, а Гюго вынужден был только поддерживать революцию 1830-го в стихах. Литтон явно заделался романистом, и после своего криминального романа «Юджин Эрам» (1832) продолжил писать романы, стараясь уже занять нишу исторического романиста №1. Гюго после своего криминального романа «Клод Гё» (1834) — сделал огромную паузу и ушел в поэзию и драматургию. Для Гюго его ранние романы были только второстепенным эпизодом в творческой карьере, сам он оставался преимущественно поэтом. Для Литтона романы с самого начала стали основным жанром.

---

Гюго еще в 20-е годы пишет театральные пьесы специально для своих знакомых актеров, Литтон занимается этим уже в конце 30-х. И первоначально свою популяорность Гюго заработает как дрматург, который совершил переворот в жанре и принесет ромнатизм в эту сферу. Для Бульвер-Литтона театр тоже был важен. Часть своих первых романов он первоначально писал как пьесы, но становиться драматургом не решался. У него был период, когда он активно занимался драматургией (1836-40 гг.), но даже тогда он не прекращал издавать романы, а пьес выпустил сравнительно немного. Для Виктора Гюго, изначально более «поэтического» автора, драматургия стала центральной темой творчества; в 1830-43 гг. он работал исключительно в этом жанре. Тем не менее, они оба стали крупными реформаторами театра, Гюго во Франции (и даже в мире), а Литтон — в Англии. 

В 1845 году Гюго получил титул пэра и стал активно участвовать в политике. В 1843 году Литтон получил титул барона, унаследовал поместье матери и наоборот, от политики отошел. Гюго стал классическим либералом, каким раньше был сам Литтон, а последний стал консерватором. Как политики они оба отметились борьбой за авторские права для писателей и драматургов. Где-то здесь их пути расходятся. Литтон сильно увлечен мистицизмом (эта тема стала причиной расхождения Гюго со своим лучшим другом), а Гюго активнее вовлекается в социальные вопросы, сближаясь с лагерем условно называемым «реалистическим». После 1848 года и революций в Европе, Гюго резко радикализируется, станет почти типичным социалистом своего времени, а Литтон наоборот сблизился с партией тори и осуждал социализм. Гюго кратно нарастит издание романов и публицистической прозы, а Литтон наоборот, начнет писать все реже. Какие-то сходства можно найти и во второй половине творчества обоих (влияние реализма на их романы), но в целом это уже совершенно разные авторы. Меня здесь привлекло то, как типично развивается их творчество в первой половине XIX века. Возможно этот паттерн можно будет найти еще у кого-то из их современников.

Краткая оценка романа «Отверженные»

Что можно сказать уже по первым двум книгам (разделам) «Отверженных»? Как минимум, что Гюго типичнейший социалист своего времени. Конечно, с нотками христианского социализма, но все же социалист типичный. Он глубоко уважает Сен-Симона и Фурье, ищет оправдание даже самым темным сторонам Французской Революции, и поэтому в каком-то смысле даже более радикален, чем средний «социалист-утопист». Но Гюго все таки не настолько радикален, чтобы поддержать коммунистов того времени, из когорты Бабеф-Буонарроти-Бланки. Например, прямо отсылаясь на учения этих «бабувистов», Гюго осуждает их презрение к искусству, считая что нельзя жертвовать этой сферой ни под какими предлогами. Он называет искусство полезным, и даже более полезным, чем всякая другая польза. Но с другой стороны он полностью поддерживает рассуждения бабувистов о том, что бесконтрольная рождаемость — это благо. Мысли о контроле рождаемости с его точки зрения должны быть кощунственными и нарушающими законы природы. Поэтому-то у Жана Вальжана (главного героя романа) на попечении оказывается 7 детей. И мы должны проникнуться дополнительным сочувствием к горю этой семьи, когда их кормилец попадает за решетку. Да, семья очевидно обречена, но ведь виной тому является сам размер семьи, далеко не в последнюю очередь, это очевидная проблема. Но о том, что это может быть проблемой, у Гюго нет даже полунамеков. Люди следовали природе, следовательно они правы априори, могли бы посреди нищеты и до 10-ти довести, и были бы снова правы.

Эта тема «естественного человека» звучит у него несколько раз с разных ракурсов. Как и у Руссо, для Гюго человек изначально добр (и портится только цивилизацией). Но при этом с другой стороны он признает, что в дикой природе нравы людей падают, а не улучшаются. Но даже это все ещё лучше, чем окончательное развращение человека от жизни в крупном городе. Деревня снова рисуется местом более хорошим, чем город (типичное место для большинства левых того времени). И уже в самом начале книги нам рисуют несколько типичных «левых» образов. Самый благородный и почти святой образ — это епископ Мириэль. Будучи последовательным христианином, он на практике действует почти как должен действовать социалист-филантроп (ср. лево-либеральный священник Ламенне). Его нравы идеальны, на уровне практически Иисуса. Однако он роялист, поддерживающий современное общество и брезгующий историей Революции. Этот консерватизм в нем есть, но он никак не сказывается на его доброте, и проявляется только в момент, когда епископ столкнулся с исповедью умирающего революционера. Этот второй «левый» герой (бывший член Конвента) дополняет самого епископа, и уже с радикальной стороны. Его устами Гюго оправдывает террор Робеспьера и ловит епископа на тех немногих противоречиях, которые тот ещё сохранял. По характеру это почти такой же святой, который даже своеобразно верит в Бога (пантеистического, а-ля Спиноза). Очевидно, что идеал Гюго в синтезе этого революционера и епископа.

Но есть и третий образ левака того времени. И это эпикуреец, следующий за материализмом французского Просвещения и новинками науки физиологии. Здесь он нарочно оказывается титулованным богачем, чтобы тем легче ему было проповедовать философию наслаждения, и его можно было смело назвать «мнимым» философом. Его нарочно делают отвратительным, апостолом буржуазного мира, который просто обслуживает капитализм. Сюда нарочно приплетается Гоббс и теория борьбы «всех против всех». Физиологи якобы обязательно не верят в то, что плохой человек может исправиться. Обрекают нищих на дальнейшую нищету и т.д. И фактически образ революционера является чем-то средним между этим материалистом и епископом. Гюго как бы намекает, что лучше бы слегка перевесила сторона епископа.

Этой своей оценкой, где эпикуреец оказывается вновь на уровне скота, Гюго проявляет свою консервативность. Однако, это не его личная особенность, а скорее общее место для всех леваков того времени. В наших статьях уже неоднократно упоминалась любовь марксистов к консервативной литературе прошлых веков. Марксисты в меньшей степени были сторонниками архаики, чем другие левые, но все таки они вращались в одних и тех же кругах, и консервативность сказывалась в разной степени, но на всех. Если совсем просто, эпикурейский персонаж Гюго оказывается как бы Бентатом, Кабанисом и Бюхнером сразу, какими они были в глазах Карла Маркса. Мотивация критиковать эпикуреизм и искать более тонкие и высокие определения человеческого и социального бытия, у этих двух разных социалистов середины XIX века — одинаковы. Энгельс тоже осуждал крупные города и мечтал уничтожить их, путем децентрализации и превращения всех стран в систему связанных ПГТ. Отчасти в этом заключается марксистская идея о «преодолении различия города и деревни». Марксисты тоже неистово презирали Мальтуса, за саму мысль, что кто-то вторгается в святую святых, вопрос о деторождении! Они тоже наивно полагали, что магия прогресса бесконечна, и бедность порождена исключительно на уровне распределения благ. Все уже и так есть, просто надо отнять у богатых и грамотно распределить. То, что эгалитарное общество без богатых будет примерно таким же — для них казалось невозможной выдумкой буржуазии.

Левые и консерваторы удивительно совпадают мнениями, когда стоит вопрос, какими качествами должен обладать благородный гражданин (герой гомеровской эпохи, презирающий деньги, к тому же совершающий одни добрые дела и т.д. и т.д.). Они единодушно осуждают роскошь, изнеженность, слабых духом людей, ростовщиков и торговцев. Но если консерваторы делали это по действительно материальной причине (стараясь сохранить власть земельной аристократии и соответственно около-феодальную культуру и порядки), то левые делали это из чистого отрицания самой идеи богатства. И парадокс ранних левых (до сер. XIX века и немного дальше) в том, что их иделы были зачастую тоже обращены к земледельческому хозяйству. До какой степени Гюго как философ анти-эпикуреец можно судить не только по образу эпикурейца из начала романа, но и по следующим строчкам:

«Философия должна быть действенной; ее стремлением и целью должно быть совершенствование человека. Сократ должен воплотиться в Адаме и воспроизвести Марка Аврелия, другими словами – должен выявить в человеке-жизнелюбце человека-мудреца, заменить Эдем Аристотелевым Ликеем. Наука должна быть живительным средством. Наслаждаться – какая жалкая цель и какое суетное тщеславие! Наслаждается и скот. Мыслить – вот подлинное торжество души. Протянуть жаждущему человечеству чашу мышления, дать всем людям в качестве эликсира познание бога, заставить в их душах совесть побрататься со знанием, сделать их справедливыми в силу этого таинственного союза – таково назначение реальной философии. Нравственность – это цветение истин. Созерцание приводит к действию. Абсолютное должно быть целесообразным. Надо, чтобы идеал можно было вдыхать, впивать, надо, чтобы он стал удобоварим для ума человеческого. Именно идеал и вправе сказать: «Приимите, ядите, сие есть тело мое, сие есть кровь моя». Мудрость – это святое причастие. Лишь при этом условии она перестает быть бесплодной любовью к науке, и, став единственным и главным средством объединения людей, она из философии превращается в религию. Философия не должна быть башней, воздвигнутой для того, чтобы созерцать оттуда тайну в свое удовольствие и ради одного только любопытства. Мы же, откладывая подробное развитие нашей мысли до другого случая, лишь скажем: нам непонятны ни человек как точка отправления, ни прогресс как цель без двух движущих сил – веры и любви.

Прогресс есть цель, идеал есть образец. Что такое идеал? Это бог. Идеал, абсолют, совершенство, бесконечность — слова тождественные».

В середине седьмой книги, на моменте, где Жан Вальжан, мучаясь совестью, решает спасти невинно осуждённого и отправиться на каторгу вместо него, уже сразу можно сказать, что все 6 разделов до этого сильно хуже одного только первого, который рассказвыал про жизнь священника. Тема Бога звучит во всех книгах, по поводу и без повода. Конфликт добра и зла (света и тьмы) рисуется резко, насколько это возможно. При чем в социалистическом ключе, где все «буржуазное» доведено до феерического безумия, а все «рабочее» до светлейшей святости. Читать такую пошлятину совершенно невозможно. Хотя иногда с ним трудно не согласиться, но он лупит каждой своей мыслью о справедливости прямо в лоб. Настолько грубо, насколько это вообще возможно сделать. Можно смело сказать, что сравнивая с мюзиклом — книга на порядок хуже. А если кто-то не смотрел мюзикл, то советую посмотреть. Вот фрагмент из него.

Ко всему уже сказанному можно добавить, что Гюго еще и типичный мужик своего времени, и поэтому достаточно часто рассуждает о разной природе мужчин и женщин, которую желательно не перемешивать. Женщине на роду написано материнство, а девочка не девочка, если не играется куклами. При всей массе оговорок он таки осуждает персонажа Фантину за то, что та стала проституткой, а негативные женские образы у него как на подбор толстухи (при чем эпитеты подбираются от «мастодонта» до «горы мяса»). Слабонервным левым sjw лагеря это будет тяжело читать, потому что даже мне тяжеловато.

Даже с появлением новых персонажей-революционеров книга не становится прям сильно лучше. Но зато помимо мюзила можно смело советовать ещё одно произвдение, которое сильно лучше оригинала — японскую мангу по роману. Она идёт сугубо по букве и духу книги, и даже иллюстрации точно отражают описания из книги (разве что инспектор Жавер красивее, чем в книге). Почти ничего значительного там не вырезано, поэтому прочитав мангу можно получить 100% понимания оригинального сюжета. Здорово съекономит время. Мюзикл, в отличии от манги, вмешивается в сюжет и сцены из книги намного сильнее. Но и манга, и мюзикл, одинаково лучше самой книги. В общем, философскую ничтожность книги Гюго мы показали достаточно, а описывать весь её сюжет и т.д. здесь уже нет смысла. Если совсем упростить, то эта книга о том, почему христианский социализм лучше революционного бабувизма, а идеалистическая философия гуманнее, чем вульгарный материализм. Приведу только описание Эшафота, псольку это просто отсылает на название нашего сайта:

«Действительно, в эшафоте, когда он воздвигнут и стоит перед вами, есть что-то от галлюцинации. До тех пор пока вы не видели гильотину своими глазами, вы можете более или менее равнодушно относиться к смертной казни, можете не высказывать своего мнения, можете говорить и «да» и «нет», но если вам пришлось увидеть ее — потрясение слишком глубоко, и вы должны окончательно решить, против нее вы или за нее. Одни восхищаются ею, как де Местр; другие, подобно Беккарии, проклинают ее. Гильотина – это сгусток закона, имя ее vindicta, она не нейтральна и не позволяет вам оставаться нейтральным. Увидев ее, человек содрогается, он испытывает самое непостижимое из всех чувств. Каждая социальная проблема ставит перед ножом гильотины свой знак вопроса. Эшафот это виденье. Эшафот не помост, эшафот – не машина, эшафот – не бездушный механизм, сделанный из дерева, железа и канатов. Кажется, что это живое существо, обладающее неведомой зловещей инициативой: можно подумать, что этот помост видит, что эта машина слышит, что этот механизм понимает, что это дерево, это железо и эти канаты обладают собственной волей. Душе, охваченной смертельным ужасом при виде эшафота, он представляется грозным и сознательным участником того, что делает. Эшафот – это сообщник палача. Он пожирает человека, ест его мясо, пьет его кровь. Эшафот – это чудовище, созданное судьей и плотником, это призрак, который живет какой-то страшной жизнью, порождаемой бесчисленными смертями его жертв».

Читая «Парижские тайны» (1843) Эжена Сю, что можно сказать сразу, так это то, что «Отверженные» очень много чего прямо заимствуют отсюда. Это резко бросается в глаза практически сразу. Главный герой романа, это тот же Мадлен из романа Гюго, главная фабула — показать обездоленных в мрачных тонах, а главная идея, показать как их исцеляет деревенская жизнь и Христос. Образы такие же — тут есть свой кабак, есть свои Тенардье, есть своя Козетта и свой Жан Вальжан (правда он и местный Мадлен — в этот раз уже не одно и то же лицо). Точно также здесь слово «каторжник» вызывает страх и ужас, и к нему относятся как к главному злодею в Гарри Поттере. 

Есть, правда, и такие хорошие моменты, которых нет у Гюго. Например его герои немного меньше похожи на ходячие идеи на ножках, и больше напоминают живых людей со сложными характерами. Дно общества показывается без прикрас и идеализации (по крайней мере по началу), и здесь проще проникнуться отвращением к социальному строю того времени, чем во время чтения Гюго. Но поразительно другое! То, что на этот роман оставил рецензию сам божественный Маркс, и поэтому критическая статья советского периода, вслед за Марксом, осуждает некие плохие стороны романа (в основном с буржуазной филантропией, пассивностью страдальцев из масс, утопизмом автора и христианскими нравоучениями). Только вот все это же есть и у Гюго, но эти же критики наоборот превозносят Гюго! В очередной раз поражаюсь бездарности советских критиков. Они даже не стараются и не пытаются проводить параллели и сравнения, а просто раздают ярлыки «свой-чужой» на основании высказываний своих авторитетов. А впрочем, ничего нового..