Полный обзор книги Ланге «История материализма» (1865)

Май 18, 2025

Автор текста: Friedrich Hohenstaufen

Версия на украинском

Остальные авторские статьи можно прочитать здесь

Обозревая историю материализма, и особенно то, что называют «вульгарным материализмом», невозможно не замечать, что фанаты такой литературы рядом с ними часто помещают не только Дарвина и позитивистов первой волны (Спенсер, Милль и т.д.), но также и многих более идеалистично настроенных мыслителей, в том числе и кантианцев. Среди них особенно часто фигурирует Фридрих Ланге, который вдвойне привлекал к себе внимание, потому что написал «Историю материализма» (1865), книгу, по которой многие люди конца XIX века вообще получали первое впечатление о материализме как таковом. Ланге выступает как критик материализма, эта история не написана «союзником» и другом, но это не мешало его книге быть популярной и в среде самих материалистов, за неимением лучшего. Здесь я дам сжатый обзор этой огромной книги, само собой очень все упрощая, и пропуская некоторые пласты. Этот обзор сделан не по первоисточнику, а по русскому переводу времен XIX века (а они, как я уже убедился, всё таки цензурировались, иногда даже очень сильно), который вышел в двух томах, и тут стоит отметить, что этот перевод сделан активным врагом материализма Николаем Страховым, так что вероятность каких-то искажений становится ещё выше. Но читать с подлинника я не хочу, так что принимаю этот риск.

Сам же Ланге, хоть и отмечен тесными связями с социалистами 60-х годов, включая марксистов, не был материалистом. Он чистый кантианец, и один из тех, кто запустил движение «назад к Канту» в конце XIX века, и даже эта его история разбита на две части, которые называются «до Канта» и «после Канта». Правда, Канта он использует не с тем, чтобы прям яро доказывать идеализм и бороться против материалистов. По факту, получается скорее так, но по его собственной задумке должно быть иначе, он хотел просто занять позицию золотой середины. В этой книге он будет доказывать, что материализм это разновидность метафизики (и это правда), а он, как принципиальный науко-центрист, не согласен допускать метафизику даже в таком онаученном виде. В общем, Ланге — это последовательный эмпирик-позитивист. По крайней мере такой вывод о нем можно сделать с первого взгляда, читая первые разделы его книги. Чем дальше мы будем походить к концу, тем больше он будет показывать свою одностороннюю предвзятость против материализма.

По сути, Ланге начинает с достаточно популярного и среди марксистов тезиса, что любая последовательная философия — исходит из одного принципа, и поэтому является монистичной. Материализм это для него одна из форм монизма. И с этим не поспорил бы ни Бюхнер, ни Молешотт. По крайней мере так это кажется с первых страниц. Поскольку мифология — это штука более путаная, и далеко не так последовательна, то любой монизм, т.е. любая философия, в том числе и спиритуалистическая, вступает с мифологией/теологией в жесткую борьбу на уничтожение. Этим объясняется тот факт, что философы в разные эпохи подвергались гонениям вне зависимости от того, идеалисты они или материалисты. Проблема в самой последовательности взглядов и рациональности. Ланге настаивает, что в античности шла нешуточная борьба идей, такая же жесткая, как в XIX веке. Это становится очевидным, если не судить античность только по звездным персонажам, потому что обычно «звезды» первого эшелона довольно примирительны по характеру, и выражают дух эпохи сразу во всех гранях, и если судить про эпоху только по ним, покажется что царит гармония. Это важный момент, потому что здесь Ланге показывает свои предпочтения. В античности такими эталонами оказываются Платон и Софокл, а в современной Германии: Гёте, Шеллинг, Гердер и Лессинг (т.е четыре спинозиста-мониста, в духе натурализма а-ля Гумбольдт или Молешотт). Эти четверо, видимо, с точки зрения Ланге, величайшие фигуры в Германии. Здесь мы постараемся отмечать любые интересные моменты, которые могут когда-либо пригодиться. Например, такие цитаты, как эта:

Если мы сравним в этом отношении ионийских философов VI-го века с афинскими V-го и IV-го веков, то нам представится нечто родственное противоположности между английским просвещением XVII века и французским XVIII-го: в Англии никто не думал втягивать народ в борьбу воззрений, во Франции же просвещение было оружием, которому противопоставлен был фанатизм.

Это Ланге упоминает гонения на философов в якобы свободных Афинах, но тут самое интересное то, что он заметил связь между эпохой софистики и французским просвещением, что уже большая редкость даже сегодня. А кроме того, он отлично понимает, что философия французов XVIII-го века буквально напрямую наследует английские идеи XVII-го, что сегодня отмечают в разы реже, чем даже первую связь. Уже этой детали для нас достаточно, чтобы признать Ланге в целом хорошим историком идей. В отличии от модного до сих пор придурка Целлера, который пытался во что бы то ни стало показать, что греки исключительная нация, Ланге не стесняется признавать серьезные заимствования из Востока, и раннюю философию греков называет новаторской скорее только по форме. Более того, Ланге даже признает влияние торговли на становление более гуманных и сложных идей, чем те идеи, которые порождает жизнь в чистой деревне с патриархальным укладом. Возникновение философии Ланге прямо связывает с развитием торгово-ремесленной экономики. Или как сказали бы марксисты того же время: «базис» определят «надстройку».

Но не успел он накидать такой базы, как тут же начинает проявляться его рационалистический (т.е. анти-сенсуалистический) дух. Ланге очень возвышает математику, а вместе с ней и дедуктивный метод в противовес индуктивному. Отсюда уже заранее можно сделать вывод, что в конфликтах XVI-XVII веков он будет склоняться на сторону таких типов, как Декарт. Это более чем ожидаемо для кантианца, но это просто нельзя не отметить уже в самом начале. Да и греки у него все же имеют некую «врожденную предрасположенность» (откуда, как?) именно к дедуктивному мышлению, поэтому они так всех и обошли в математике. Высказывания в общем-то все ещё близки к уровню идиотизма ничтожества Целлера. Короче говоря, Ланге считает, что прежде чем расцветает этап эмпирических наук на основе индукции, сначала обязательно должны расцвести науки дедуктивные, школы строгого мышления, т.е. рационалистический идеализм. И только вооруженные строгими мысле-схемами философы позже смогут развивать также хорошо и прикладные науки. В каком-то смысле он просто переносит модель того, как это было в истории XVI-XVIII вв. на уровень вечного закона, т.е. поступает примерно как Маркс с формационной теорией или Гегель с логикой абсолютного духа. Этого мы никак не можем одобрить. Но в принципе, это не самая глупая модель, которую можно встретить в историях философии.

Из плюсов, как и Бюхнер до этого, Ланге отлично понимает (в отличии от современных историков) что Вольтер — враг материализма, и ставить его в один ряд с Дидро или Гельвецием — это просто идиотизм. Он считает, что античные материалисты в большей части были не более радикальны, чем Вольтер. И это не мы забегаем вперед, а это у Ланге такие рассуждения входят в раздел про античность. Здесь же он заранее намекает нам, что материализм, все же, имеет много направлений, что он не обязательно должен быть атомистическим, и Ланге даже считает, что атомизм — далеко не лучшая версия. Хотя в дальнейшем Аристотель будет подвергаться критике, в каких-то отношениях Ланге явно симпатизирует Аристотелю, сетуя на то, что Бэкон посмел растоптать такой великий авторитет, и поставил выше него Демокрита. Правда для Ланге и Демокрит тоже несправедливо недооценен современными историками.

В Демокрите Бэкон открыл дух родственный ему самому и судил о нем на расстоянии двух тысячелетий почти как о современнике. В самом деле, уже вскоре после Бэкона атомистика — и сначала именно в той форме, какую ей придал Эпикур — положена была в основу современного естествознания.

При всей сдержанности к атомизму вообще, и Демокриту в частности, историю материализма Ланге начинает именно с атомизма Демокрита, и очень хвалит этот шаг в развитии мысли. Конечно, во многом справедливо, он отмечает зависимость атомизма от того, что уже подготовили элеаты и пифагорейцы, но хорошо понимает, что в итоге вышел совсем другой концепт. Этот шаг позволил сделать прорыв в познании мира и де-мистификации религии, это необходимый шаг, чтобы освободить человеческий разум. Но также Ланге хвалит его за то, что без атомизма было бы тяжело понять, почему все механистические материалисты конченные идиоты. Но ещё раз, Демокрита он скорее очень даже хвалит, и считает, что даже Аристотель и тот несправедливо критиковал Демокрита, да и очень много чего прямо заимствовал, не указывая источника. Демокрит в первую очередь «величайший» энциклопедический ум своего времени и натуралист, далекий от софистики и словопрений — равно как от Протагора, так и от Сократа с Платоном. В общем, как ученый Демокрит хорош, но единственное, что не устраивает Ланге, по сути, сводится только к атомизму. При чем критикуя попутно атомизм, Ланге высказывает проблематику почти идентичную современной квалиа. Этот момент критики, озвученный в самом начале книги, будет её главным лейтмотивом, основным аргументом против материализма вообще, повторенным с самых разных ракурсов наверное несколько десятков раз. Ланге не сомневается, что наука даже сможет полностью расшифровать всю работу мозга, может даже и считывать мысли, в конечном итоге. Но все равно:

… ей никогда не удастся найти мост между тем, что представляет из себя простейший звук как ощущение субъекта, как мое ощущение, и теми процессами разложения в мозгу, которые наука должна принять в качестве объяснения того же ощущения звука, как события в мире объектов.

В общих чертах уже ясно, что Ланге аргументирует через несводимость высших форм к низшим, он против так называемой «редукции», особенно к атомам. Но уже в самом начале Ланге произносит достаточно длинную цитату против атомизма, которую стоит поэтому привести полностью.

Учение о духе, говорит Целлер, не являлось у Демокрита результатом общей потребности в «более глубоком принципе» при объяснении природы. Демокрит рассматривал дух не как «мирообразующую силу» а лишь как одно из веществ. Даже Эмпедокл смотрел на разумность как на внутреннее свойство элементов; Демокрит же напротив видел в ней явление, «возникающее из математических свойств известных атомов в их отношении к другим». В этом именно и заключается преимущество Демокрита, ибо всякая философия, которая серьезно хочет понять феноменальный мир, необходимо должна возвратиться к этому пункту. Специально те движения, которые мы называем разумными, должны быть объяснены общими законами всяких движений, иначе — ничего вообще не объяснено. Недостаток всякого материализма заключается в том, что он заканчивает этим объяснением, а между тем тут-то и начинаются высочайшие проблемы философии. Но с другой стороны кто к объяснению внешней природы, включая сюда и разумно действующего человека, припутывает мнимо-разумные познания, не допускающие никакого наглядного и удобопонятного представления, тот подтачивает весь базис науки, — все равно, называется ли он Аристотелем или Гегелем.

Старый Кант в принципе высказался бы здесь несомненно за Демокрита и против Аристотеля и Целлера. Он считает эмпиризм безусловно законным, поскольку он не становится догматичным, а лишь выступает против «нескромности и претенциозности разума, забывающего свое истинное призвание, хвалящегося проницательностью и знанием там, где проницательность и знание собственно прекращаются», смешивающего практические интересы с теоретическими, «прерывающего нить физических исследований на том месте, на каком это удобно для его спокойствия». Это самовозвеличивание разума по отношению к опыту, это незаконное обрывание нити физических исследований играют в настоящее время такую-же роль, как и в эллинской древности. Нам много ещё предстоит об этом говорить впоследствии. В этом пункте всякая здравая философия самым определенным и решительным образом должна взять материализм под свою защиту.

Сенсуализм против материализма

В общем, Ланге пересказывает учение Демокрита, и делает это более-менее неплохо, хотя и очень сжато. На самом деле этика Демокрита очень и очень консервативна, граничит со стоицизмом, но Ланге все равно сближает её с материалистической этикой XIX века, просто по принципу «ну это тоже эвдемонизм». С точки зрения Ланге, верного фаната Канта, вообще любая этика, построенная не на категорических императивах чистого разума — это какая-то утилитаристская фигня, и потому родственна материалистам. Ну а главным, и чуть-ли не единственным отличием Демокрита от современных материалистов он считает то, что Демокрит не до конца избавился от телеологии. А вот кто окончательно разбил телеологию, по мнению Ланге, так это Дарвин с его принципом естественного отбора. И тут Ланге настаивает, что в древности практически тоже самое сделал эволюционист Эмпедокл (и это снова же верно!). Попутно он объясняет, почему Эмпедокла нельзя считать материалистом, и мы видим одно из главных характерных свойств того, что сам Ланге считает материализмом, это тезис про единство силы и материи, и такая формулировка явно показывает влияние Бюхнера:

Эмпедокла нельзя называть материалистом, ибо сила и материя у него ещё резко отделены друг от друга.

Эволюционизмом Эмпедокла заканчивается первая глава раздела про материализм античности. А вторая глава невероятно интересна уже по свой своей задумке. Она объединяет главным образом два персонажа, как часть развития материализма — Протагора и Аристиппа. При чем по какому критерию! Глава называется «Сенсуализм софистов и этический материализм Аристиппа». Даже не читая Ланге раньше, лично я и сам всегда связывал Протагора и Аристиппа с сенсуализмом и материализмом, сближая во многом их позиции. Оказывается задолго до меня так поступал Ланге! И где же это все в современных историях философии? А этого нет. Удивительное дело. Ланге выступает здесь в принципе как сторонник сенсуализма. При чем он намерен отделить сенсуализм от материализма как даже нечто более значимое и самостоятельное. Ведь как раз сенсуализм позволяет решать проблемы квалиа, которые, как уже указывалось выше, совсем убивают материализм своей редукцией ощущений к материальным причинам. Предоставлю тут ряд фрагментов словами самого Ланге:

Ощущение занимает во внутренней жизни человека такая же место, какое вещество или материя занимают во внешней природе […] Подобно тому, как материалист, наблюдая внешнюю природу, выводит формы вещей из их вещества и кладет это последнее в основании общего мировоззрения, точно также сенсуалист выводит все сознание из ощущения. Таким образом сенсуализм и материализм в сущности оба выдвигают на первый план вещество в противоположность форме; спрашивается теперь, как устанавливается взаимное отношение между ними? Ясное дело — не путем договора, по которому можно было бы попросту оставаться во внутренней жизни сенсуалистом, а во внешней — материалистом. Хотя эта точка зрения на практике, которая непоследовательна, наиболее часта, но она не философская. Наоборот, последовательный материалист будет отрицать, что ощущение существует отдельно от материи…

Он признал что чаще всего материализм и сенсуализм связаны, но ему это не удобно. Поэтому надо сделать материалистов достаточно примитивными, чтобы сказать что они отрицают сенсуализм де-факто, обесценивая ощущения, и редуцируя их к движениям атомов. Хотя Ланге должен прекрасно знать, что такая редукция не делает невозможным признание качественных отличий в ощущениях и дальнейший их анализ уже на базе сенсуализма. Точно также и последовательный сенсуализм это солипсизм, и он отрицает уверенность в существовании внешнего мира за пределами сознания. Материализм и сенсуализм не друзья, а враги. Так Ланге нарочно нагнетает, чтобы спасти сенсуализм от материализма и дальше развивать его отдельно в феноменологию на базе Канта. Но глупые обыватели не понимают, что эти вещи несовместимы, и раз за разом берут да и совмещают их! А первыми это сделали софисты (и это действительно правда, в этом плане Ланге хорош как историк, но плох как толкователь), к которым Ланге и переходит в своем изложении развития материализма.

И все таки Ланге пытается делать ставку на реабилитацию софистов от незаслуженных порицаний Платона. При чем Протагор ему настолько нравится своим сенсуализмом, что Ланге заявляет про анти-материализм Протагора, и его строгое отрицание атомизма. Это очень грубые упрощения, где Ланге выкраивает из Протагора простого феноменолога, каким является он сам. Но даже при этом, на фоне консервативного нытья про софистов, Ланге делает огромнейший шаг вперед. В споре Платона и Протагора по поводу релятивизма и поиска общих понятий с претензией на Всеобщность — Ланге полностью на стороне Протагора. Он не согласен с трактовкой софистики из уст Платона, доказывая что это примитивное опошление. Но Протагора Ланге все равно осуждает. Почему? Да потому, что тот был гедонистом. Этика гедонизма для кантианца совершенно неприемлема. В этике его не устраивал даже Демокрит, а Протагор и Аристипп — тем более:

Если обратить особенное внимание на то положение, что наслаждение есть побудительный мотив действия, то легко заметить, что все основание киренайского учения о наслаждении положено было уже сенсуализмом Протагора […] Ни один сенсуалистический нравственный философ древнего или нового времени не был более последовательным, нежели Аристипп, и его жизнь является лучшим комментарием его учения. Со времени Сократа и его школы Афины стали средоточием философских стремлений. Если отсюда исходила великая реакция против материализма, которая в лице Платона и Аристотеля одержала самую решительную победу, то ведь именно здесь духовные отголоски материализма были достаточно могущественны для того, чтобы вызвать такого рода реакцию.

Хотя как консерватор и кантианец Ланге считает, что теоретический материализм и богатство торговли расшатали нравы Афин, и принципы софистики этому очень способствовали. Самих материалистов он считает очень нравственными людьми, потому что они все таки были философами, а значит их основная деятельность это все таки познание. А раз это духовная деятельность, то она якобы обязательно отвадит мыслителя от разврата. Ланге даже считает, что материалисты-теоретики даже более нравственны, чем идеалисты. Однако, они всё же виновны в том, что нравы не-философов были развращены. И это ужас и кошмар. Дальше расцветают космополитизм, и другие ужасные вещи, которые выльются в «упадочный эллинизм», абсолютно бредовую, ложную концепцию, созданную консерваторами ещё в самой же античности, и которую разделяли все историки Европы XIX века, включая даже советских марксистов, и наследие которых сказывается на наших оценках древности до сих пор. Ланге, верно подмечающий многие детали, которые обычно остаются в тени, в таких вещах как «упадок эллинизма» просто вторит хору консерваторов. Правда он старается осуждать как бы отстраненно, с пониманием исторического детерминизма происходящих процессов:

История эллинизма нагляднее всякой другой показывает тот факт, что в силу естественного закона человеческого развития неподвижной устойчивости в добре и красоте не существует. При правильном движении от одного принципа к другому самое великое и прекрасное содержится именно в переходных пунктах. Нет поэтому никакого основания говорить об источенных червями цветах: именно самый закон цветения приводит к увяданию, и в этом отношении Аристипп стоял на высоте своего времени, когда учил, что счастье доставляет только мгновение.

Эпикур как отец последовательного механистического материализма

Третья глава раздела про античность называется «Реакция против материализма и сенсуализма: Сократ, Платон и Аристотель». И сам подход показывать это всё именно как реакцию — отличен. Но пересказывать содержание этой главы мы не будем, т.к. это и не материализм в общем-то. Единственное что тут забавно, что Ланге предостерегает от бросания в другую крайность. Мол после изучения материализма и сенсуализма, если рассматривать Платона именно как ответ — то он выглядит как умственно отсталый, который оспаривает очевидные вещи, и доказывает самую больную фантазию. Ланге говорит, что это прямо таки неизбежно, если сразу не исходить из аксиомы, что Платон априори велик. Без таких предостережений Платон покажется просто тупицей. Но так его раздавить было бы якобы не более справедливо, чем сделать то, что и сам Платон сделал по отношению к софистам и Демокриту. Ланге намерен строго держаться середины.

Если совсем сжать, то «хорошая» сторона этой реакции заключается в том, что идеалисты мол сбалансировали перегибы софистов в сфере логики, сильнее отстояв права абстрагирования и индукции, и вообще повысив статус игры с понятиями в логических выводах. Ну и добавили сюда этику, более близкую к строгому категорическому императиву Канта. Поэтому Ланге очень сдержанно, но всё же хвалит Платона и Аристотеля, хотя и немало критикует за наивную телеологию и детский подход к связи слов и вещей (эта тема очень важна для Ланге и дальше, он считает что все беды от того, что люди верят в тождество бытия и мышления, и материалисты это позже унаследуют от Аристотеля и других идеалистов). В общем, возможно его уважение к Аристотелю в начале книги было скорее данью традиции, и он не ставит Аристотеля выше Демокрита. Но в таком случае Ланге ещё больше эмпирик, чем может показаться на первый взгляд.

Четвертая глава уже переходит к главному, она всецело про Эпикура. Здесь Ланге даже признает ограниченную правоту Гегеля, хотя бы в той мысли, что эпохи в философии движутся по принципу отрицания, и что после господства Платона и Аристотеля начинается новый подъем материализма. Эпикур — главная фигура в этом подъеме, но вообще и стоики тоже были материалистами, как и ученики Аристотеля (например, тот же Стратон), и вообще много кто ещё. Снова нам напоминают, что Платон и Аристотель были жесткими государственниками, людьми ориентированными на серьезные вещи и высокие материи. А что мог породить упадочный эллинизм? Только упадочных людей с разложенными нравами, само собой. Из особенностей эпохи Ланге подчеркивает распад, пускай и не такой резкий как в XIX веке, но все же распад на философию и науку как две отдельные друг от друга сферы.

Но прежде чем говорить о материализме в тесном смысле мы вставим здесь несколько замечаний о «материализме стоиков». На первый взгляд можно было бы подумать, что не существует материализма более последовательного, чем материализм стоиков … нет противоположности более тезкой, чем противоположности между Платоном и стоиками…

Но Ланге не дурак, поэтому делает эту подводку не просто так. Он намерен настаивать дальше, что стоический материализм — это пантеизм, при чем очень теологический по сути дела, пронизанный антропоморфизмом и телеологией на самом глубоком уровне. Детерминизм стоиков Ланге при этом считает вполне материалистическим и даже верным (как я понял, сам Ланге детерминизм принимает и на личном уровне, а не только как историк материализма). Но в целом ясно, что материализм стоиков не совсем последовательный. И теперь,

уяснив что есть много разновидностей материализма, мы обратимся к возобновленному Эпикуром и последовательному материализму, покоящемуся на чисто механическом мировоззрении.

Раздел про Эпикура Ланге излагает более-менее неплохо, но слишком сильно напирает на этику, стараясь не повторять то, что он говорил уже в разделах про Демокрита и Аристиппа, из-за чего кажется, что связь с этими двумя у Эпикура очень низкая. А сделав этику настолько выпуклой темой, он сильно сближает Эпикура со стоиками, и получается вообще не очень-то правдоподобная картина. Только это не проблема того, что Ланге неверно понимает Эпикура, а скорее проблема плохо расставленных акцентов. Тот факт, что физика в системе эпикурейцев подчинена этике — опять же гипертрофируется. Мы не будем пересказывать здесь всего, в принципе он дал сносный для того времени пересказ учения, достаточно детализированный во всех его частях. Отметим только важные замечания самого Ланге:

Положение, которое решительно отрицает существование внутренних состояний в противоположность внешним движениям и соединениям, составляет один из характерных пунктов материализма вообще. Приняв существование внутренних состояний, мы этим самым превращаем атом в монаду и совершаем переход к идеализму и к пантеистическому натурализму.
…
Что его логика очень проста, это признается всеми — но как-то неуважтельно и мимоходом, что едва ли оправдывается действительным положением дел. Логика Эпикура — логика строго сенсуалистическая и эмпирическая, и с этой именно точки зрения её надо оценивать; тогда окажется, что её основные черты, насколько мы можем судить по тем искаженным и в значительной мере затемненным сведениям, которые до нас дошли, не только ясны и последовательны, но и неопровержимы — вплоть до того пункта, где односторонний эмпиризм вообще находит свой предел.

Эпикур в изложении Ланге — последний крупный греческий философ, после чего идет сплошной упадок и вырождение в неоплатонизм. Но при этом Ланге особенно смакует тот факт, что наука античности, достигшая многих успехов, развивалась учеными, которые либо не интересовались философией вообще, либо были идеалистами, из-за любви к сверхчувственной якобы математике. Материализм не способствует развитию науки, вопреки тому, как это пытаются подавать обществу материалисты XIX века. Эпикур никак не помог Архимеду делать открытия. Делать открытия, по Ланге — это нечто творческое, а оно требует некоего «идеального момента», и сухой материализм не способствует прозрениям и открытиям. По мнению Ланге, правда, материализм Демокрита постоянно удерживал греков от бреда, и постоянно влиял, как противовес совсем необузданных фантазий. Благодаря этому отрезвляющему эффекту материализма, якобы даже Платон и его ученики строго отделяли мир явлений от своих фантазий, и при изучении природы якобы не пихали туда свои мистические теории. Это полная ерунда, но Ланге делает это явно только с той целью, чтобы отругать Гегеля:

Это смешение, в котором так сильно отличились некоторые из новейших немецких натурфилософов, в классической древности наступило только с упадком всей культуры в эпоху мечтательных неоплатоников и неопифагорейцев.

В конце этого раздела Ланге ругает эпикурейцев за то, что они совсем не развивали школу, и были слишком жестко замкнутыми на себе сектантами. Это отчасти правда, но Ланге преувеличивает этот момент. К тому же его аргументы можно было бы развернуть и на часть других школ. Но это простительно, потому что к тому моменту ещё не были откопаны и переведены свитки Филодема из Геркуланума. Последний, пятый раздел главы про античность посвящен всецело Лукрецию. Но поскольку это практически копия Эпикура с несколькими дополнениями, то пересказывать здесь тоже особо нечего. Ланге показывает, что Лукреций, как и Эпикур, видел в материалистической философии основу для «освобождения» мысли из под гнета религии и суеверий, что он тоже ставит в основу всего индивида, личность. Он показывает, что к эпикурейской физике Лукреций примешивает ещё много чего из философии Эмпедокла (тот самый недостающий момент, которого не хватало Демокриту), и таким образом завершает развитие материализма.

В этом разделе Ланге просто детальнейшим образом пересказывает поэму Лукреция, почти что перенеся ещё со стихов в прозу, с минимальными комментариями от себя, особенно где можно показать, что современная наука нашла какие-то другие объяснения. Больше всего Ланге занимает, само собой, раздел про эволюционную концепцию развития государства и общества. И вообще в целом он очень хвалит Лукреция. Единственное что отмечает Ланге, это то, что успехи реальных наук не связаны с эпикуреизмом, несмотря даже на то, что он из всех древних систем выглядит самым адекватным объяснением мира. Чтобы развивать науку нужна математика, количественные измерения, а именно этим эпикурейские материалисты не занимались. Не говоря уже о том, что говорилось выше о роли идеализма и фантазии для совершения новых открытий. Так заканчивается первая глава книги. Здесь Ланге дает одновременно и картину систематического материализма, и свою модель критики этого учения. Дальше это будет только повторяться с различных ракурсов.

Закат античности и средние века

Вторая глава называется «Переходная эпоха». Она повествует о закате Римской империи, возникновении христианства и гонениях на материализм. Модель тут тоже классическая — это упадочный эллинизм уже во втором издании, ещё более глубокий и более мерзкий, чем даже греческий оригинал. Снова во всем виноваты павшие нравы, или «практический материализм».

Если Эпикур в величественном полете своей мысли сбросил оковы религии, чтобы стать справедливым и благородным для собственного удовольствия, то теперь явились мерзкие баловни минуты, — которых изображает Гораций, и в огромном числе также Ювенал и Петроний, — которые нагло предавались самым неестественным порокам. И кто мог защитить бедную философию, когда эти ничтожные люди присваивали себе имя Эпикура или даже Стои?

Но поскольку, как уже отмечал Ланге, материалисты-философы самые крутые, и поэтому самые «духовные» по сути дела, то в эпоху тотального разврата они просто не могут существовать. Именно поэтому в поздней империи последователи Демокрита и Эпикура вдруг исчезают, а господствовать начинает неоплатонизм, который Ланге вообще ставит не очень высоко. Торжество христианства он связывает с тем, что это религия угнетенных, которые устали от жестко-иерархических порядков империи. Грубо говоря, это как прото-социализм. Рисуя отношения всех трех монотеистических религий к материализму Ланге отмечает, что самым благосклонным оказался ислам. Поэтому после после падения Рима — культура и наука расцвели именно на Ближнем Востоке. Ланге напоминает тут, что новоевропейская философия началась с переноса арабских достижений на Запад.

Особенно следует упомянуть здесь о медицине, которая в наши дни стала теологией материалистов.

Но также Ланге указывает на значительные достижения в астрономии и алгебре и химии, без которых тяжело представить дальнейшее развитие античных достижений в те формы, что мы увидим уже во времена Галилея. Высокую оценку роли арабов в становлении науки Европы Ланге усиливает обильными цитатами из «Космоса» Гумбольдта, который тоже ценил арабов, и даже считал, что арабы смогли усилить эстетическое воззрение на природу. Чисто исторически, свободомыслие в Европе при этом, по мнению Ланге, лучше всего начало проявляться с Южной Италии, во время правления императора Фридриха II Гогенштауфена, при чем он добавляет тут такие детали, что я процитирую этот фрагмент целиком:

В самом ли деле император Фридрих II, высокопросвещенный друг сарацинов, сведущий естествоиспытатель, ревнитель положительного знания, высказал знаменитое суждение о трех обманщиках, Моисее, Магомете и Христе, или нет — во всяком случае это время и эта страна создавали подобные воззрения. Не даром Данте насчитывал тысячами тех смелых скептиков, которые, даже находясь в пытающих гробах, все ещё презирают ад. При тесном соприкосновении различных монотеистических религий — ибо и евреи были там в множестве представлены и вряд ли стояли по образованию ниже арабов — уважение к специфическому, как только между ними установилось духовное общение, должно было по необходимости притупиться; а в специфическом именно лежит сила религии, как в индивидуальном — сила поэзии.

На что считали способным Фридриха II, показывает обвинение, будто он даже находился в сношении с ассасинами — с тем разбойничьим иезуитским орденом магометанства, который, как передают, исповедовал тайное учение, представлявшее собой на высших степенях открытое и смелое выражение крайнего атеизма со всей последовательностью жаждущего наслаждений и власти эгоизма. Если бы то, что предание утверждает об учении ассасинов, было правдой, мы должны были бы уделить этой секте больше, чем одно упоминание вскользь. Ассасины высших степеней являлись бы тогда прообразом материалиста, каким его представляют полемисты наших дней, чтобы тем успешнее его опровергать. Ассасинство было бы единственным историческим примером соединения материалистической философии с жестокостью, властолюбием и систематическим преступлением. Не забудем, однако, что все известия об этой секте исходят от её заклятых врагов. С внутренней стороны представляется в высшей степени неправдоподобным, чтобы из этого невиннейшего мировоззрения произошла та ужасная, требующая крайнего напряжения всех душевных сил, энергия, которую мы привыкли видеть лишь в связи с религиозными идеями.

Видимо ассасины действительно орден философов-гедонистов, а не просто секта убийц

Второй раздел второй главы повествует про средневековую схоластику и метафизику. Как теологи понимали Аристотеля и Платона, игрались с понятием субстанции и подняли на высший уровень спор про универсалии: реализм и номинализм. Главная проблема всей эпохи, по Ланге, заключается в том, чем грешил уже и сам Аристотель, но значительно усугубили теологи — в соединении субъективного и объективного, в тождестве бытия и мышления, или в самой грубой форме, в которую это и вылилось, в том, что за каждым словом обязательно должна скрываться какая-то конкретная реальность, которую это слово обозначает. И такое обожествление слов и придание им субстанционального значения — регулярно приводило к вопиющим глупостям.

Тут, у самого входа философской науки, открывался богатый источник для школьных пререканий, однако в общем воззрение, следующее Платону (т.е. «реализм»), до конца средних веков оставалось господствующим и, так сказать, правоверным воззрением. Итак наиболее резкая противоположность материализму, какая была создана древностью, с самого начала господствует над философским развитием средних веков, и даже в зачатках «номинализма» на протяжении нескольких столетий едва пробивается стремление исходить из конкретного, которое до некоторой степени могло бы напомнить материализм. Вся эпоха была под господством слова, мысленной вещи, и полного непонимания значения чувственно данных явлений.

Здесь Ланге очевидно на стороне номиналистов. Аристотеля он отвергает, поскольку тот находится во внутреннем противоречии, самым логичным решением которого становится откат на позиции Платона и принятие принципов реализма. Ланге здесь даже как Карл Маркс, заявляет что именно в Англии номинализм развился сильнее всего и благодаря этому именно в Англии материализм добился крупных успехов. Оккам тут считается «важным предвестником Бэкона, Гоббса и Локка». Как один из катализаторов развития материализма Ланге называет распространение книг Аверроэса. Хотя только с точки зрения свободомыслия, потому что в целом она тоже мистична и платонична. Центральная фигура периода это всё таки Оккам:

Мы не должны удивляться, что Оккам требовал свободы мысли, что в религии он держался практической стороны, что он, как впоследствии его земляк Гоббс, выбросил за борт всю теологию, объявив догматы веры попросту недоказуемыми. Его положение, что в конце концов наука имеет своим предметом только единичные конкретные вещи, ещё и ныне составляет фундамент логики Стюарта Милля; и вообще та резкость, с какой он выразил оппозицию здравого человеческого рассудка против платонизма, дает ему право на непреходящее значение.

Плюсы схоластического периода по Ланге таковы: во-первых был создан терминологический аппарат философских категорий, и стремление к четкому построению логики высказываний, во-вторых была создана общеевропейская сеть связей для ученых-схоластов. И то и другое поможет позже уже настоящим ученым быстрее обмениваться идеями и создать более четкий и формализированный эмпирический метод.

Ренессанс материализма

В третьем разделе второй главы Ланге рассказывает про эпоху Возрождения, и в основном с точки зрения возрождения наук, рядом с которыми, подспудно, вернулся и чистый материализм в духе античности. Согласно периодизации Ланге, эпоха Возрождения длилась с середины XV-го по середину XVII-го веков, и внутри себя разделена на четыре периода: филологический, теологический, естественнонаучный и философский. В первом периоде доминировали Лоренцо Валла и Эразм (достаточно эпикурейские писатели того времени), второй период — это временный застой в связи с протестантизмом и религиозными войнами, в третьем у нас «блестящая эпоха Кеплера и Галилея», создавшая бум в науке, и в четвертой эпохе ядро составляет деятельность Бэкона и Декарта, формализовавших научный метод, а кульминацию её составляет вторая половина XVII века, после того как Гассенди и Гоббс снова возродили материализм. Правда Ланге здесь сразу оговаривается, для самых придирчивых критиков, что эпоха возрождения не буквально возрождала античность, но и много чего привносила нового. И здесь интересно, что Леонардо да Винчи он относит к новаторам, а Гассенди и Бойля — к реставраторам атомизма античности. Вообще он описывает здесь много различных авторов, и не только материалистов. Но мы сосредоточимся только на главном:

Кто считает существенным в материализме его оппозицию против церковного верования, тот мог бы причислить к материалистам Помпонацци и многочисленных более или менее смелых его последователей; но если искать зачатки положительного, материалистического объяснения природы, то мы не найдем и следа этого даже у наиболее просвещенных схоластиков. Единственный, до сих пор ещё единичный пример, который можно было бы отнести сюда, всплывает, однако, уже в четырнадцатом столетии. В 1348 году, именно, в Париже, Николай Аутрикурийский был принужден к отречению от разных положений, в числе которых находилось и то, что в явлениях природы нет ничего, кроме движения при соединении и разделении атомов. Итак, настоящий атомист среди исключительного господства аристотелевской науки о природе! Но тот же смельчак дерзнул объявить, что нужно вообще отложить в сторону Аристотеля вместе с Аверроэсом и обратиться непосредственно к самим вещам. Таким образом, атомизм и опытный принцип идут уже здесь рука об руку!

Как достаточно заметную попытку возрождения эпикуреизма Ланге отмечает работы Лоренцо Валлы. Из более интересного можно отметить необычную фигуру испанского философа Луиса Вивеса, который предвосхитил метод Бэкона, и был также другом Томаса Мора и Эразма. Следующей после них крупной фигурой он рисует Джордано Бруно, который создал особую версию материалистического пантеизма. Хотя это и пантеизм, но тут Ланге вдруг идет на уступки, и начинает считать это почти нормальной версией материализма (тогда как стоикам в античности он отказывал в этом). Но всё таки «почти», потому что все же пантеизм. Вершиной всего этого процесса развития Ланге называет Бэкона, Декарта, Гассенди и Гоббса. И Бэкон в изложении Ланге прям чистый материалист, последовательный фанат Демокрита (а это не так, см. нашу статью).

Как известно, Декарт и Бэкон служат исходными точками для двух различных рядов в развитии философии: один из этих рядов, начинаясь Декартом, тянется через Спинозу, Лейбница, Канта и Фихте до Шеллинга и Гегеля: другой — от Бэкона через Гоббса и Локка ведет к французским материалистам восемнадцатого века; косвенным образом мы следовательно от последней линии должны вести и наш теперешний материализм.

Казалось бы, хотя бы на уровне основных цепочек преемственности Ланге все отлично понимает. Но несмотря на это, он все равно старается сблизить Декарта с материализмом, потому что искренне верит в мем про «механистичность» материализма, а без математических методов Декарта такую «механистичность» нельзя нормально приплести. Также Ланге искренне верит в то, что Ламетри прям аж старался прослыть картезианцем, хотя это и не так. Эта вера встречается также и у Карла Маркса, и не совсем понятно откуда. В своих сочинениях Ламетри жестко критикует Декарта и всю его школу, хотя иногда и делает небольшие оговорки про Декарта, что мол мужик был умный в принципе, мог бы так и не тупить. В общем, для удобства Ланге всё таки подгоняет Декарта под Ламетри, а Бэкона под «родоначальника материализма». Но таким трюком с Бэконом вся картина двух традиций слишком размывается.

В общей, вторая глава книги называлась переходной период, и закончилась Бэконом и Декартом, как двумя линиями в развитии философии. Хотя Ланге и пытается показать, что Декарт необходим для материалистов, даже он вынужден признать, что последовательное развитие принципов Декарта всё же ведет к идеализму, и Ламетри может опираться на Декарта только подспудно. Третья глава называется уже «Материализм семнадцатого века», и первый ее раздел посвящен всецело Пьеру Гассенди. Ланге ценит его не очень высоко, как раз потому, что Гассенди не новатор, а просто реставратор старой системы. Но всё таки, в каком-то смысле, даже реставрация этой системы является своеобразной новизной в эпоху господства идеализма. Это можно сказать даже смелый и рискованный поступок, и для Гассенди проще было бы создать нео-атомистику без ссылок на Эпикура, если бы задача стояла в том, чтобы не подвергаться нападкам. Но он сознательно пошел на риск, и это Ланге очень уважает. Описание системы Гассенди в общем-то типичное: эпикурейская философия в оригинале, разбавленная новыми открытиями науки и формально согласованная с христианством. Эдакая адаптация Эпикура к реалиям XVII-го века. Из интересных фактов про Гассенди, которые просто хотелось бы отметить и сохранить:

Когда в 1628 году Гассенди предпринял путешествие в Нидерланды, лувенский филолог Эриций Путеанус подарил ему слепок им самим высоко ценимой геммы с изображением Эпикура.

Также важно отметить, что Ланге показывает нам, что Гассенди, как и Бэкон — был физиком, в противовес математику Декарту. Он сознательно сталкивает эти две позиции друг с другом. Понятно что физики тоже применяли математику, тут вопрос был в преобладающем акценте, что имеет большее значение для науки. И это очень меткое и немаловажное для истории мысли замечание. В целом же Ланге очень даже хватил Гассенди:

Реформа физики и натурфилософии, которую обыкновенно приписывают Декарту, есть по меньшей мере в такой же степени дело Гассенди. Благодаря славе, которой Декарт обязан своей метафизике, ему очень часто приписывают то, что скорее следовало бы приписать Гассенди.

После этого уже Гоббса нам показывают как явного материалиста и близкого друга Гассенди, хотя у них и отличались теории атома. Теперь Ланге пытается сказать, что Гоббс и Декарт скорее придерживались представления про атомы, как про молекулы, тогда как Ньютон и Гассенди были атомистами в более классическом смысле. Получается что Ланге понимает, что Гоббс склонялся на сторону Декарта по множеству важных вопросов. Конечно делается акцент на том, что Гоббс ярый государственник, консерватор и монархист. Но это не смущает Ланге, и тот просто констатирует, что обычно такие люди не бывают материалистами, но что ж поделать, Гоббс исключение. Так всё же, заметил ли Ланге, что Гоббс больше математик, чем физик? Что его взгляды сильно отличаются от Гассенди или даже Бэкона, и что он близок к Декарту? Да, заметил, и он считает это достоинством. Нам показывают, что именно из-за синтеза традиций Бэкона и Гассенди с идеями Декарта — Гоббс создал «механистический» материализм, т.е. тот материализм, каким он и должен быть в идеале. Здесь Ланге видит также и зародыши сенсуализма в духе Локка, но жалуется на то, что этот сенсуализм не смог преодолеть материализм (исходя из концепции Ланге что это две взаимоисключающие идеи).

Все так называемые чувственные качества, как таковые, не входят в предметы, а возникают внутри нас. Но рядом с этим стоит истинное материалистическое положение, что и человеческое ощущение тоже есть ничто иное, как движение телесных частиц, вызванное внешним движением предметов. От Гоббса далека была мысль уничтожить это материалистическое положение ради последовательного сенсуализма, ибо он, подобно Демокриту, исходил из физико-математического воззрения на предметы внешнего мира. Поэтому его система, несмотря на содержащиеся в ней зародыши сенсуализма, в сущности материалистическая.

Атомизм Роберта Бойля

Разделы про Бэкона, Гассенди и Гоббса очень банальны, к тому же их учения достаточно известны, поэтому их не особо интересно пересказывать, тем более что на сайте ещё будут крупные статьи по всем троим. Куда интереснее обещала быть последняя, третья часть третьей главы: «Отголоски материализма в Англии». Но и она, как мы увидим, достаточно банальна. Поскольку этот раздел — переходной к материализму XVIII века, то тут Ланге сразу пытается заранее обозначить свое отношение к этим двум столетиям. Если кратко, то он просто делает аналогию с античностью. Получается, что XVII век — здоровая классика, а XVIII век — упадочная пародия, с падшими нравами, разнузданным гедонизмом и т.д. и т.п. Ламетри в его изображении это буквально ничтожество. Начало этого раздела лучше привести целиком, как памятник того, насколько Ланге жалкий:

Почти целое столетие лежит между развитием материалистических систем на почве нового времени и разнузданным писательством какого-нибудь Ламетри, с особенным удовольствием выдвинувшего на первый план именно те стороны материализма, которые должны были вызвать раздражение в христианском мире. Хотя как Гассенди, так и Гоббс не вполне уклонились от этических следствий своих систем, однако, оба они окольными путями пришли к примирению с церковью: Гассенди — благодаря своей поверхностности, Гоббс — благодаря своей упрямой и неестественной последовательности. Уже в этом одном заключается глубокое различие между материалистами XVII и XVIII столетий; однако пропасть, отделяющая их друг от друга, помимо специфически церковных элементов, несравненно глубже в области этики. В то время как Ламетри, по образцу философских дилетантов древнего Рима, с фривольным самодовольством выдвинул наслаждение как принцип жизни и своим низменным пониманием запятнал после многих тысячелетий память Эпикура, Гассенди выдвинул на первый план только серьезную и глубокую сторону этики Эпикура; а Гоббс, хотя и после очень странных уверток, в конце однако одобрял христианстки-мещанское учение о добродетели, которое, правда, представлялось ему узостью, но законной узостью. Оба эти мужа жили просто и честно по обычным понятиям своего времени.

Однако не взирая на это большое различие, материализм XVII века вместе с родственными ему стремлениями вплоть до «Системы природы» представляется одной общей цепью, тогда как наш современный материализм, несмотря на то, что расстояние между Ламетри с одной стороны и Фогтом или Молешоттом с другой — опять-таки одно столетие, подлежит совершенно особому рассмотрению.

Аналогию с упадочным эллинизмом он проведет здесь ещё раз, если с первого до читателя не дошло. Но «вульгарных» материалистов XIX века он выделяет в особую резервацию, по целой куче причин самого разного характера (хотя бы той, что они не были аристократами, и поддерживались массами народа), и обещает их рассмотреть отдельно в другом месте. При этом консерватизм Ланге, видимый раньше только мельком, то тут, то там — здесь уже льется из всех щелей. Падение нравов эпохи он описывает самыми нелепыми способами. Например, он очень ущемился, что женщин в театрах начали играть настоящие женщины:

К тому времени женские роди, которые прежде исполнялись юношами, стали поручать актрисам; спрос на их вольное поведение становился все больше, и театр стал средоточием безнравственности.

Вся эта мерзость стимулировала также жажду наживы и прочие пороки, что привело в том числе и к расцвету торговли и промышленности. Теперь материализм гедонизма дополнился ещё материализмом в форме политэкономии. Это вроде и круто, сильная экономика страны не совсем зло, и этому вроде бы даже поспособствовал материализм Гассенди-Гоббса. Но всё таки для Ланге это мерзость, и он сокрушается, что воплощённая в жизнь философия убила саму философию. Ужас и кошмар. И это не все нытье Ланге, его много больше, но перечислять все это было бы слишком долго. Но слава Богу, пишет Ланге, в области чистой науки последовательный материализм, все таки, сочетался с огромным уважением к религиозным догматам. Мразями и сволочами, например, совсем не были великие Бойль и Ньютон, хотя в своей физике они и были чистыми атомистами. Особенно Ланге пытается подчеркнуть огромную роль Бойля в восстановлении атомизма. Он считает что Бойля очень недооценивают, и поэтому посвящает ему значительный кусок главы, описывая вкратце и биографию, и учение. Из плюсов, Ланге описывает Бойля не просто как атомиста, знакомого лично с Локком и Гассенди, но и как сознательного эпикурейца.

Бойль жалеет, что он раньше не познакомился со взглядами Эпикура. Такое же восхваление философии Эпикура мы находим и в других работах Бойля. Но она повсюду связана с живейшими протестами против атеистических выводов этой философии.

Бойль признает атомы простыми непроницаемыми тельцами, и признает существование пустоты (чего не признавали Бэкон или Гоббс). За этим следует детальное разжевывание системы Ньютона и его роли в развитии материализма. Упоминается и то, что Ньютон верил в мистику. Пересказы учений сами по себе опять таки неплохи, но пересказывать их второй раз мы не будем. Стоит разве что отметить, что Ланге специально расписывает, что вопреки распространенным мемам, Ньютон не был сторонником теории «дальнодействия», и просто отказывался объяснять принцип работы притяжения. Но он не сомневался, что настоящее её объяснение не будет непостижимой магией, которая без всякой цепочки связей притягивает планеты на огромных расстояниях. Интуитивно Ньютон склонялся скорее к атомистическим теориям гравитации. За Ньютоном следует третья фигура этого нового переходного периода — Джон Локк. Для Ланге это лидер сенсуалистов, а значит строго говоря — он не материалист. Но и на материализм Локк повлиял тоже, да и сам не был совсем уж последовательным сенсуалистом, и допускал разные материалистические высказывания. Всё это мы тоже не будем пересказывать, ибо это всем известные вещи. Влияние Локка на материализм главным образом проявилось в фигуре Джона Толанда. Это эдакий материалистический спинозист в Англии, новое переиздание Джордано Бруно. И в принципе Ланге не глуп, и сам отлично видит, что это не эпикурейский атомист, а очень специфический пантеист и натуралист, который даже хотел создать пантеистическую церковь. Но в одном из сочинений, в «Письмах к Серене», Толанд все же критикует Спинозу и пытается защищать материализм, и про второе письмо Ланге даже говорит, что:

Ему можно было бы дать заглавие «Сила и материя», если бы его действительное заглавие: «Движение как существенное свойство материи» не было ещё яснее.

Сделав движение свойством материи Толанд и прославился как материалист. А своей критикой церкви — как атеист. Правда на самом деле он ни то, ни другое. Это скорее обычный пантеист. Но Толандом этот раздел и заканчивается, никого прям нового и неизвестного в рядах материалистов мы тут не увидим. Это всего-то Бойль, Ньютон, Локк и Толанд. Невероятная банальность, которую и так можно было бы узнать из любой книги по истории философии и науки.

Материализм до Ламетри

Четвертая глава называется «Материализм восемнадцатого века» и её первый раздел рассказывает о влиянии английского материализма на Францию и Германию.

Хотя современный материализм как система выступил впервые во Франции, тем не менее классической страной материалистического мировоззрения была все же Англия … около середины XVIII века, когда на континенте французские материалисты привели умы в смятение, Англия имела своих особых материалистов.

Прежде чем перейти и злым исчадьям ада, королям мерзости и говна, т.е. к французам, Ланге показывает их коллег в Англии — т.е. Гартли, Пристли, Юма. Несмотря на то, что тот же Гартли сводил мышление к физиологии и «колебаниям» в мозгу, в делах этики — это набожный христианин, а не какая-то там конченная развратная скотина. Этим он продолжает линию Бойля и Ньютона, удерживается в рамках благоразумия. В каком-то смысле это относится также и к Пристли, хотя в изложении Ланге он все таки мразь, которая использовала материализм для расшатывания нравов и нападок на религию и государство. Немцы брали из Гартли только теологическую часть, французы только физиологическую, а Пристли поступил прямо как французы, а значит он такой же мудак, как и эти последние. Зато вовсе не материалист, а скептик Юм — наоборот считался главой местных атеистов и отчасти гедонистом. Какой парадокс! Но по словам самого же Ланге, что совсем уж странно, Пристли (который был только что так ругаем) нападал на Юма почти также, как рационалисты нападали на материалистов. Тут же Ланге даже признается, что Пристли прямо нападал на «Систему природы» Гольбаха. Хорош, вульгарный! Но в целом нам пытаются сказать, что в эпоху французской мерзости англичане все равно сохраняли благородство. Ланге здесь даже иронизирует, что изначально в Англии XVII века в моде был материализм, но в итоге воцарился здравый скепсис, а во Франции, где в моде был скептицизм, в итоге победило мерзеннейшее дерьмо.

Дидро начал свою борьбу против церкви под знаменем скептицизма, и даже Ламетри, который из всех французов XVIII века теснее всего примыкал к догматическому материализму Эпикура, называет себя последователем Пиррона, а Монтеня обозначает как первого француза, дерзнувшего мыслить.

Поэтому Ланге и тут начинает с отступления: он сначала дает нам краткую биографию скептиков Ламота-ле-Вэйе и Пьера Бейля. Дальше он рисует как Вольтер перенес учение Ньютона и Локка на французскую землю. Сам Вольтер, конечно, ни разу не материалист, и Ланге даже сравнивает его с Кантом, что с его точки зрения необычайно великая похвала. Поэтому Вольтер, как консерватор, благоразумно толкает идеи Ньютона и Вольтера почти с той же умеренностью, как они подавались и в английском оригинале. Вольтер даже верит в тупейшие формы телеологии, и оспаривает тезисы Толанда о внутреннем свойстве движения материи. Поэтому Ланге задается вопросом:

Каким же это образом случилось, что во Франции ньютоновская система при всем том оказала содействие материализму и атеизму?

Ответ отчасти состоит в том, что у французов якобы есть врожденные склонности к математике. Именно поэтому, увидев теорию Ньютона, она тут же развили её во много раз, за счет своих математических навыков. А чем больше в материализме математики, тем он «механистичнее». Вот и результат на лицо.

После этого станет вполне ясным, что Вольтер выступил против «Системы природы» — этой «библии атеизма» — с полной серьезностью, хотя и не с тем заядлым фанатизмом, с каким выступил против нее Руссо. Несравненно ближе Вольтер подошел к антропологическому материализму. Здесь его руководителем был Локк, который вообще оказал на философию Вольтера наибольшее влияние. Правда сам Локк оставляет этот пункт нерешенным.

Завершается этот раздел тем, что принципы Локка, сами по себе ещё немного опасные, в этике сильно сгладил Шефтсбери. Этот мистер-благоразумие, автор «нравственного чувства», который выводил нравственность из эстетики. Шефтсбери повлиял как на Вольтера, так и немецких философов. Спасибо ему, что спасал Вселенную от французских ублюдков. Шефстсбери так хорош, по мнению Ланге, что объединил против себя как конченную мразь Мандевиля, оправдывателя пороков, так и самых грубых и глупых святош-теологов. А значит он был воплощением золотой середины, как сам Ланге и его кумир Кант.

Роберт Бойль, отец современного атомизма

Среди всего прочего, Шефтсбери повлиял, и очень сильно, также на этику и эстетику Дени Дидро. При чем сам Ланге рисует Дидро носителем чего-то демонического, что было также и в Сократе.

Он был самим собой только тогда, когда он, подобно Сократу, возвышался до идей истины, добра и красоты.

В остальное время (3/4 времени, надо полагать) Дидро был хуже самого себя, не настоящим, поэтому хотя он и возвышался до признания Шефтсбери великим моралистом, при этом он упорно рисуется всеми историками как глава французского материализма. Ланге спешит спасти репутацию Дидро, и делает это очень интересным приемом: он делает из Дидро дурачка. До знакомства с материалистами Дидро не был материалистом, но дурное влияние извне начало его портить! Ни один материалист не поменялся под влиянием Дидро, и наоборот, они все на него дурно влияли. И это якобы должно оправдать тот ужасный феномен, что фанат Шефтсбери связан со всякими уродами и тварями.

Верно, конечно, что Дидро в энциклопедии не всегда высказывал свое собственное мнение, но не менее верно и то, что Дидро в начале ее ещё не дошел до атеизма и материализма. Верно, что большие отделы «Системы природы» вышли из-под пера Дидро, но не менее верно и то, что он не увлек Гольбаха до крайностей, а наоборот — Гольбах своей крепкой волей и своей ясной, спокойной твердостью увлек этого более гениального человека на свой путь и сделал из него последователя своих идей. В то время как Ламетри писал свою «Естественную историю души», в которой материализм является почти неприкрытым, Дидро стоял всецело на точке зрения лорда Шефтсбери.

Дальше Ланге снова и снова упирает на то, что материализм не способен объяснить чувственность, а значит он полная лажа, которую стоит отметить и забыть навсегда. Зато сам Ланге и его «сенсуалисты», тоже никак не объясняя чувственность, и просто принимая её как данность (что и материалисты тоже делают) — якобы находятся на уровень выше тупых материалистов. Это просто невероятный уровень аргументации. Но есть ещё один способ решить якобы эту проблему — наделить сами атомы всеми сложными качествами ощущений и мышления. Это полная чепуха, и эту чепуху Ланге до этого уже отвергал, но теперь он вдруг делает вид, что это действительно хороший вариант.

Эту попытку сделал Робине в своей книге «О природе» (1761), между тем как Ламетри в «Человеке-машине» (1748) ещё остался при старом лукрециевском представлении. Своеобразная богатая фантастическими элементами и широкими гипотезами система Робине рассматривается то как искажение Лейбницевской «Монадологии», то как предвосхищение натурфилософии Шеллинга, то просто как материализм. Последнее определение единственно верное, хотя можно, конечно, прочесть целые отделы этой книги и не знать, на какой почве мы находимся. Робине приписывает всякому, самому малому тельцу жизнь и душу; даже основные элементы «неорганической» природы суть тоже одушевленные зародыши, которые носят в себе, хотя и без самосознания, принцип ощущения.

И вот эту туфту Ланге, надеюсь чисто издевательски, называет истинным материализмом, который якобы объясняет откуда берутся чувства у человека. Оказывается достаточно просто констатировать — «берутся», путем наделения атомов нужными нам свойствами. Надо будет объяснить откуда у человека берется идея социализма, он и отдельному атому припишет идею социализма. Но при всем при этом, Робине признал человека машиной, и как раз поэтому, даже несмотря на всю шизофазию с чувствующими атомами — это якобы материализм. Очевидно, что эталоном материализма Ланге считает Бюхнера, Фогта и Молешотта, и сравнивания с ними, действительно, любой шеллингианский натурфилософ с креном в физиологию покажется «истинным» материалистом. Но такие сравнения снова играют скорее против того, что троица «вульгарных» были так уж вульгарны, если их предок, по мнению Ланге — это не Ламетри, а скорее Робине. И прежде чем перейти к главному боссу, вокруг да около которого ходит Ланге, т.е. к Ламетри, он ещё забегает в Германию, чтобы показать как развивалась философия там. Германия отличается тем, что в эпоху Возрождения и Реформации жестко отстала от остальных стран.

Нигде застывший догматизм не представлялся более ограниченным, чем у немецких протестантов, и в особенности тяжелым было положение естественных наук.

Вроде некий профессор Даниэль Зеннерт вводил атомизм в свои лекции ещё в 1618 году, но Ланге прочитал его сочинения и увидел скорее обычного схоластика, в котором от алхимии Парацельса куда больше, чем от материализма. Лейбниц и другие историки мысли говорили, что в Германии того времени было засилье материализма и атомизма, но Ланге в этом очень сомневается. Стоит ли ему верить? Наверное да, не знаю. Это ещё нужно будет проверять. Но сам Ланге старается рисовать картину однозначной отсталости Германии:

В то время, как во Франции благодаря Монтеню, Ламот де Вэйе и Бэйлю возведен был в некотором роде на степень народной философии скептицизм, а в Англии, благодаря Бэкону, Гоббсу и Локку то же случилось с материализмом и сенсуализмом, — Германия оставалась местом пребывания педантической схоластики.

В Германии с горем пополам пустил ростки Декарт, которого правда вообще считали опасным и учение которого в Германии воспринималось как рассадник атеизма (это при том, что во Франции его наоборот считали фундаментом для мракобесия и метафизики). Этим Ланге объясняет, что дальше на мысль Германии очень большое влияние оказали Спиноза и Лейбниц. Спинозизм Ланге называет «крайне левой» в борьбе против немецкой схоластики, потому что пантеизм позволяет материалистическую трактовку.

Самый значительный из этих спинозистов был Фридрих Вильгельм Штош, автор «Concordia rationis et fidei» (1692) — сочинения, которое в свое время наделало много шуму и возбудило неудовольствие; в Берлине обладание им было запрещено под штрафом в пятьсот талеров. Штот прямо отрицает не только невещественность души, но и ее бессмертие.

Но просачивалось и влияние англичан. Один из консерваторов в Германии как-то написал книгу «О трех великих шарлатанах», но уже не про Иисуса, Моисея и Мухаммеда, а про Герберта Чербери, Гоббса и Спинозу, как трех крупных атеистах. Чербери в общем-то верил во врожденные идеи, был мишенью для Локка, отвергал номинализм и вообще персонаж скорее идеалист-рационалист, но считается одним из основателей деизма. Даже это для Германии было слишком радикально. Ланге упоминает какую-то анонимную брошюру «Переписка о сущности души» (1713), преисполненную духом английской философии, значит хоть какие-то материалисты в Германии все же были. Позже все таки установили, что автором был Урбан Готфрид Бухер (1679-1722). А его материализм достаточно радикален, близок к французам типа Ламетри. Также близок к такому радикализму, по мнению Ланге, медик Панкратий Вольф, который выступил за человека-машину ещё в 1697 году, хотя его чаще всего сравнивают со Штошем. И ещё медик Михаэль Эттмюллер, глава немецких ятрохимиков. Особенно напирая на книгу Бухера, Ланге старается показать, что французские материалисты не оригинальны, что все их идеи можно было вывести из философии Англии, и что ещё до Ламетри это уже сделали в Германии, казалось бы совсем уж консервативной стране. Этим шагом Ланге надеется обесценить всё, что сделали французы, и говорит об этом намерении почти напрямую.

Французский материализм Ламетри и Гольбаха

Раздел, посвященный Ламетри — один из последних в первом «до-Кантовском» томе истории Ланге. За ним последуют только разделы про Гольбаха и «остальных» французских материалистов, ну и немного про реакцию против них в Германии, чтобы подвести нас к Канту. Из всего что мы видели мимоходом в других разделах, кажется, что Ламетри здесь должен быть просто воплощением всего наихудшего. На это Ланге жирно намекал и в предыдущих главах, и в этой новой главе тоже почти прямо заявляет с первых же строчек, что Ламетри действительно заслуживает порицаний. Но удивительно то, что на протяжении почти всего этого раздела Ланге скорее защищает Ламетри от чрезмерной критики его злобных преследователей.

Ламетри — один из наиболее опозоренных имен истории литературы, но сочинения его читались мало, и даже тем немногим, которые в надлежащем месте находили нужным его поносить, они тоже известны только поверхностно. Традиция эта берет свое начало ещё в кругах его современников, чтобы не сказать единомышленников. Ламетри был козлом отпущения французского материализма восемнадцатого века.

Ланге постоянно оправдывает Ламетри. Мол в XIX веке его идеи беспощадно воруют, но воров никто уже не критикует так, как критикуют самого Ламетри, хотя идеи идентичны. А значит проблема не в идеях, а в том, что из Ламетри сделали демона. Историки то и дело пытаются сделать Ламетри вторичным автором, и даже путаются при этом в хронологии, делая его иногда учеником Гольбаха. Тут Ланге настаивает, что он фактически и хронологически должен был считаться родоначальником всего французского материализма. Значит ли это, что сам Ланге будет хвалить Ламетри? Не совсем. Он каждый раз напоминает, что Ламетри ему враг, просто тут же, через запятую, продолжает защищать его от чрезмерного порицания, и сам уже совсем мало и слабо критикует, из-за чего можно даже решить, что это скорее апология Ламетри.

Ламетри можно бы, пожалуй, назвать Аристиппом новейшего материализма.

Конечно, за нарочным эпатажем Ламетри скрывался человек достаточно благородной натуры, и Ланге это признает, а книги за пределами «Человека-машины» не полностью глупы и просты, его наследие излишне демонизировали и упростили. Для Ланге куда большим скотом и злым героем в истории мысли все таки является Мандевиль. Мы видим в этом разделе даже добросовестное и последовательное изложение содержания основных книг Ламетри, что встречается в литературе крайне редко. Но идеи Ламетри он все же будет критиковать, и главным образом там, где это касается этики детерминизма и гедонизма, с оправданием преступников. Хотя и тут Ланге старается быть сдержанным.

Этика Ламетри плоха потому, что она есть учение о наслаждении, а не потому, что она и такие наслаждения, которые возникают через посредство понятий, сводит к чувственным наслаждениям.

По сути Ланге просто ненавидит «разврат» и чрезмерный эгоизм. Но все таки он не может сказать, что Ламетри в этом сильно превосходит Гельвеция, или других французов. В общем, никакой разгромной критики и желчи в этом разделе нет. Нам показали самого обычного, даже очень усредненного материалиста XVIII века, местами сильно сгладив углы. И даже смерть Ламетри от поедания паштета Ланге не использует как пример для высмеивания. Так, шаг за шагом, Ланге добрался до «Системы природы» Гольбаха. И здесь он мимоходом признает, что Франция — самая материалистическая страна в истории. И если выискивать материалистов среди мыслителей Франции, то это займет отдельный том книги. Правда он отмечает, что далеко не все те, кого мы считаем материалистами, действительно ими были. Здесь Ланге снова упоминает невинного и испорченного внешними влияниями Дидро, а также Д’Аламбера, который в своем сенсуализме почти дошел до солипсизма и в своих сомнениях очень напомнил Канта, чем Ланге не может не восхититься. Бюффон, Гримм и Гельвеций — все они очень близко к материализму Ламетри, но все не дотягивают в чем-то.

Мы должны были бы упомянуть о Бюффоне, как о естествоиспытателе, и прежде всего ближе ознакомиться здесь с Кабанисом, отцом материалистической физиологии, если бы наше конечная цель не заставляла нас сразу перейти к наиболее существенной части.

И эта существенная часть — «Система природы». В её создании принимали участие Лагранж, Дидро и Нэжон, но основной автор сам Гольбах, во что долгое время не могли поверить, потому что Гольбах создавал впечатление более благоразумного человека, не способного на такую дерзость. Гольбах ближе к идеалам ВФР, чем его товарищи, он более прямолинеен во всех вопросах, и поэтому как материалист даже затмил Ламетри. Его книга грубая и формализированная, без поэтики, продвигает материализм как таран. Поэтому её критикуют Гёте, Вольтер, Пристли и т.д. Гольбах мыслит природу как Целое, в духе материалистического пантеизма, как спинозист (т.е. близок к Толанду или Бруно). И Ланге вроде бы, даже сам это прямо пишет, признавая, что «Гольбах не строгий атомист». Но он не спешит определять Гольбаха в спинозисты или сравнивать с материализмом стоиков, к тому же, что и сам Гольбах пытался критиковать пантеизм за теологические элементы. Гольбах сильно напоминает Молешотта, когда рассуждает о круговороте вещества, уравнивает живое и неживое, и делает движение внутренним свойством материи. Он очень похож на материалистов XIX века, а значит опять же — это истинный материалист (по такому же принципу, как высоко был поставлен Робине) с точки зрения Ланге.

Основное возражение Ланге тут совпадает с позицией Вольтера — его не устраивает, что Гольбах не признает различия порядка и беспорядка, что он превращает природу в сплошной хаос случайностей, и не собирается называть всякие плохие вещи, например смерть ребенка от голода — «несправедливостью». Для природы это просто норма, обычный порядок вещей. А Вольтер пытается защитить, при чем на уровне самой природы вещей, тезис о том, что это не нормально. Ланге понимает, что аргументы Вольтера тут слабы, но он им сочувствует. Самый основной удар Ланге делает буквально в духе Шлегеля, обвиняя материалистов в убийстве не только теологии и идеализма, но также и всякой поэзии и искусства. Даже Дидро, который пытался в эстетику и был якобы «по натуре идеалистом», оказался отупевшим из-за влияния на него материализма. Ланге сталкивает позиции Гёте и Дидро как эстетику классицизма/романтизма и эстетику реализма. Само собой, реализм это примитивщина для тупого быдла, который смеет показывать горбуна как горбуна, и рисовать бородавки. Фу! А когда Гольбах нападает на Беркли, то на это Ланге ехидно отвечает — а ты опровергни! И снова напоминает нам, что тупые материалисты примитивно верят во внешний мир, намекая тут на правоту Канта. И хотя Гольбах критиковал пантеизм, и этого оказалось достаточно, чтобы возвысить его до материалиста, сам же Ланге в конце пишет вещи, которые должны были бы наоборот вернуть Гольбаха на более примитивный уровень.

Под конец природа и ее дети — добродетель, разум и истина — признаются единственными божествами, которым одним подобает фимиам и боготворение. Таким образом «Система природы» после разрушения всех религий в поэтическом полете сама превращается в религию. […] То, что «Система природы» дала в замкнутой связи, новое время снова многообразно рассеяло и раздробило. Найдены новые мотивы, новые точки зрения, но круг основных вопросов остался неизменно таким же, каким он собственно был ещё у Эпикура и Лукреция.

Портрет Ламетри, крупнейшего материалиста в истории

В последнем разделе первого тома книги описывается «реакция против материализма в Германии». Ланге напоминает, что в Германии материализм тоже пытался пустить ростки, он уже об этом говорил, но все таки большую часть XVIII века мыслители Германии выступили скорее с реакцией на англо-французские идеи.

В самом начале столетия получила распространение философия Лейбница, основные черты которой направлены на грандиозную попытку спастись от материализма одним махом.

Лейбниц, конечно, очень путанный, противоречивый до ужаса, но Ланге списывает это на некую природу любого гениального и великого человека. Монады вдруг стали почти копией атомов. А Бог у Лейбница оказался по мнению Ланге почти так же не нужен, как и боги у Эпикура. Нам намеренно пытаются сблизить Лейбница с материалистами, и не совсем понятно зачем. Шизофазию Лейбница и то, как Ланге длинными тирадами воспевает эту «поэзию понятий» — мы не будем; там все банально сводится к эстетике, и к тому, что тупые веруны-материалисты наивно верят в объективно существующий внешний мир. В вопросе о врожденных идеях Локк и Лейбниц представляют как бы две крайности, а Ланге, само собой, за золотую середину.

Если в Лейбнице против материализма восставало немецкое глубокомыслие, то в его слепых приверженцах против него восставал немецкий педантизм.

Главная проблема школы Лейбница (главным образом Вольфа), которую унаследовал и Кант, и Гегель, по мнению Ланге — это страсть давать определения понятий, что превращается в игру слов ради слов, и не дает никакой пользы по итогу. Эдакая новая схоластика. Но несмотря на кучу попыток опровержений «Человека-машины» Ламетри, которые Ланге перечислил, все это было очень слабо, и даже в консервативной Германии такие люди как Форстер и Лихтенберг продолжали склоняться к материализму, и даже Гердер и Лафатер взяли что-то из этого источника. Хотя никто из них строго говоря материалистом не был. Итоговое поражение французских материалистов и победу романтизма Ланге объясняет тем, что материализм скучный и сухой, легко приедаться, и ради разнообразия люди обращаются к поэзии, где центральными фигурами рисуются Шиллер и Гёте, Винкельман и Лессинг. Влияние англичан и французов не смогло укорениться, реальное влияние получили только Шефтсбери и Руссо. В таких условиях постоянных полумер, роль материализма в Германии выполнял недо-материалистический спинозизм. И Лихтенберг и Гёте поэтому были недо-материалистами, всё благодаря принятию пантеизма Спинозы. На этом и заканчивается первый том «Истории материализма» Ланге.

Материализм после Канта

Второй том открывается главой под названием «Новейшая философия» и разделом «Кант и материализм», а поскольку Ланге кантианец, то этот раздел во-первых огромный, а во-вторых максимально хвалебный. Тут и популярность Шопенгауэра обязана «возврату к Канту», и натуралисты, недовольные материализмом, тоже ищут опору в Канте. И вообще Кант величайший гений и бог земной. В этом разделе Ланге полностью пересказывает всю теорию кантианства. Поэтому конспектировать этот раздел нет никакого смысла, разве что пару слов на счет отношения Канта к материализму по Ланге. Главный удар по материализму, который никто не способен отразить, по сути, сводится к тезису, уже не раз упоминаемому в первом томе «Истории…»:

Сознание не может быть объяснено из вещественных движений … мы видели, как Гольбах негодовал на Беркли, не будучи в состоянии его опровергнуть.

Протагор, Беркли и Д’Аламбер пошли дальше всех и почти пришли к истине уровня Канта, что все зависит от восприятия конкретного индивида. Сенсуализм рушит материализм и т.д. и т.п. Как и подобает кантианской мифологии, великий Кант в споре двух крайностей идеализма и материализма избегает обеих и предлагает некий синтез (на что претендуют, на самом деле, БУКВАЛЬНО все до единого в философии XIX века, включая Фейербаха, Гегеля, марксистов или Бюхнера с Молешоттом). По Ланге — сам Кант скорее склоняется к материализму и скептицизму, если уж рисовать две крайности, и это важно постоянно держать в уме. Кант почти эталонный эмпирик, просто избегающей тупости всех «крайних» позиций. Зачем нам тогда, спрашивается, какой-то Милль или Фогт, если уже существует умеренная версия, избегнувшая всех ошибок? Незачем! Кант божество, Кант гений. Примите Канта, и дальше читать эту книгу про историю заблуждений уже нет смысла. Примерно к этому нас ведет Ланге.

Но мы все же продолжим читать и откроем второй раздел: «Философский материализм со времен Канта». В развитии философии Англии и Франции Ланге видит длительную паузу. После Юма и Дидро там не было ничего годного, одно дерьмо, аж до появления Милля и Конта, хотя оба этих мыслителя далеко не так уж хороши. После Канта это уже просто позорище. Франция и Англия делают огромные успехи в чем угодно, только не в философии, где полная доминация принадлежит Германии. Здесь он в принципе применяет мем про три нации, который использовал Жижек в парадоксе туалетов. То что теперь Германия #1 в изучении природы — это заслуга того, что она последовательно шла от идеального к реальному, даже лучше и последовательнее, чем древние Греки. Только так и должна развиваться наука, Германия — эталоннейший эталон (*зига.жпг*). Так что ошибаются немецкие натуралисты, которые жалуются на Гегеля, что это из-за него Германия отстала в развитии! Наоборот! Из-за этой шизы Германия теперь будет самой мощной страной в истории мира. Благодаря Канту аж до 1850-х годов материализм в Германии был фактически уничтожен. Даже попытки Окена и Шеллинга вернуть философию природы — ничтожны, и они, вместе с Гегелем, — только привели к тому, что в Германии натурфилософию завоевал пантеизм, а не материализм. В этом Ланге, кстати, абсолютно прав.

Но каким образом, после величайшего Канта, такая примитивная чепуха, как материализм — вдруг смогла возродится в Германии? Это случилось якобы только потому, что Гегель снес вместе с материалистами также и Канта с его критицизмом. Немцы потеряли на время свое критическое оружие, и не смогли устоять перед тупостью материалистов. Теперь Ланге вкратце перечислит ранних материалистов, предшествующих Бюхнеру и Молешотту. Пока в Германии торжествовал идеализм под знаменами Шиллера и Фихте, во Франции была создана материалистическая физиология, автором которой был Кабанис. Но Ланге смело выдыхает, потому что Кабанис был не материалистом, а очередным пантеистом, который к тому же принимал концепцию кантианцев про «вещь в себе», принял со временем витализм, критично относился к Эпикуру и даже допускал врожденные идеи через врожденные физиологические структуры. В общем, нам показывают что материализм деградировал прям везде. И воскрес он во многом потому, что сами немцы любили поспорить через крайности. Здесь Ланге упоминает то, как ученик Канта, историк Гердер вдруг повернул оружие против учителя, и очень приблизился к материализму. Около-материализма иногда оказывался и Гёте, который тоже любил чисто натуралистические исследования. Но это все были только первые ростки. Конец полного господства идеалистов Ланге датирует 1830 годом, и он связан с революцией во Франции. Романтические настроения начали сменяться реалистическими, поэзию заменяет страсть к политике и т.д.

Лучи материалистического образа мысли собирались. Такие люди, как Гуцков, Мундт и Лаубе внесли своими сочинениями некоторый фермент эпикурейского образа мысли … Между тем, возобновление материализма сводится к эпигонам великой философской эпохи. Чольбе считает отцом нашего новейшего материализма Д.Ф. Штрауса; другие называют, с большим правом, Фейербаха.

Мы помним, что полемика вокруг сочинений Штрауса пробудила к материализму и Маркса, и Молешотта. Но действительно, сам Штраус материалистом не был. А вот Фейербах очень близок, поэтому и Ланге решает начать с него. Пересказывать учение Фейербаха мы не будем, но интересно, что Ланге отмечает некоторые параллели в синхронных работах Конта и Фейербаха. Как в их значении для своих стран, так и в содержании. Ланге показывает, что антропоцентризм Фейербаха вещь весьма примитивная и чуждая материализму (для которого человек это только один из многих объектов в бесконечном потоке материи), и что от этого в систему Фейербаха проникало много идеалистических элементов. Очень близкий к материализму, он все же материалистом не становится, но для развития материализма в других мыслителях сделал огромный вклад. Здесь же упоминается что Фейербах впал в философию эгоизма, но расписывать её Ланге решил уже на другом примере эгоиста. Он вводит в повествование Макса Штирнера, врага Фейербаха. Штирнер с его оценкой значения воли, напоминает Ланге философию Шопенгауэра. Но в виду малой его значимости для истории в дальнейшем, Ланге быстро переходит к влиянию упадка поэзии и развития наук, к критике теологии в движении «Молодая Германия» (в которой даже числился Энгельс, кстати), развития жанра реализма, рост социалистических настроений и поисков улучшения уровня жизни, что дополнительно стимулирует интерес к науке и промышленности. Упоминается и журнал Руге (друга Маркса), который способствовал популяризации Штрауса, Фейербаха, социализма, «Молодой Германии» и т.д. и т.п.

С того времени, как Либих в Гиссене добился первой лаборатории при немецком университете, была сломана плотина предрассудка, и когда из гиссенской школы стали выходить, один за другим, способные химики, остальные университеты увидели себя вынужденными последовать данному примеру. Но самым главным питомником естестевнных наук стал прежде всего Берлин, где с 1827 года имел свое местопребывание Александр Гумбольдт, тогда уже европейская знаменитость.

Ланге также упоминает и Иоганнеса Мюллера и ещё многих других физиологов и химиков 20-30-х годов. Все это «подготовляло почву для появления Фогта и Молешотта». Постепенно вокруг университета в Геттингене начали собираться материалистически настроенные умы, а вокруг Тюбингена собирали свои знамена оставшиеся идеалисты. Дальше Ланге переходит к «спору о материализме», с которого и началась как вся эта история и желание Ланге обозреть, что же происходит. Спор о материализме мы рассмотрим в отдельной статье, хотя технически он уже и так был рассмотрен в статьях про Бюхнера, Фогта и Молешотта. И посмотрите только на то, как унижается Ланге в попытках выгородить Германию.

Германия никогда не могла вполне отдаться этому материализму. Стародавняя творческая потребность искусства не успокаивается и не отдыхает; можно было на время забыть стремления к единству отечества, но не стремления к единству разума. Эта архитектоника лежит у нас ближе к сердцу, чем архитектура наших средневековых соборов. И если патентованная строительница спит, то в этом промежутке бодро действует свобода промышленности, и химик и физиолог берутся за лопатку метафизики. Германия есть единственная страна на земле, в которой аптекарь не может изготовить рецепта, не сознавши связи своей деятельности с целостью Вселенной.

Фабула нам уже известна, в 1847 году начинается движение против Фогта, который объявил мозг источником мысли, прерванный революцией 1848 года, этот спор с новой силой разгорелся в 1852 году, и центральной фигурой в атаке против Фогта стал профессор Рудольф Вагнер. Он пишет сочинение с названием «Физиологические письма», как бы в ответ Фогту, и в том же году Молешотт и Фогт начинают контратаку в своих работах «Круговорот жизни» и «Картины из жизни животных». Для Ланге Фогт кажется более противоречивым, глупым и резким, Молешотт же почти красавчик (учитывая что Ланге критикует материализм, это скорее плохо). Главное сочинение в этом споре по мнению Ланге — это книга Фогта «Слепая вера и наука» (мы перевели её как «Суеверие и наука»), это кульминация всего спора, а завершает его выход книги «Сила и материя» Бюхнера. Здесь нам дают очень примитивную критику Бюхнера за то, что он посмел наехать на старых немцев за их словоблудие. Ланге указал, что Бюхнер противоречив, ведь ему нравится Шопенгауэр, который на самом деле близкий к Канту идеалист, и пишет тоже не самым простым языком. И т.д. По существу же дела Ланге не говорит ничего, только зачем-то ещё выписывает Бюхнера из материалистов и называет его релятивистом, как и Молешотта. Потому что у них материя дается только в системе отношений, а не объективна сама по себе. А также потому, что Бюхнер отказывается объяснять прям все до единой загадки жизни. Он не идиот, а значит не материалист, ведь материалист, как известно, слово-синоним к дурачку, который уверен, что познал вселенную на все 100% в каждой её детали.

Таким образом материалистов по Ланге почти не существует, и не ясно о чем он пишет книгу. Философия по Бюхнеру должна вытекать из науки, поэтому Ланге обвиняет Бюхнера в убийстве поэзии. Монизм Бюхнера он превращает в дуализм, чтобы тем легче показать непоследовательность его идей. Почти издевательски Ланге ставит в пример для Бюхнера — философа Толанда. Почти такого же, как и Бюхнер, материалистического спинозиста. Бюхнер мол даже до спинозизма не дорос. И опять не ясно, каких-таких современных материалистов тогда критикует Ланге? Материалистов просто не существует! Проблемы Бюхнера ещё сильнее проявляются у Молешотта. Причины этих проблем одни и те же — влияние Шеллинга и Гегеля. В общем-то это все даже верно, но вопрос всё равно остается не раскрыт. Если это не материалисты, тогда кто? О чем эта книга?

Мы назвали уже выше Молешотта эпигоном натурфилософии, и выразились так по зрелом размышлении. Он таков не потому лишь, что в молодых годах прилежно изучал Гегеля, а потом поклонялся Фейербаху..

А потому что они с Бюхнером на пару постоянно «сбиваются на пантеизм». А все проблема в том, что они, в отличии от божественно прекрасного Канта, не разделяют субъект и объект.

Критику материализма через Канта я повторять тут не буду, достаточно того, что она тут снова есть и снова огромная по размеру. В основном это критика Фейербаха, который через свою версию сенсуализма подсовывает на самом деле гегелевский Абсолютный Дух, только теперь под видом «Человечества». В этом пункте критика полностью верна, но дальнейшие издевательства Ланге совершенно незначительны. Это банальные тезисы про то, что в основе материализма лежит метафизика атомов и т.д. В целом это верно, но это совсем не значит, что атомизм повержен. А для Ланге как раз значит, и он над этой банальностью надстраивает целые замки иронии.

Итак, наивный материализм в настоящее время вообще не появился бы снова в систематической форме, как и вообще после Канта он, не может, конечно, появиться снова. Безусловная вера в атомы исчезла точно также, как и другие догмы […] Только один из новейших материалистов попробовал действительно систематических разрешить затруднения, представляемые этой точкой зрения. Но тот же самый мыслитель пошел ещё дальше. Он сделал даже попытку доказать или, по крайней мере, сделать возможным соответствие действительного мира с миром наших чувств. Это предпринял Чольбе в своем новом изложении сенсуализма.

Ланге излагает тут очень кратенькую биографию Генриха Чольбе. Но мы добавим от себя, что очень быстро Чольбе превратился в мистического философа, который наделял атомы ощущениями, делая из них монады в духе Лейбница. Т.е. он сделал тоже, что и француз Робине до этого. И снова, как и тогда, Ланге называет этот клоунизм самым крутым видом материализма, потому что он может объяснить трансформацию атомов в ощущения, решить проблему квалиа. Снова утверждается, что без этого решения материализм — мусор, хотя сам Ланге не дает никакого решения, и нормально себе живет с этим. Итак, нам показывают, что Чольбе, равно как и Бюхнер с Молешоттом с самой своей юности зависел от натурфилософии в духе Шеллинга. Единственный кто избежал этого — Карл Фогт. Это утверждает сам Ланге, и может указывать, что именно Фогта можно считать основным материалистом Германии. Самое большое влияние на Чольбе оказал «Гиперион» Гёльдерлина, т.е. типовый мистический пантеизм. Его кумиры потом тоже типовые — Штраус, Бруно Бауэр, Фейербах. А последний толчок к материализму для Чольбе подготовил Лотце. Тут Ланге начинает заливаться смехом, мол Лотце это же кантианец, «наш человек», которого Фогт поносил последними словами. До такой степени Чольбе непоследователен. Лотце и Вирхов, друзья для Ланге, в юности выступали чуть более материалистично, о чем Ланге умалчивает, и они прославились в первую очередь как борцы против особой «жизненной силы». Именно это влияние подтолкнуло Чольбе к материализму.

С новыми идеями он уже начал свыкаться в своей докторской диссертации о физиологии в 1844 году, но полноценно выступил только в 1855 году, в разгар спора о материализме. Чольбе понимает Канта, критикует Фейербаха, Фогта и Молешотта за метафизичность, намерен доказать материализм более строго, и… проваливается. Но при этом он нравится Ланге больше всех, потому что построил всю свою систему на принципах эстетики и нравственности в убогих, поэтико-консервативных смыслах. И даже со временем перешел в стан идеалистов. По Ланге выходит, что самый убогий материалист опять оказывается самым крутым, потому что в его убогости Ланге узнает самого себя.

Косвенное значение для истории материализма Чольбе получил ещё вследствие своей живой полемики с Ибервегом, в то время, когда Ибервег развивал свое материалистическое мировоззрение…

Критика материализма в физике

Так заканчивается первая глава второго тома, и в общем-то основная часть чисто-исторического изложения истории материализма. Вторая глава называется уже «Естественные науки», и она показывает больше историю самих наук, и как на них паразитируют новейшие материалисты. Сами эти материалисты будут все те же: Бюхнер, Фогт, Молешотт, Чольбе и т.д. ну и как сам Ланге уже анонсировал, где-то там будет раздел и про Ибервега. Постараемся поэтому совсем уж жестко сокращать последующие разделы книги, ибо исторической ценности они несут всё меньше.

В первом разделе новой главы Ланге по большей части развивает критику материализма и похвалу кантианства, а в пример приводит Дюбуа-Реймона, ещё одного товарища для Лотце и Вирхова. Изначально как крайний механицист близкий к материализму, Дюбуа-Реймон исчерпал этот принцип до основания и, как считается, покинул его, ради присоединения к неокантианцам. Здесь Ланге ещё рисует Дюбуа-Реймона как врага, которого не поняли его союзники-материалисты. Идеи нам показывают всё те же — сенсуализм круче материализма, метафизика должна быть полностью уничтожена, а вера в мир за пределами чувств это метафизика. И т.д. Правда для Дюбуа-Реймона он даже написал прикольное начало:

Всякое познание природы сводится, наконец на механику атомов. Поэтому Дюбуа-Реймон считает конечную, человеческим умом никогда недосягаемую, но ему понятной целью — полнейшее знание этой механики. Придерживаясь изречения Лапласа, он учит, что ум, который знал бы положение и движение всех атомов вселенной для данного очень маленького периода времени, что такой ум должен быть также в состоянии, по правилам механики, вывести из этого все будущее и прошлое. […] Но есть два места, где и Лапласов представленный ум должен был бы остановиться. Мы не в состоянии понять атомов, и мы не можем объяснить из атомов и их движения ни малейшего явления сознания.

Среди критиков Дюбуа, которые не смогли понять, что он их союзник, Ланге называет психиатра Лангвизера (C. Langwieser — в интернете информации про него мало, но его статья доступна и оцифрована), который в 1871 году написал какую-то брошюру с попыткой объяснить психику через механические функции мозга. Споры вокруг речи Дюбуа-Реймона даже получили называние «споры про игнорабимус» (см. Вики), и они видимо стоят того, чтобы их позже рассматривать детальней. Они как и «спор о материализме» 50-х годов — создали целую веху в истории науки и философии. Дальше речь идет уже про понятия силы и материи, поскольку это стало практически лозунгом материалистов. Само собой, Ланге будет эти понятия максимально расшатывать, и начинает он с критики атомизма. Основной аргумент прост и уже говорился им раньше, атомы это метафизическая фантазия:

«Мир состоит из атомов и пустого пространства». В этом положении согласуются материалистические системы древнего и нового времени, как ни различно видоизменялось постепенно понятие атома, как ни различны теории о возникновении пестрой и богатой вселенной из таких простых элементов. Одно из самых наивных выражений нынешнего материализма вырвалось у Бюхнера, когда он атомы новейшего времени называет «открытием естествознания», тогда как атомы древних, по его словам, были «произвольными умозрительными представлениями». В действительности атомистика и ныне ещё тоже, чем была во времена Демокрита. Ещё и ныне она не потеряла своего метафизического характера, и уже в древности она составляла вместе и естественнонаучную гипотезу для объяснения наблюдаемых процессов природы.

Но этого мало, и Ланге дальше использует как аргумент против атомизма то, что… теория атомов менялась со временем. А раз меняется, то это все полная чепуха, которая не может претендовать на истинность. Вот появились идеи о притяжении, и сразу не нужно, чтобы атомы имели крючки, чтобы соединяться! А до этого были крючки! А теперь раз и передумали! Это что, сама реальность изменилась? Нет! Не было никаких крючков с самого начала! Атомизм ложен! И вот в таком духе аргумент за аргументом…

И то что атомы ещё популярны, это временно! Раньше просто химия была тесно связана с физикой, но теперь физику захватывает математика, а химики и физики отделяются друг от друга, и поэтому атомизм из физики уходит, оставаясь ещё только в химии. По сути, это необходимая только для химиков гипотеза. Но Ланге надеется, что математика вторгнется ещё в химию, и атомы исчезнут также и оттуда. Атомы уже не нужны. Если их буквально завтра просто отменят, то наука от этого ничего не потеряет, поэтому НУЖНО СРОЧНО ОТМЕНЯТЬ, Ланге прям настаивает, убейте понятие атомов. Они вроде бы не мешают, но УБЕРИТЕ СКОРЕЕ. Молекулы ещё можно оставить, но атомы строго запретить. Но и молекулы желательно сделать производным от силы, а не наоборот. И чем бестелеснее будет частица, тем лучше. Для кого лучше? Откуда такое фанатичное желание лишить частицы телесности? Ланге умалчивает. Хотя мотивы очевидны, он просто хочет во что бы то ни стало ниспровергнуть материализм. Вопрос только в том, откуда столько ненависти к материалистам. Но это и не важно, ведь презрение тут взаимно.

Пересказывать все эти примеры для ниспровержения атомизма мы не будем, да они и не серьезны (кто хочет, найдет это все в середине второго тома), отметим только, что идея «убить атомизм» у Ланге прям навязчивая. Дальше он расписывает что думает современная наука про космогонию. Т.е. про формирование вселенной, планеты, первых живых клеток и т.д. И пытается попутно показать, что материализм и тут теряет почву. В основном правда он оспаривает разные тезисы о бесконечности и вечности некоторых явлений, которые в итоге таковыми не оказались. А раз так, то весь материализм отныне и вовеки веков — ложен. За космогонией следует раздел «Дарвинизм и телеология». Из названия в общем-то можно догадаться о чем там речь. Дарвинизм противоречит телеологии и косвенным образом способствует материализму. Примитивную телеологию Ланге тоже осуждает, он все таки эмпирик, хотя и скептический, но он ищет такую телеологию, которая совместима с Дарвином, и является почти синонимом дарвинизма. Это «объективная телеология» по Канту. Пересказывать это не будем, просто отметим, что материалисты тупые, телеологию отрицают, а Ланге умный.

Заканчивается эта глава обзором «философии бессознательного» Гартмана. Ланге считает это чепухой, которая символизирует об упадке философии Германии, и повторяет все ошибки Гегеля и Шеллинга, при чем даже более нелепа, чем классический идеализм. Но Ланге очень радует, что этот бред затмевает материализм, не дав материалистам насладиться победой в 50-е годы.

Критика материализма в психологии

Сначала речь шла о том, как современная наука «излечивается» от материализма в космологических вопросах, скажем так, крупномасштабной физики. Теперь идет глава, где нам покажут, как рыцари истины уничтожают материализм в науке о человеке. В основном речь конечно же будет идти про нервную систему, про сведение мысли к функции мозга и т.д. Будет и любимое материалистами сравнения человека с другими животными. И конечно же все это подчинено одной цели — ниспровержению материализма.

Здесь не будет ничего оригинального. Как из атомов нельзя объяснить специфики ощущений (квалиа), так нельзя из физиологии мозга объяснить мышление. Человек может и животное, но со своей «особой спецификой», обладает особой культурой строительства, творчества новых форм и т.д. и т.п. А значит уже не такое уж и животное! И все аргументы в таком духе. Всегда Ланге будет рисовать две существующие враждебные позиции, чтобы благоразумно стать посередине. Хотя чаще он будет склоняться скорее 60/40 в пользу материалистов, включая такие спорные теории, как полигенетическое происхождение человека. Только в случаях когда речь пойдет о том, что не объясняет наука, т.е. про творчество человека, мышление, религиозное чувство, то здесь Ланге будет уже наоборот, скорее 80/20 в пользу идеализма.

С мозгом Ланге вообще впадает в ребячество и начинает бесконечно требовать, ставить условия и ультиматумы. Если здесь и сейчас ему не объяснят эмоцию любви исключительно физическим образом, атом за атомом, на все 100% с абсолютной точностью, тогда материализм ложен и его надо забыть на веки вечные. Приближений, додумок, гипотез — он не принимает. Только строгие факты. После этого, от физиологии мозга, которая ничего не доказывает, он переходит к научной психологии, одним из частных случаев которой стала эмпирическая психология. Здесь Ланге описывает как пионеров этого движения, типа Гербарта («математическая психология» по Ланге) в Германии, так и крупнейших звезд — Милля, Спенсера и Бена. Он рассматривает также психологию животных, психологию народов. И везде модель опровержения одна и та же — это не идеально точное и не полное исчерпывание темы. А раз так, то это мусор на все 100% и его нужно выбросить. Правда Милля и Спенсера он хватил, за то, что эти двое тоже сделали психологию наукой, отдельной от физиологии. Прямо как сам Ланге! Единственных их грех, что они продолжали подводить физиологические обоснования под работу мозга, и пытались таки объяснять все духовное — работой мозга. Но сама эта работа якобы нефизиологического свойства, и работать с сознанием надо уже исключительно в сфере чистой психологии. Ланге не согласен. К черту вообще физиологию, не надо даже пытаться.

В общем, дальше сочинение Ланге повторяет один и тот же прием просто везде. Все науки не истина в последней инстанции, и поэтому все они полная фигня. Можно использовать разве что какие-то отдельные результаты наук, но желательно чтобы они не объясняли все «вульгарным» материализмом. Ставить гипотезу о материи в основу науки нельзя, а ставить гипотезу о двух независимых мирах в основу науки — можно. Почему? А по кочану. Нам по кругу просто доказывают что Кант прав, что вещь в себе непознаваема и т.д. И так буквально половина книги. Пересказывать все это дальше нет смысла. Чем дальше мы заходим, тем чаще Ланге снимает маску и начинает открыто паясничать и изобретать самые нелепые формы критики. Например, можно даже взять название некоторых разделов:

«Принятие механизма для всех психических функций ещё не приводит к материализму, потому что и сам механизм есть только представление».

Что это, если не издевательство? Поэтому мы только уже совсем кратко пройдемся по последним разделам книги. Раз уж история материализма здесь давно уже завершена. Из материалистов современности Ланге упоминает, как и обещал, ещё и Ибервега. Он описывает разные взгляды Ибервега в разных разделах, но основная фишка этой философии, на которой делается самый крупный акцент, это попытка Ибервега доказать, что пространство и время — не априорны, а принадлежат миру «вещей в себе». Саму эту попытку мы здесь расписывать не будем, равно как и ее опровержение. Достаточно того, что Ибервег попытался, а Ланге увидел в этом самый сильный удар материализма против кантианства. Добавляется сюда и мнение атомиста Карла Рокитанского:

«Если мы ткань атомистического мира и не видим телесными чувствами, то мы все же мыслим ее под типом созерцательного представления, постраиваем процессы созерцательным способом; ибо, разве мы делаем что-нибудь другое, когда установленные с неизбежностью атомы переносим в пространство и время и объясняем себе действие масс из их положения равновесия и разнородного движения? Как вообще материя, так и составляющие ее атомы суть явление, представление, и как неизбежен вопрос о созерцательной материи, так не менее неизбежен вопрос об атомах: что они такое кроме явления, кроме представления, что они сами по себе — что в них от вечности достигло своего выражения?».

После этого сам Ланге заключает:

Этими словами Рокитанский подготовляет ту мысль, что именно атомистическая теория поддерживает идеалистическое мировоззрение; а мы можем прибавить, что именно сведение всего психического на мозговой и нервный механизм есть самый верный путь к познанию, что здесь заканчивается круг нашего познания, не затрагивая того, что такое дух сам в себе. Чувства дают нам, как говорит Гельмгольц, действия вещей, не верные их образы, и никак не самые вещи. Но к этим лишь действиям принадлежат и сами чувства вместе с мозгом и представляемыми в нем молекулярными движениями. Мы следовательно должны признавать существование трансцендентного мирового порядка..

После таких выводов, что идеализм победил, и что сам атомизм является идеалистичным, следует последняя часть книги — «Этический материализм и религия». В ней четыре главы:

Политическая экономия и догматика эгоизма.
Христианство и просвещение.
Теоретический материализм в его отношении к этическому и к религии.
Точка зрения идеала.

Уже по названиям можно понять, о чем будет речь, учитывая все его морализаторские высказывания в исторической части книги. Конечно же эгоизм будет осужден. Гельвеций — простой дурачок, который защищает мерзости при помощи софизмов, Мандевиль мразь ещё хуже Гельвеция или даже сатаны и т.д. Хотя забавно, что экономический либерализм Ланге четко связывает с материализмом и эпикурейской философией. Ланге настаивает, что человечество прогрессирует в своей нравственности, что есть некий «естественный разум», который подсказывает истинную мораль, и что софизмы о гармонии интересов через эгоизм — это бред. А в конце первой главы этой этической части он показывает нам «причины неравенства и происхождение пролетариата». Неравенство порождено эгоизмом и правом собственности. Во время нравственного упадка поэтому растет и неравенство. Пример — упадок Рима. Но и тут оказывается, что чем более нравственно сильная нация, тем проще она можете переносить издержки растущего неравенства. Грубо говоря, социализм это порождение слабого духа нации, т.е. расшатанной нравственности.

В главе про христианство и просвещение, всё сводится к тому, что христианство хотя и боролось против эгоизма, но недостаточно. Религия слаба своим догматизмом, это как материализм, только в противоположной крайности. И вообще религии очень нужна поэзия, которой не хватает здесь так же, как и материализму.

Церковь человечества, последователей Огюста Конта

Осталось выяснить, как теоретический материализм, т.е. его философская составляющая — соотносится с этическим, т.е. с разложением нравов, экономической наживой и эгоизмом. Ланге начинает издалека, и напоминает о постоянной борьбе материализма против религии, показывает как в самой религии, из-за присущих ей недостатков, возникают многие альтернативные течения, упоминая среди прочих и «Религию Человечества» Огюста Конта. Есть намеки, что светское и религиозное должны слиться воедино, а церковь растравиться в государстве, и что дуализм в этом вопросе вреден. Технически Ланге даже готов признать, что материализм в форме гуманизма и самопомощи — способен заменить религию, и что Конт скорее прав, чем нет.

Но спрашивается теперь, не поведут ли крайние выводы теоретического материализма ещё далее и, отбросив все этические цели государства, не будут ли стремиться к социальному атомизму, в котором всякий частный атом общества прямо следовал бы своим интересам? […] Этический материализм исторически развился в сферах промышленников, теоретический между естествоиспытателями. Первый почти всегда шел превосходно рядом с церковной ортодоксией, второй почти всегда ратовал за просвещение.

В общем, он пытается примирить материализм с религией, не совсем понятно правда зачем, но видимо в такой усредненной версии это будет котируемо кантианством. Для этого надо выделить из общности «материализм» — правильный и неправильный. Ирония только в том, что какого из материалистов XIX века не возьми, да даже XVIII-го, они все пишут тоже самое, что и Ланге, пытаясь «облагородить» себя. Но поставив вопрос ребром, между церковной ортодоксией и просвещением, Ланге в какой-то момент даже скажет, что Просвещение стоит поставить на паузу, если ценой развития станет нравственность человечества.

Как пример теоретического (т.е. плохого), но при этом лучшего из всех материалистов — он снова приводит Ибервега, и наконец-то дает детальное описание его биографии и основных учений. Мы узнаем отсюда, что Ибервег с самого начала был метафизиком, почти идеалистом, и только потом постепенно переходил к новым идеям, и то, как говорит Ланге: «Ибервег отвергал атомы, а принимал непрерывное наполнение пространства материей». Оказывается он держался Аристотелевской телеологии, прежде чем от нее отречься аж в позднем периоде творчества, и даже когда стал материалистом (якобы стал), то даже считал, что «психика» это нечто «особое», что даже нарушает закон сохранения энергии. В приведенных цитатах внутренних терзаний Ибервега мы видим что он постоянно ссылается на авторитет Спинозы, Фихте, идеалиста Фехнера и т.д. Очевидно, что это куда меньше материалист, чем даже Молешотт, но Ланге настаивает — это лучший из материалистов. Оказывается, что Ибервег тесно дружил с Чольбе, и от последнего Ланге даже заполучил часть их личной переписки. Обоих, и Чольбе и Ибервега — Ланге считает материалистами, хотя и специфическими. Сами Чольбе и Ибервег называют «материалистами и атеистами» друг друга и без всяких «но». Так что их стоит причислять к материализму хотя бы по праву самоопределения.

В политике Ибервег был право-либералом, сторонником конституционной монархии, а в экономике симпатизировал кооперативным организациям Шульце-Делича. После Ибервега вдруг Ланге возвращается к старому современнику Маркса и Фейербаха — Штраусу, и настаивает что со временем тот становится все больше и больше материалистом, хотя и консервативнее, чем даже Ибервег. Особенно он призывает обратить внимание на книгу «Старая и новая вера» (1872). Но расписывать этого здесь мы не будем, может где-нибудь в другом месте.

Последний раздел этой книги называется «Точка зрения идеала». Основная идея тут проста как двери — материализм это всего-то основная часть познания, фундамент. Даже идеалисты пользуются всем набором идей материализма, но только в мире явлений, в изучении природы, на первом и самом примитивном уровне познания. Очень скоро материализм оказывается в тупике, на пределе своих возможностей, и тогда надо дополнять это убожество «точкой зрения идеала», идеализмом, поэзией. Эту мысль он продвинет с нескольких ракурсов и она была и так неоднократно проговорена в течении всей этой книги. Заканчивается книга такими словами:

Таким образом материалистический спор наших дней является нам как важный знак времени: Ныне вновь, как в период перед Кантом и до французской революции, в основании распространения материализма лежит общая усталость философского стремления, отступление идей на задний план. В такие времена преходящий материал, в котором наши предки выражали возвышенное и божественное, насколько его понимали, пожирается пламенем критики, подобно органическому телу, которое, когда потухнет жизненная искра, подпадает общему господству химических сил и его прежняя форму разрушается. Но, как в круговороте природы, из распадения низших веществ возникает новая жизнь, и там, где старое погибает, является нечто высшее: так и мы должны ожидать, что новый подъем идеи выведет человечество на некоторую новую ступень.

Но пока, разрушающие силы исполняют только свою обязанность. Они повинуются неумолимому категорическому императиву мысли, совести разума, которая пробуждается, как скоро в творчества трансцендентного бросается в глаза буква, так как дух ее покинул и стремится к новым формам. Одно только может привести человечество к постоянному миру, именно, когда будет познана непреходящая природа всякого творчества в искусстве, в религии и философии, и когда, на основании этого познания, распря между исследованием и творчеством будет навсегда примирена. Тогда будет найдена и многообразная гармония истинного, доброго и прекрасного, вместо того неподвижного единства, за которое теперь так держаться наши свободные общины, делая единственным основанием эмпирическую истину. Будет-ли будущее опять строить высокие храмы, или же удовольствуется светлыми, ясными чертогами; будет ли звук органа и звон колоколов с новым могуществом стучать по всем странам, или же гимнастика и музыка в эллинском смысле станет средоточием образованности новой мировой эпохи, — во всяком случае прошедшее не совсем погибло, и ни в каком случае устарелое не возвысится опять в прежней форме. В известном смысле идеи религии непреходящи. Кто вздумает оспаривать мессу Палестрины, или доказывать несправедливость Мадонны Рафаэля? Gloria in excelsis остается всемирно историческим могуществом и будет раздаваться многие столетия, пока только нерв человека может дрожать под впечатлением высокого. И эти простые основные мысли искупления единичного человека посредством преданности эгоизма той воле, которая управляет целым: эти картины смерти и воскресения, которые выражают самое трогательное и высшее, что потрясает человеческую грудь, когда уже никакая проза не в состоянии более представить полноту сердца холодными словами; наконец эти учения, повелевающие нам преломлять хлеб с голодным и возвещать радостную весть бедняку — они не исчезнут навсегда, чтобы дать место обществу, которое достигло своей цели, как скоро обязано своему разуму лучшею полициею и своему остроумию удовлетворением новых и новых потребностей посредством новых и новых изобретений. Уже не раз эпоха материализма была только тишью перед бурей, которая вырывалась из неведомых глубин и должна была дать миру новый образ. Мы оставляем перо критики в такую минуту, когда социальный вопрос волнует Европу: вопрос, в широкой области которого все революционные начала науки, религии и политики нашли по-видимому место борьбы для великой решительной битвы.

Будет ли эта битва бескровной битвой умов, или она, подобно землетрясению, ниспровергнет в прах руины прошедшего мирового периода и похоронит под развалинами целые миллионы: наверное новое время победит не иначе, как под знаменем некоторой великой идеи, которая отметает эгоизм и ставит новой целью человеческое совершенство в человеческом общении на место неустанной работы, имеющей в виду единственно личную выгоду. Конечно предстоящая борьба была бы смягчена, если бы понимание природы человеческого развития и исторических процессов было более усвоено руководящими умами, и не следует отказываться от надежды, что в далеком будущем будут совершаться величайшие перевороты без позора крови и огня. Конечно было бы лучшей наградой усталых умственных сил, если бы они и теперь могли в известной мере подготовлять легкий путь неотвратимому, предотвращая страшные жертвы и сохраняя в целости сокровища культуры для новой эпохи; но надежда на это невелика, и мы не можем скрыть от себя, что слепая страстность партий увеличивается и что беззаветная борьба интересов все более и более замыкается от влияния теоретических исследований. Все-таки наши старания не будут совершенно тщетны. Истина, слишком поздняя, все же приходит достаточно равно, ибо человечество ещё не умирает. Счастливые натуры уловляют минуту; но мыслящий наблюдатель никогда не имеет права молчать, оттого только, что его теперь будут слушать немногие.

Краткие итоги

Вот так закончилась «История материализма» Ланге. На самом деле книга убогая, скорее кринж, чем база. Есть некоторые хорошие мысли при анализе материалистических систем древности, неплохо оценил софистов, и в целом как историк вроде получше многих других, но:

Почти не дает уникальных и редких примеров, чтобы читатель получил представление о материализме за пределами и так всем известных персонажей.
Слишком много места занимает не история материализма, а примитивная апология Канта и консервативные морализаторства.
По сути он все таки огрубляет понятие материализма и осуждает «вульгарный» материализм, иногда даже в выражениях идентичных марксистским.

Ну и на счет марксизма. Да, сами марксисты очень сильно обиделись на Ланге, и уже хотя бы поэтому он был предан анафеме, не переиздавался и почти не цитировался. Обиделись потому, что ни единого слова, ни одного упоминания Маркса и Энгельса в этой книге нет. И это даже при том, что сам Ланге был социалистом, пускай и умеренным. Можно было бы сказать, что так и надо этим клоунам, которые только позорят материализм своим гегельянским наследием. Но ведь Ланге умалчивает о них совсем не поэтому. Он сам делает акценты на том, что такие материалисты, как Молешотт, очень зависимы от немецкого идеализма, а Чольбе и Ибервег — ещё больше, чем любой Энгельс. И сам же Ланге считает это скорее плюсом, чем минусом. По идее, он наоборот должен был бы оценить идеальные стремления Энгельса, жажду отмежеваться от «вульгарных» и т.д. Но он этого не делает. Действительно странно.

В целом, это тот случай, когда даже несмотря на то, что книга считается в каком-то смысле классической, мы бы даже не советовали её читать, при прочих равных. Если только вы не историк материализма.

Tags:

марксизм, материализм, стоицизм, философия, французский материализм, эпикуреизм

ECHAFAUD

ECHAFAUD