Совсем не новость, что Великая Французская Революция была подготовлена философскими работами предшествующего ей поколения. По крайней мере так говорят в учебниках по истории. На самом же деле, все было гораздо сложнее. Конечно, тяга философов эпохи Просвещения к свободомыслию и равноправию, естественным образом усиливает революционные требования. Но также несомненно и то, что революции происходили задолго до этого момента, и после него, в самых разных странах. Не всегда революции сопровождаются именно «просвещенческой» философией. Да и те имена, которые называются в учебниках по истории Франции, те, кто якобы «подготовил» почву для революции — это крупные и респектабельные имена: Вольтер, Руссо, Монтескье (чуть реже Дидро). Эти философы были на виду, но они далеко не единственные, и даже далеко не самые влиятельные при своей жизни. Их философские взгляды можно считать скорее умеренными, чем революционными (за исключением разве что Руссо, и то с оговорками). Кроме них существовала отдельная, более радикальная традиция, которая проповедовала однозначный материализм и атеизм, иногда даже доходя до превознесения Республики. Здесь крупнейшими именами будут: Ламетри, Гельвеций, Гольбах, Кондильяк и др. Этих философов осуждали за радикализм, и осуждали как раз Вольтер, Руссо и т.п. респектабельные философы. Но что может быть естественнее, чем этот радикализм, если мы рассуждаем в контексте «подготовки» революции? Тем не менее, эта традиция практически не рассматривается историками. Сама эпоха Просвещения вещь очень неоднородная, и кроме этих двух групп философов можно выделить даже группу идеалистическую и реакционную, скажем так, «правое крыло» Просвещения (напр: Дешан, Робине). Но поскольку нас интересует эпикурейская традиция мысли, а радикальное крыло просвещения во Франции прямо связывали собственные идеи с именем Эпикура, то наше основное внимание будет посвящено именно этой ветви внутри просветительской идеологии.
Большая часть крупных философов, названных нами выше, к моменту Революции уже успели состариться и умереть. Невозможно доподлинно установить, как бы они отнеслись к событиям Революции (хотя по смыслу их прижизненных высказываний скорее стоит допустить, что революцию они бы осудили, если не сразу, то на моменте казни короля уже точно). Однако, кроме крупных фигур всегда находятся также и мелкие. У больших философов всегда найдутся ученики и последователи. И как сами просветители не были однородны в своих взглядах, так их ученики совсем по разному отреагировали на революцию. Кто-то принял ее во всех метаморфозах, кто-то сразу осудил, а кто-то передумал только после якобинского террора. Человек, которого мы собираемся рассмотреть — очень сложная фигура, но его можно отнести скорее к последней группе. Он активно участвовал в Революции и приветствовал ее самые радикальные меры, но все же осудил террор. Этот человек, Себастьен-Рош Никола де Шамфор (1741-1794) — был крупным французским писателем. Он известен, в первую очередь, как автор сборника афоризмов «Максимы и мысли», опубликованного уже после его смерти, в 1795 году. И узнав его творческий путь, станет понятно, почему мы обратили на него отдельное внимание.
Юность мыслителя
Про детство Шамфора почти ничего неизвестно, как и про его биологических родителей. У него даже обнаружили сразу два свидетельства о рождении. В первом, из прихода Сен-Жен в городе Клермон-Ферран, столице Оверни, говорится, что он родился именно там, 6 апреля 1741 года, в семье бакалейщика по фамилии Николя и что ему дали имя «Себастьен-Рош», так что его полное имя было Себастьен-Рош Николя. Но во втором свидетельстве о рождении ему указано имя «Себастьен Рош» и говорится, что он родился 22 июня от «неизвестных родителей», а некоторые ученые утверждают, что он не родился, а был крещен в этот день. Местная традиция гласит, что он был ребенком аристократки Жаклин де Монтродейкс и священнослужителя по имени Пьер Николя; и что затем его отдали на усыновление бакалейщику, который приходился родственником биологическому отцу мальчика.
Незаконнорождённый ребёнок, он воспитывался приёмными родителями — бакалейщиком Франсуа Николя и его женой Терезой Круазе. Как видим, уже само происхождение делало его идеальным кандидатом в будущие революционеры. Не будучи богатыми, каким-то образом Тереза Круазе сумела заполучить рекомендации от малоизвестного ныне ученого и историка Жака Морабена. С этими рекомендациями девятилетнего мальчика приняли в парижский колледж Де Грассен, где он даже получал стипендию. В колледже он был блестящим, хотя и мечтательным учеником. И хотя он старательно учился, одна из самых презрительных его эпиграмм гласит: «То, что я узнал, я уже не знаю; то немногое, что я еще знаю, я просто угадал» («Ce que j’ai appris je ne le sais plus; le peu que je sais encore, je l’ai deviné»). В своем бунтарстве он однажды дошел до побега из колледжа, и подумывал отправиться в Америку вместе с товарищем Пьером Летурнером, будущим представителем поэзии Оссиана во Франции, переводчиком Шекспира и английских романистов. Но поездка не состоялась, он вернулся обратно в колледж, был прощен и смог завершить свою учебу.
По окончании учебы он принял имя Шамфор; и хотя мог сделать неплохую карьеру священника, отказался от этого, заявив, что слишком любит покой, философию, женщин, истинную славу и честь, и что слишком мало ценит раздоры, лицемерие, почести и деньги. Шамфор давно уже мечтал о писательской деятельности, но средств для этого у него не было. Поэтому он был вынужден работать репетитором и писать проповеди другим священникам, а писательством «для себя» занимался только в свободные часы.
«Природа! не говорит мне: «Будь беден!» — и уж подавно: «Будь богат!» но она взывает: «Будь независим!»».
Его красивая внешность и остроумие привлекли к нему внимание, особенно женское; но, хотя и был наделен огромной физической силой – мадам де Краон называла его «Геркулесом под видом Адониса» – сам он жил тяжелой жизнью. Начав с нескольких статей в «Энциклопедическом журнале» и сотрудничества с «Французским словарем», он сумел рано заявить о себе, когда в 1761 году получил премию Французской академии за стихи на тему: «Послание отца сыну по случаю рождения внука». Возможно это событие сделало его достаточно видным автором, чтобы бельгийский министр в Париже М. ван Эйк пригласил Шамфора сопровождать его в Германию (тогда ему было всего 20 лет). Там он смог немного отдохнуть и приобрел больше связей. Немецкое путешествие продлилось несколько лет.
По возвращении в Париж в 1764 году Шамфору удалось добиться постановки на сцене Французского театра своей стихотворной комедии «Молодая индианка», после чего последовал ряд посланий в стихах, очерки и оды. Руссоистская тема духовного превосходства человека, не тронутого цивилизацией, над человеком, ею уже развращенным, занимала в последующие десятилетия умы многих писателей и поэтов. Этой теме, почти при самом ее зарождении, и посвятил Шамфор свою юношескую пьесу. В печати его комедию встретили холодно, а Руссо, отзываясь о некоторых поделках Шамфора, отнесся к ему очень критично. Напротив же, чуткий к веяньям времени Вольтер отнесся к «Молодой индианке» благосклонно (что довольно иронично). Он написал Шамфору любезное письмо, где есть такие слова:
«Я уверен, что вы далеко пойдете. Какое это утешение для меня — знать, что в Париже существуют столь достойные молодые люди».
Однако его литературная репутация не была прочно установленной аж до 1769 года, когда Французская академия наградила его еще одной премией уже за «Одобрительное слово Мольеру». Каким образом ему удается так прочно занять место в Академии и театре — нам неизвестно, но уже в 1770 году была поставлена комедия «Смирнский купец», принесшая ему еще больше известности. Таким образом, к своему 30-летию он становится более-менее признанным драматургом.
Шамфор в придворных кругах
До тех пор он жил впроголодь, главным образом за счет гостеприимства людей, которые давали ему пансион и ночлег в обмен на удовольствие от беседы, чем он особенно славился. Среди всего прочего, он гостил в салоне госпожи Гельвеций. Но комедия «Смирнский купец», привлекла к нему еще больше внимания, чем раньше, и, казалось, он уже был на пути к славе и богатству. Но вдруг Шамфор серьезно заболел. Это был сифилис, венерическое заболевание, от которого он так и не вылечился, и которое, помимо того, что держало его в ветхом состоянии до конца жизни, придало его творчеству оттенок горечи и человеконенавистничества (ср. Джакомо Леопарди). Заболевание создало длительную паузу в его карьере, казалось что успех был упущен, но и тут удача снова повернулась к нему лицом. От кого-то из своих друзей он получил денежную помощь, благодаря чему смог съездить в лечебный санаторий. На какое-то время Шамфор остался проживать в сельской местности, и пока пытался поправить свое здоровье, принялся за написание нового сочинения. В 1774 году за «Похвальное слово Лафонтену» Марсельская академия присудила ему очередную премию.
Вообще 70-е годы становятся самыми успешными в литературной деятельности Шамфора, и несмотря на болезнь, в целом удача постоянно преследовала его. Плавая на баржах в 1775 году, он встретил герцогиню де Граммон, благодаря влиянию которой был представлен при дворе. В следующем 1776 году, в придворном театре Фонтенбло была поставлена его комедия «Мустафа и Зеонгир», которая понравилась королю Людовику XVI и Марии-Антуанетте. После этого королева предоставила Шамфору пенсию в 1200 ливров, а принц Конде – в 2000 ливров. К тому же Никола Шамфор полгода прослужил секретарем у принца.
Надо сказать, что его пьесы теперь забыты, и возможно заслуженно. Они нравились при дворе и в респектабельном обществе, что уже говорит не в пользу их качества. К тому же они составлялись явно по шаблонам признанных пьес классицистического жанра. Свою главную роль они отыграли — дали Шамфору имя и солидный доход. Но рассматривать эти произведения как литературу мы не станем.
Ограничения придворной жизни не нравились Шамфору, он становился все более недовольным, и вскоре оставил свой пост. Некоторое время после этого он жил в пригороде Парижа — Отейле (то самое место, где базировался кружок Гельвеция). Здесь он был посвящен в масонство, в знаменитую ложу «Девять сестер«, членами которой были все радикальные философы-просветители. Находясь в Отейле, он сравнивал древних авторов со своими современниками, и сочинил знаменитый мот, провозглашающий превосходство мертвых над живыми, т.е. занял позицию классициста в «споре древних и новых». Имея теперь достаточное материальное состояние, чтобы заниматься философскими упражнениями, Шамфор разрабатывает свои максимы.
В 1781 году он был избран членом Французской академии, и в этом же году у него завязался роман с Анной-Марией Бюффон, которая была большой любовью всей его жизни. Ей было 48 лет (ему — 40), она была умной, забавной и светской женщиной. Весной 1783 года супруги удалились в маленькое поместье Водулер, принадлежавший госпоже Бюффон, но продолжалась эта идиллия недолго: подруга Шамфора внезапно заболела и умерла. В отчаянии Шамфор написал это стихотворение, в котором сияет его боль (машинный перевод с французского):
В тот страшный момент,
Где усталые чувства, разорванные органы,
Смерть с яростью разрывает ткани,
Когда в этом грозном штурме
Душа, из последних сил,
Борется с недугами и сражается со смертью.
С тленными обломками тела, которое она оживила;
В те страшные минуты, когда человек остается без поддержки,
Когда возлюбленный бежит от возлюбленной, когда друг бежит от друга,
Я один, содрогаясь, набрался мужества
Нести этот страшный для тебя образ.
Я почувствовал ужас твоих последних сражений;
В моем сердце пронесся горестный всхлип;
Твои неподвижные, немые глаза, где рисовалась смерть,
Казалось, несут на себе отпечаток более мягких чувств;
Эти глаза, которые я видел оживлёнными любовью,
Эти глаза, которые я обожал, моя рука закрыла их!
(с) Тому, кого больше нет, Полное собрание сочинений Шамфора.
Друзья насильно извлекли его из Водулера и повезли путешествовать по Голландии, чтобы отвлечь от случившейся трагедии. К этому времени, вероятно под влиянием ложи Девяти сестер и кружка мадам Гельвеций, у Шамфора уже твердо сложились демократические убеждения, которым он не изменял до конца своей жизни. Характерна фраза, оброненная им в Антверпене, когда, стоя на мосту с графом де Водрейлем, он глядел на грузчиков и плотников: «Чего стоит французский дворянин по сравнению с этими людьми!», — воскликнул он! Какое-то время он еще жил в Голландии с г-ном де Нарбонном, а затем вернулся в Париж. По приезде в Париж он снова вернулся к литературной деятельности.
Своим убеждениям Шамфор не изменял никогда. С графом де Водрейлем его связывала искренняя дружба, но когда граф попросил Шамфора написать что-нибудь поязвительней против «защитников черни», Шамфор ответил письмом — мягким, дружелюбным, но непреклонным. Он отмечал в этом очень интересном документе, что речь идет о «тяжбе между 30-миллионным народом и 700 тысячами привилегированных».
«Разве вы не видите, — писал Шамфор, — что столь чудовищный порядок вещей должен быть изменен, или погибнем мы все — и духовенство, и знать, и третье сословие? Я осмеливаюсь утверждать, что если привилегированные на всеобщую беду выиграют тяжбу, то нация, взорванная изнутри, еще века будет вызывать к себе такое же презрение, какое она вызывает в наши дни». «Что благороднее — принадлежать к отдельной корпорации, пусть даже к самой почтенной, или же ко всему народу, столь долго унижаемому, к народу, который, возвысившись до свободы, прославит имена тех, кто связал все свои чаяния с его благом, но может сурово отнестись к именам тех, кто был ему враждебен?».
Мир хижинам, война дворцам
Но несмотря на весь этот демократизм, Шамфор не спешил разрывать свои связи с придворными кругами. В 1784 году, благодаря влиянию Калонна, он стал секретарем сестры короля, мадам Елизаветы, а в 1786 году получил пенсию в 2000 ливров из королевской казны. Таким образом, он снова привязался ко двору и завел там друзей, несмотря на свое сатирическое к ним отношение. Несколько раньше, в 1783 году он встретил Оноре Мирабо, с которым остался в отношениях близкой дружбы, и которому помогал деньгами и влиянием. Мирабо стал одним из главных мостиков между Шамфором и основными актами Великой Французской Революции.
Начало революции глубоко изменило его жизнь. Шамфор с головой ушел в республиканское движение, забыв о своих старых друзьях при дворе, и посвятив свое небольшое состояние революционной пропаганде. Одной из своих приятельниц он пишет такое письмо:
«Вы как будто опечалены кончиной нашего друга — покойного деспотизма. Меня, как вам известно, смерть его нисколько не удивила. Правда, он испустил дух скоропостижно, поэтому какое-то время положение наше будет затруднительно, но мы выкарабкаемся».
Он последовал за Генеральными штатами в Версаль, стал уличным оратором, и одним из первых вошел в Бастилию во время ее штурма. Нанятый Мирабо в качестве анонимного редактора газеты, он присутствовал на присяге в Зале для игры в мяч. Кроме того, он работал в «Mercure de France», сотрудничал с Пьером-Луи Женгене. Благодаря дружбе с Мирабо, он получил возможность писать для него тексты публичных выступлений. В частности, он подготовил для Мирабо речь против Академии: хотя Шамфор еще с 1781 г. сам стал ее членом, он тем не менее считает, что должны быть уничтожены все привилегии, в том числе и литературные. Когда в 1790 г. аббат Ранжар преподнес Шамфору грамоту о присвоении ему звания члена Анжерской королевской академии, в которой состоял ранее Вольтер, он отказался, мотивируя свой отказ тем, что намеревается выступить против всех академий. В том же 1790 г. он пишет по поводу отмены литературных пенсий, которые были единственным источником его существования:
«Я пишу вам, а в ушах у меня звенят слова: «Отмена всех пенсий во Франции!» — и я отвечаю: «Отменяйте что хотите, я всегда буду верен своим взглядам и чувствам. Люди ходили на голове, теперь они встали на ноги. У них всегда были недостатки, даже пороки, но это — недостатки их натуры, а не чудовищные извращения, привитые чудовищным правительством’».
Высокопреосвященство Талейран, чьи речи и доклады он также частично написал, а также и Мирабо поспособствовали его присоединению к «Société des Trente» («Комитет тридцати», клуб 1789 года, основанный Лафайетом). В эту организацию входили многие члены ложи Девять сестер, в частности идеологи Вольней и де Траси. Его связи с передовыми мыслителями того времени, в частности с эпикурейским направлением — бесспорны.
Но то, что принесло Шамфору наибольшую известность, это те его афоризмы, которые дожили до наших дней, хотя об авторстве все давно забыли. Это он придумал название для брошюры аббата Сийеса: «Что такое третье сословие? Все. Чем оно владеет? Ничем». И он же бросил лозунг «Мир хижинам, война дворцам«. Шамфор не любил речей, произносил их редко, а когда произносил, то оставался верен своей афористической манере. «Я — все, остальные — ничто»-вот что такое деспотизм… «Я — это мой ближний, мой ближний-это я» — вот что такое народовластие» — такова одна из его речей, в которой, так же как в высказываниях по поводу академий и пенсий, заключена суть позиции Шамфора по отношению к старому режиму и революции.
Довольно ленивый по природе, Шамфор во время революции лихорадочно работает: много пишет, принимает участие в выпуске серии «Картины революции», где под гравюрами, изображающими такие события, как взятие Бастилии или присяга членов Нацонального собрания в зале для игры в мяч, дает восторженный комментарий происходящего. Наделенным всеми добродетелями, он утверждал, что тирания уродует людей, воспитывая в них не присущие им от природы свойства. И когда французский народ сверг тиранию, Шамфор стал надеяться на век если не золотой, то по крайней мере разумный.
Он был демократом до мозга костей, ненавидел привилегии любого сорта и вида, считал свободу величайшим и необходимейшим благом для человечества. Во время бегства Людовика XVI и его ареста в Варенне, Шамфор даже бросил умеренный «клуб 1789 года» и вступил в более радикальный Якобинский клуб. В то время он призывал к радикализации революции. На первых порах его не пугали крайности — слова о том, что авгиевы конюшни не чистят метелочкой, тоже принадлежат ему. Он дружил с якобинцами, был даже одним из организаторов якобинского клуба, но, когда начался террор, принять его не смог.
До 3 августа 1791 года Шамфор был секретарем якобинского клуба. Но после того, как в 1792 году он был назначен директором Национальной библиотеки, порывает с якобинцами. Выступая, как и Робеспьер, против войны с Австрией, он, тем не менее, присоединился к Жиронде, скорее «по личной близости, чем по политическому выбору», сама Манон Ролан (муза жирондистов и владелица одного из радикальных салонов, по сути один из основных лидеров партии) приветствовала Шамфора в своей гостиной.
При правлении Марата и Робеспьера он стал критически относиться к бескомпромиссному якобинству, а с падением жирондистов его политическая жизнь подошла к концу. Но он не мог сдержать язык, который сделал его столь знаменитым. Даже его пресловутый республиканизм не смог оправдать те сарказмы, которые он расточал по поводу нового порядка вещей. В результате 21 июля 1793 года Шамфор был арестован и заключен в тюрьму Ле Мадлонет. Тюрьма произвела на Шамфора тягчайшее впечатление. Он говорил потом, что это не жизнь и не смерть, а для него невозможна середина: он желает или видеть небо, или закрыть глаза под землей. И он поклялся, что покончит с собой, если его опять арестуют.
Вскоре, правда, его все таки освободили, с учетом его заслуг перед революцией. Но оказавшись на воле он продолжал острить, и через месяц жандарм предъявил ему новый ордер на арест. В ответ на это Шамфор решил, что смерть предпочтительнее повторения морального и физического воздействия, которому он был подвергнут. Тогда философ попытался покончить с собой. Эта попытка представляет собой вершину неудавшегося самоубийства. В сентябре 1793 года он заперся в своем кабинете и выстрелил себе в лицо. Пистолет выходит из строя, и, хотя он теряет нос и часть челюсти (ср. самоубийство Робеспьера), он не может покончить с собой. Вот как он сам рассказал впоследствии об этом своему другу, литератору Женгене:
«Я пробуравил себе глаз и переносицу, вместо того чтобы размозжить череп, потом искромсал горло, вместо того чтобы его перерезать, и расцарапал грудь, вместо того чтобы ее пронзить. Наконец, я вспомнил Сенеку и в честь Сенеки решил вскрыть себе вены. Но он был богат, к его услугам было все: горячая ванна, любые удобства, а я бедняк, ничего такого у меня нет. Я причинил себе чудовищную боль — и без всякого прока. Впрочем, пуля у меня по-прежнему в черепе, а это главное. Немногим раньше, немногим позже — вот и все».
Измученный от ран, он потерял сознание. Камердинер нашел его в луже крови. Истекающего кровью, его перенесли на кровать, придя в себя он твердым голосом продиктовал следующее: «Я, Себастьен-Рош-Никола Шамфор, заявляю, что предпочитаю умереть свободным человеком, чем рабом отправиться в арестный дом; заявляю также, что если меня, в моем теперешнем состоянии, попытаются потащить туда, у меня еще достанет сил успешно завершить то, что я начал. Я свободный человек. Никогда меня не заставят живым войти в тюрьму». Несмотря на все попытки Шамфора покончить с собой, врачам удалось его спасти благодаря операции. В конце января 1794 г., все обвинения с него были сняты. Но страдая от тяжелого настроения и сильно ослабев от ран, он скончался 13 апреля рядом с домом 10 по улице Шабане в Париже.
Умирая, он сказал аббату Сийесу: «Мой друг, я ухожу, наконец, из этого мира, где человеческое сердце должно или разорваться, или оледенеть». За гробом Шамфора — в те времена это было актом большого мужества — шли три человека: Сийес, Ван-Прат и Женгене. Так закончилась земная жизнь человека, коего Фридрих Ницше считал гением и о ком в книге «Веселая наука» написал так:
«Шамфор, человек, богатый душевными глубинами и подоплеками, угрюмый, страдающий, пылкий, — мыслитель, считавший смех необходимым лекарством от жизни и полагавший едва ли не потерянным каждый день, когда он не смеялся».
Творчество Шамфора
В последние годы жизни Шамфор вёл записи, собирая материал для так и не вышедшей книги «Творения усовершенствованной цивилизации», не планируя издавать эти записи отдельно. Папку с ними нашёл уже после похорон его друг Женгене. В 1795 году он издал эти записи отдельной книгой, причём искусственным образом разделил их на «Максимы и мысли» (собрание афоризмов) и «Характеры и анекдоты» (собрание историй), а внутри разделов создал главы. Именно эта книга стала главным сочинением Шамфора, благодаря которому он запомнился как литератор, а его стихи и драматические сочинения сегодня практически забыты.
В отличие от Монтеня, Ларошфуко, Лабрюйера (которые также писали в похожем жанре моралистических афоризмов) он утверждал, что человек все таки изменяется под влиянием общественного строя, при котором живёт. Как было уже сказано, Шамфор находился под влиянием Руссо. Отправная его точка в «Максимах» чисто руссоистская, правда своеобразно преломленная. В первой же главе, «Общие рассуждения», он постулирует: «Общество отнюдь не представляет собой лучшее творение природы, как это обычно думают; напротив, оно — следствие полного ее искажения и порчи». Затем, в той же главе, он заявляет, что создать общество людей вынудили «стихийные бедствия и все превратности, которые претерпел род человеческий», а в главе восьмой делает окончательный вывод:
«Труд и умственные усилия людей на протяжении тридцати — сорока веков привели только к тому, что триста миллионов душ, рассеянных по всему земному шару, отданы во власть трех десятков деспотов, причем большинство их невежественно и глупо, а каждым в отдельности вертит несколько негодяев, которые к тому же подчас еще и дураки».
Но Шамфор не разделяет иллюзий Руссо относительно идеального «естественного человека». И дикарю, по его мнению, свойственны недостатки. Только в цивилизованном обществе каждый человек является носителем не только своих недостатков, но и недостатков социального слоя, к которому он принадлежит. Если же все это усугубляется пороками чудовищного строя, каким, с точки зрения Шамфора, является французская монархия XVIII в., то картина получается удручающая.
По мнению Шамфора, общество разделено на две неравные части. Большая, девятнадцать двадцатых, лишена всего, всех человеческих прав. Это бедняки, «негры Европы«, как со свойственной ему энергией пишет Шамфор, определяя одновременно свою позицию в отношении социального угнетения в Европе и национального гнета в других частях света. Меньшая часть, одна двадцатая, обладает всеми правами, привилегиями, преимуществами. Она состоит из знатных вельмож, прелатов, откупщиков, людей невежественных, ничтожных, корыстолюбивых, думающих только о своей выгоде, плюющих на народ. В этот узкий круг тех, кто правит Францией, нет доступа таланту, бескорыстию, честности. «Когда видишь, как настойчиво ревнители существующего порядка изгоняют достойных людей с любой должности, на которой те могли бы принести пользу обществу, когда присматриваешься к союзу, заключенному глупцами против всех, кто умен, поневоле начинает казаться, что это лакеи вступили в сговор с целью устранить господ». Но именно лакеи во главе со своим державным хозяином-королем управляют страной, позоря ее и ведя к гибели. Франция превратилась в лес, «который кишит грабителями, причем самые опасные из них — это стражники, облеченные правом ловить остальных». Человеку даровитому и благородному нет места в этом обществе. Положение людей искусства, в частности литераторов, трагично: они — шуты, забавники, и только. Чтобы существовать, им приходится драться за милости, вырывать их друг у друга изо рта. Тому, кто не совсем утратил чувство собственного достоинства, смотреть на это невыносимо.
Сколько-нибудь последовательной социальной программы у Шамфора при этом не было, но, подобно своим современникам, таким как Вольтер, Дидро и другие, он мечтал о конституционной монархии или хотя бы о просвещенном монархе. Это звучит удивительно, уже зная о том, что он был радикальным республиканцем, но ряд анекдотов из его книги свидетельствует о том, что его интересовала личность Фридриха II, короля прусского, хотя тот уже не внушал ему особых иллюзий, как это было с Вольтером, пока последний не оказался при дворе этого солдафона в обличий философа и поэта. Опыт Вольтера не мог быть неизвестен Шамфору. Особенно привлекала его английская конституционная монархия — об этом говорят и его афоризмы, и прямые высказывания в письмах к де Водрейлю.
Шамфор в своих афоризмах будто бы и не помышлял о коренных преобразованиях социального строя Франции, об уничтожении дворянства, о равенстве состояний и т. д. Он, как и большинство просветителей, считал, что конституционная монархия покончит с главным злом — с тиранией, развяжет руки третьему сословию и гарантирует людям элементарные права; французу второй половины XVIII в. уже это представлялось огромным благом. Тем более удивительно, что при такой умеренности взглядов он принял революцию с истинным ликованием, не только как гражданин, но и как литератор.
Во второй части книги, в «Характерах и анекдотах» немало проходного материала: острых словечек (в искусстве острословия мало кто мог сравниться с Шамфором), забавных происшествий, бытовых сценок, не несущих особой смысловой нагрузки. Но суть не в них, а в поразительных по своей обличительной силе характеристиках и зарисовках. Не обойден и не пощажен никто — ни король, ни фавориты и фаворитки, ни министры, ни придворные, ни прелаты. Шамфор действительно бьет в набат — тут еще раз необходимо подчеркнуть, что словечки его и характеристики имели широкое хождение при его жизни и таким образом играли немалую роль в формировании передовой общественной мысли.
Жадность, скаредность, беззастенчивая подлость, раболепие, скудоумие, цинизм — вот набор пороков, которые Шамфор регистрирует тщательно, методично, со злорадной издевкой. Он ненавидит этот строй, при котором у меньшинства нет аппетита, а у большинства — обеда, и порою его ненависть облекается в слова, для того времени необычайно смелые:
«Хочу дожить до того дня, когда последнего короля удавят кишками последнего попа».
Когда в 1795 г. Женгене впервые напечатал это сочинение, которое посмертно принесло Шамфору истинную славу, на автора обрушились со всех сторон. Справа — потому что он с радостью принял революцию, уничтожение привилегий, торжество третьего сословия; слева — потому что не принял террора и не только во всеуслышание заявлял об этом, но и смертью своей подтвердил отказ примириться с ним. Аристократы-эмигранты не уставали попрекать Шамфора неблагодарностью, хотя он и до революции не скрывал своих республиканских симпатий.
Влияние Шамфора на литературу
Однако у Шамфора быстро нашлись не только хулители, но и поклонники, и отнюдь не в одной Франции. Труды Шамфора оказали влияние на развитие немецкого романтизма. В Германии первое издание его книги восторженно приняли братья Шлегели, особенно Фридрих Шлегель, сказавший, что в своем жанре произведение Шамфора занимает первое место. Несомненное влияние оказал Шамфор и на Лихтенберга, немецкого сатирика и моралиста второй половины XVIII в. Это отметил еще Стендаль в своей «Истории живописи в Италии» (1816). «Максимы и мысли» очень высоко оценивал Джон Стюарт Милль.
Очень ценили Шамфора и в России. Его переводили и печатали, можно сказать, по горячим следам: «Молодая индианка» появилась в печати в 1774 г., «Смирнский купец» — в 1789 г. На русский язык избранные изречения Шамфора переводились с конца XVIII века, их часто цитировали П. А. Вяземский, А. И. Тургенев. Шамфор, был представлен в библиотеке Пушкина полным собранием своих сочинений. Как свидетельствует князь Вяземский (сын пушкинского друга), «он (то есть Пушкин) постоянно давал мне наставления об обращении с женщинами, приправляя свои нравоучения циническими цитатами из Шамфора». В списке авторов, которых читает Евгений Онегин, есть и Шамфор.
Его также особенно ценили и считали одним из величайших моралистов, мастером максим во Франции, два других мыслителя, владеющих фрагментарным письмом: Ницше и Чоран, но также им восхищался Камю. Но почему мы вспоминаем о нем в контексте эпикурейской философии? Почему статья называется «эпикурейский революционер»? К этому мы и переходим в последнем, завершающем разделе этой статьи.
Почему Шамфор — эпикуреец?
Как мы видели выше, творчество Шамфора высоко оценивали как открыто эпикурейские писатели (напр. Стендаль, Милль), так и их враги (напр. Шлегель, Ницше). Сам Шамфор при этом выдает в себе руссоиста, что далеко от эпикурейской позиции, и умирая пытается пародировать Сенеку. В каком-то смысле он самый типичный революционер своей эпохи, но эти типичные революционеры не были эпикурейцами.
Однако, при всем при этом он все таки предпочел жирондистов, а не якобинцев. При всем этом он был членом преимущественно эпикурейского кружка в Отейле. И некоторые его работы, например «Разговор Сен-Реаля, Эпикура, Сенеки, Юлиана и Людовика Великого» прямо выводят на сцену персонажа Эпикура, и относятся к нему комплиментарно. Читая эту работу, можно понять, что и Сенека для него «полу-эпикуреец», а сам Эпикур — наполовину стоик. Это непоследовательное понимание Эпикура, но все таки вполне комплиментарное.
Эпикура он упоминает не особенно часто, но как и Ларошфуко, он пропитывает свои афоризмы духом гедонизма. Приведем самые характерные цитаты из всех:
«Наслаждайся и дари наслаждение, не причиняя зла ни себе, ни другим — в этом, на мой взгляд, заключена суть нравственности. Для истинно порядочных людей, у которых есть какие-то правила их заповеди господни кратко изложены в надписи над входом в Телемскую обитель: «Делай что хочешь». Воспитание должно опираться на две основы — нравственность и благоразумие: первая поддерживает добродетель, вторая защищает от чужих пороков. Если опорой окажется только нравственность, вы воспитаете одних простофиль или мучеников; если только благоразумие, то одних расчетливых эгоистов. Главным принципом всякого общества должна быть справедливость каждого к каждому, в том числе и к себе. Если ближнего надо возлюбить как самого себя, то, по меньшей мере столь же справедливо возлюбить себя, как других».
Да, цитаты весьма умеренные, но и эпикурейский радикал Ламетри пытается синтезировать Эпикура и Сенеку, и также много рассуждает о добродетели. Важнее то, какой «дух» заряжает каждого автора и его произведения. Если Шамфор и не был осознанным эпикурейцем, то он по крайней мере тяготел к ним, имел с ними близкое общение и поэтому ценится эпикурейскими сообществами до сих пор.
Главный источник для статьи:
Корнеев Ю. Б. и Линецкая Э. Л. — «Шамфор и его литературное наследие«.