Первая часть: Ранний этап литературного творчества (1820-1830). 
Вторая часть: Литтон на пике популярности и влияния (1831-1835). 
Третья часть: Мелодраматический период (1836-1837). 
Четвертая часть: Оккультизм и реализм (1838-1851). 
Пятая часть: Консервативный период (1852-1873) — вы здесь.  

---

Дружба с Диккенсом открывала перед Литтоном мир реалистического жанра литературы, вместе они поставили довольно крупную театральную постановку, и своего самого младшего и последнего ребенка, родившегося в 1852 году, Диккенс так и назвал – Эдвард Бульвер-Литтон. Несмотря на более радикальные взгляды Диккенса по политической линии, это, по видимому, никак не мешало ни тому, ни другому. Но дружба с Дизраэли, лидером консервативной партии, привела Бульвер-Литтона обратно в политику. После одиннадцатилетнего отсутствия, он снова вошел в палату общин, на сей раз уже от консерваторов. Это становится кульминационным пунктом того отхода от либеральных ценностей молодости, который начался еще в 1836 году, после развода с Розиной. В этом не было такой разительной перемены позиций, как может показаться с первого взгляда. Вероятно, было несколько причин, по которым Бульвер порвал с вигами. Еще будучи либералом, он выступал против отмены так называемых “хлебных законов”, которые в интересах земельных собственников помогали поддерживать высокие цены на хлеб. Кроме того, пока он был вне парламента, то успел унаследовать имущество своей матери, став, таким образом, владельцем земельного поместья. Это должно было только усилить чисто аристократический интерес в пошлинах. Но что было гораздо более весомым мотивом его политического обращения, Бульвер не мог вынести узких доктринерских принципов кобденитов.

“Все их политическое кредо, по сути, сводилось к бессмертному определению свободной конкуренции, данному Сэмом Уэллером: “Каждый за себя, а Бог за всех нас”, как сказал осел, танцуя среди цыплят”.

Теперь эти доктрины, которые были анафемой для Бульвера Литтона, стали свято приниматься всей либеральной партией – этот факт “убедил его, что он больше не может составлять компанию такой партии”, и поэтому он порвал с ней. И как он сам однажды заявил в письме к своему другу Дизраэли:

“В конце концов, я протекционист”.

Именно политические взгляды Дизраэли стали для Бульвер-Литтона мостом, необходимым для перехода из либеральной партии в консервативную. Будучи противником отмены хлебных законов и доктрины свободной торговли в целом, а также сочувствуя Дизраэли и протекционистам в их нападках на Пиля, Бульвер, по логике сложившейся ситуации, был вынужден поддержать демократию тори, созданную Дизраэли в качестве удобного варианта национальной политики. Добавить к этому критическое отношение к чартизму и коммунистическим движениям, о котором мы говорили еще применительно к его творчеству в 40-е годы, и мы получим весьма убежденного консерватора. 

Во время своего длительного пребывания в Палате общин он принимал активное участие в дебатах по различным политическим вопросам того времени, таким как Крымская война, Китайская война и другие важные проблемы, значительно повысив свою парламентскую репутацию. Он дважды выступал с парламентскими речами против предлагавшихся новым поколением либералов избирательных реформ, заявляя, что рабочее правительство в парламенте подорвет существующие государственные институты. Но свою борьбу за избирательную реформу 1832 года отнюдь не считал “ошибкой молодости”. 

Продолжение веселого жанра

После “Кэкстонов” (1849), с достаточно крупной паузой выходит “Мой роман, или Разновидности английской жизни” (1853), всё также полный юмористических зарисовок в духе Стерна. В “Моем романе” Бульвер дает широкую панораму сквайрства и людей более высокого ранга, мельком показывает лондонских модников и распутство некоторых людей, занимающих высокое положение в обществе. Рассматривается также и политическая жизнь, читатель знакомится с самим парламентом; но преобладает атмосфера деревенской жизни, а тон больше напоминает Филдинга, чем Стерна, хотя активное и действенное влияние, вероятно, оказали Диккенс и Троллоп. 

Обращение писателя к жизни провинциального поместного дворянства было, очевидно, не случайным. Если говорить о “Кэкстонах”, то здесь старый Роланд Кэкстон скорбит о гибели рыцарства, убитого, по его мнению, изобретением книгопечатания (ср. гибель феодализма в “Последнем бароне”), а сквайр Хэзельдин, считает, что осчастливил свою округу, починив и выкрасив заново вышедшие было из употребления колодки. Все эти обомшелые старосветские тори при всей их твердолобой ограниченности вызывают восхищение Бульвера как единственные хранители традиций старой Англии. Более того, автор даже прямо предостерегает своих читателей от излишнего преклонения перед разумом и наукой (ср. трагедия разума в “Лукреции”). Герой “Моего романа”, Леонард Фэрфильд, добивается успеха в жизни именно потому, что своевременно понял необходимость смирять свой разум во имя веры, в то время как его соперник, талантливый Рандаль Лесли, погибает, погрязнув в пороках, только потому, что слепо доверился своему разуму. 

Трудно сказать, насколько это ирония над ретроградами, или может быть это очередное подражание романтикам и творчеству Скотта. Последним редко ставят в упрек подобные вещи, а Бульвер, скорее всего, просто продолжает их традицию в литературе.

Период 1849-58 годов можно выделить даже как “веселое”, трикстерское десятилетие в творчестве Бульвер-Литтона, что резко контрастирует с его идеологическим обращением к консерватизму и магии. Как мы уже говорили раньше, “Кэкстоны”, “Мой роман” и “Что он будет с этим делать?”, при всей своей поверхностности лучше вписывались в литературу, определяемую творчеством Диккенса и Теккерея. А через шесть лет после “Моего романа” вышел в свет еще один роман подобного типа — “Что он будет с этим делать?” (1858). Творчеству Бульвера присуща та неотъемлемая черта здорового реализма, которая заключается в остром понимании ценности денег и той роли, которую они играют в механизме жизни. Это хорошо видно в романе, где проблема путей и средств – это шарнир, на который нанизываются почти все случайности (вспомним “Деньги” самого Бульвера, или “Ярмарку Тщеславия” Теккерея). И хотя он и здесь в некоторых моментах следует Стерну, в основном сюжет построен по диккенсовскому плану. Влияние Диккенса прослеживается во всей книге, и мы даже знаем, что Диккенс даже предложил ей название. Очевидно также, что Уэйф и Софи заимствованы из “Старой лавки редкостей” (1840), как и некоторые другие персонажи.

Реализм тройки последних романов был очень специфическим, это не более как реализм внешних деталей, юмористических зарисовок, легко уживающийся с романтическим истолкованием жизни. Он касается в первую очередь сельской жизни сквайров или финансовых операций среднего класса. Бульвер старается писать так, чтобы уйти от присущей реализму гипертрофированной серьезности, критического пафоса и мрачных красок. Вполне возможно, что он делал это осознанно, чтобы не подливать масла в огонь и не усилить ненароком позиции либералов и социалистов.

Развитие оккультной тематики

В тому же 1858 году, когда вышел роман “Что он будет с этим делать?”, Бульвер-Литтон получил должность секретаря по делам колоний в правительстве лорда Дерби и принял ее. Он занимал этот пост в кабинете министров всего один год, но даже за столь короткий срок наложил печать своих исполнительных способностей на две важные провинции – Канаду и Австралию. Самым выдающимся актом его правления и, возможно, самым долговременным, стало присоединение Британской Колумбии в качестве новой колонии на североамериканском континенте. Но обязанности этого кабинета были не по душе профессиональному литератору, и он с радостью отказался от должности с ее тяжелым бременем и ответственностью после годичного пребывания на посту. Похоже, что он рассматривал его лишь как эпизод в своей литературной карьере. Немаловажным фактором стало также и возобновление нападок со стороны его жены, леди Литтон.

Она делала все возможное, чтобы смутить и унизить его в общественной жизни. Она даже адресовала мужу письма, конверты которых были испещрены гнусными и непристойными надписями, и иногда рассылала до двадцати таких писем в один день, все дубликаты и адресованные в Палату общин, в его клубы, по городским и сельским адресам, в гостиницы – куда угодно, где их могли увидеть другие. Она зашла так далеко в порыве своего страстного негодования, что разослала эти скандальные документы всем его видным друзьям – лорду Линдхерсту, сэру Фрэнсису Дойлу, Диккенсу, Форстеру, Дизраэли и другим. В июне 1858 года, когда ее муж баллотировался в качестве кандидата в парламент от Хартфордшира, Розина осудила его на предвыборной кампании.

В ответ он угрожал ее издателям, лишая ее пособия и отказывая ей в доступе к их детям. В этом домашнем кризисе Роберт Литтон предложил свои услуги в качестве посредника между отцом и матерью, но примирения не получилось. Вела она себя так, что Роберт вызвал врача с целью обследовать ее психическое состояние. Вскоре она была схвачена в Лондоне в доме своей двоюродной сестры и увезена в частную психиатрическую клинику. Все это, конечно, не могло произойти без участия Бульвер-Литтона. Друзья леди Бульвер добились ее освобождения, ему же пришлось уйти с поста министра. О своей истории заточения Розина рассказала в мемуарах “Загубленная жизнь” (1880). И хотя Розина действительно превратила их ссору в маниакальное преследование, подобное поведение Бульвера бросает огромную тень на его репутацию.

Правительство лорда Дерби (тори) потерпело поражение в вопросе о новой парламентской реформе, и в политической жизни Англии произошли большие перемены. На следующий день после поражения правительства, когда кабинет министров принял решение о роспуске парламента, Бульвер-Литтон написал следующую записку своему исполняющему обязанности личного секретаря сэру Генри Драммонду Вольфу:

Даунинг-стрит, 1 апреля 1859 года. Запомните мои слова. С этого дня начинаются перемены, которые через несколько лет изменят весь облик Англии. С этого дня крайние либералы объединятся; большие города объединятся в группы для борьбы за демократию, и демократия в Англии так же уверена, как и мы в том, что находимся в своей комнате. Ничего подобного этому дню не было со времен Карла I, который делал то же самое, что делаем мы.

Это действительно означало конец аристократического правления, как и предвидел Бульвер-Литтон по результатам всеобщих выборов 1859 года. Поскольку сам он принадлежал к аристократической эпохе, он прекрасно понимал, что подъем демократии с ее последующим триумфальным продвижением означал конец его политической карьеры. Знамения времени с неоспоримой точностью указывали на Гладстона как на грядущего человека, который должен был стать несравненным лидером демократии. Однако Бульвер не сразу ушел из общественной жизни. Он по-прежнему занимал место в парламенте и даже произнес несколько наиболее ярких речей на тему парламентской реформы. Но он не был полностью согласен с основополагающими принципами демократического правления. Поэтому прошло всего несколько лет, прежде чем он был возведен в пэры благодаря влиянию лорда Дерби, а в 1866 году занял место в Палате лордов. Его биограф пишет в этой связи:

В то время, когда он принял пэрство, Бульвер Литтон надеялся, что, получив место в парламенте без затрат и хлопот, связанных с выборами, он сможет оказать ценную услугу своей партии, время от времени выступая в Палате лордов; чтобы сделать себя более компетентным для такой работы, он проконсультировался с известным парижским ауристом по поводу своей глухоты. Этот человек, похоже, значительно помог ему. То ли это улучшение слуха было временным, и глухота оказалась непреодолимым препятствием, то ли он не смог преодолеть нервозность, вызванную леденящей атмосферой Палаты лордов, но лорд Литтон так и не выступил в этом собрании. В последние годы жизни он несколько раз готовил речи, но ни одна из них так и не была произнесена, и его активная политическая карьера завершилась в 1866 году.

Если активная политическая карьера Бульвера-Литтона завершилась, когда он стал “лордом Литтоном”, то его литературная деятельность, конечно, не прекратилась. Всю свою жизнь он был постоянным читателем. Его исторические романы требовали от него огромного количества исследований и изысканий. Свои часы досуга (если можно сказать, что они у него были) он всегда посвящал серьезному чтению. Это был его метод поддержания свежих идей или, как он выражался, “знакомства с великими классическими писателями на латыни, греческом, итальянском и английском языках, которыми я интимно восхищался”. 

Роман “Что он будет с этим делать?” вышел в 1858 году, как раз во время очередного скандала с женой. Уже в следующем своем произведении, вышедшем через год после этого, Бульвер вновь обращается к мистической тематике и уходит от реализма. Между 1850 и 1860 годами спиритизм породил литературу, посвященную ночной стороне природы. В такой литературе можно было увидеть, как сквозь тусклый жуткий свет внезапно стулья отодвигались от стены; огоньки свечей ослабевали и колыхались от непонятного ветерка; слышен топот невидимых ног на лестнице, предшествующий рассказчику, когда он поднимается в свою комнату; фигуры, различимые, но появляющиеся в таинственном голубом тумане; предметы, такие как часы или письма, тихо, но верно исчезающие с прикроватной тумбочки. Классикой этого псевдо-спиритизма является рассказ Бульвер-Литтона “Привидения и их жертвы” (1859). В качестве места действия выбрано обычное место в Лондоне, любознательный, но здравомыслящий гражданин (рассказчик) отправляется на ночь в дом с привидениями вместе со слугой, собакой и томом эссе Маколея.

Древнее проклятие сохраняется в хрустальном блюдце, наполненном прозрачной жидкостью, на котором плавает что-то вроде компаса с иглой, указывающей на странные символы, подобные тем, что используются в астрологии для обозначения планет. Это блюдце было спрятано в ящике, обитом орехом. Своеобразный запах вызывал ощущение мурашек и покалывания от кончиков пальцев до корней волос. Героями также была найдена скрижаль, на которой было написано: “Неблагоприятен этот дом и беспокойны его обитатели”. Поразительный эффект сказки обусловлен всепроникающим чувством ужаса, который овладевает человеком, попавшим в дом с привидениями. Странные события происходят одно за другим: отпечатки ног ребенка образуются сами собой, мебель двигается сама собой, виднеются призрачные фигуры и ощущаются удары по телу, двери закрываются и открываются сами собой, необычные огни появляются и манят посетителей, холодные сквозняки поднимаются без причины, часы исчезают, три “медленных, громких, отчетливых стука” раздаются у изголовья кровати рассказчика. Все необычные явления в романе, как утверждает герой,

“суть ничто иное, как воздействия – подобные электрическим волнам – на наш мозг некой силы, переданные посредством некоего месмеризма. […] Возможно, существует сила, родственная гипнозу и превосходящая его, — сила, которую в старые времена называли магией. […] это не более чем редкая природная сила, присущая субъектам, обладающим особой конституцией, и её можно развить упражнениями до необычайной степени. […] Я, во всяком случае, не счёл бы такую силу сверхъестественной”.

Еще до отставки из Парламента Бульвер написал “Странную историю” (1862) для журнала Диккенса “Круглый год” (выходила по главам, сразу после окончания выпусков “Больших Надежд” Диккенса). Герой этого романа овладел тайной долголетия, но в отличие от Занони он бездушный себялюбец, преданный лишь собственным удовольствиям. Доктор Аллен Фенвик, молодой материалист, начинает практику в небольшом городке. Он презирал тех, кто принимал на веру то, что не мог объяснить разумом, а его любимой фразой был “здравый смысл”. Он также не верил в жизнь после смерти, и считал, что “ни один разумный человек не может прийти к выводу о существовании души”. Но где-то в этом городке он случайно встречает и влюбляется в нежную, мечтательную и одухотворенную девушку Лилиан Эшли. Вскоре в город прибывает также и очаровательный незнакомец Маргрейв, обладающий таинственными способностями. В “Странной истории” обнаруживается идея, ставшая необычайно популярной в последующей фантастике: Маргрейв обладает способностью влиять на расстоянии на других людей. Не без вмешательства Маргрейва в городке происходит убийство, и в нем обвиняют доктора Фенвика. Не без вмешательства Маргрейва доктора отпускают из тюрьмы, что делает его должником колдуна.

Но Маргрейв имеет собственные виды на Лилиан, и уговаривает ее сбежать вместе с ним. Фенвик пускается в погоню, смело вступает в схватку с более сильным противником и освобождает Лилиан, после чего они женятся. В день свадьбы Лилиан получает письмо, которое приводит ее в смятение. Теперь она никого не узнает. После этого Фенвики эмигрируют в Австралию, где Аллен посвящает свою любовь и искусство для восстановления Лилиан. Наконец, доктор Фенвик решает прибегнуть к предполагаемой магии в надежде спасти свою страдающую жену от физических опасностей, пришедших теперь на смену ее душевной болезни. Это предложение о магической помощи сделал ему сам Маргрейв. Он заявил, что ему нужен волевой сообщник, чтобы добыть эликсир жизни, которого требуют его собственные слабеющие силы. В прежние дни было отмечено его таинственное гипнотическое влияние на миссис Фенвик, и на основании этого неоспоримого факта он пытался доказать, что его собственное благополучие и благополучие миссис Фенвик каким-то оккультным образом связаны друг с другом и что, только помогая ему в каком-то необычном эксперименте, врач сможет избавить его любимую Лилиан от надвигающейся гибели. Снова используются тайны розенкрейцеров, и “всему роману придается значение протеста против материалистических ограничений физической науки и механистического взгляда на Вселенную, который она насаждает”. 

В отчаянии Фенвик соглашается принять участие в ритуале, благодаря которому Маргрейв якобы должен обрести физическое бессмертие, после чего оставит Лилиан в покое. Но эксперимент заканчивается катастрофическим провалом, в результате которого Маргрейв уничтожен. Когда доктор Фенвик возвращается домой, то вдруг понимает, что в нем зародилась надежда – но где ее искать? В душе, и она исходит от “Дарителя всех утешений”. Когда он убеждается в существовании души, то начинает молиться и понимает, что мертвые не умирают навсегда. Он даже молится о покорности Богу, если Лилиан мертва, потому что теперь знает, что когда-нибудь воссоединится с ней. То, чего может достичь искусство человека, может объяснить его разум, но чудеса Бога бесконечны и бессмертны. Когда доктор Фенвик входит в дом, он видит, что Лилиан стало лучше, и произносит горячую благодарственную молитву Богу. Теперь он знает, что сможет встретиться с ней не только умом к уму, сердцем к сердцу, но и душой к душе и здесь, и в будущем. Закоренелый материалист обрел веру. 

Это краткое изложение не передает той странности, которая является смыслом существования романа. Она заключается в том, что довольно долго Литтон позволяет читателю предположить, что у происходящих странностей может быть какое-то нормальное и естественное объяснение (ср. с творчеством Гофмана). Поэтому описывать сюжет в чисто магических терминах можно только потом, а не в процессе разворачивания повествования. Если смотреть на роман постфактум, то он полон призрачных явлений, месмеризма, ясновидения, медиумизма, телепатии, палочек и зелий, магических обрядов и все более неистовых поисков эликсира жизни. Хотя в конце концов вряд ли можно сбрасывать со счетов любую из этих тем, в основной части романа было бы неправильно придавать им первостепенное значение: они уравновешиваются чрезвычайно длинными монологами о рациональном и научном объяснении экстрасенсорных явлений. У Бульвера на этот счет было преимущественно мистическое объяснение: 

Поскольку и Философия, и Роман берут свое начало в Принципе Чуда, то и в представленной Публике “Странной истории” будет казаться, что Роман, свободно используя свои самые дикие причуды, ведет своего растерянного героя к той же цели, к которой Философия ведет своего светлого ученика через гораздо более великие предвестия Природы, через гораздо более высокие видения Сверхъестественной Силы, чем Басня может уступить Фантазии… Одно только христианство охватывает всего человека.

Но при этом он утверждал, что загадка книги может быть решена либо “полностью физиологическими причинами, либо допущением причин, которые могут быть в природе, но физиология пока отвергает их как естественные”. Роман хорошо отражает двойственное отношение его автора к паранормальному.

Грядущая Раса – оккультное фэнтези

Это была очередная крупная пауза в работе Бульвера, с 1862 года он не выпускает новых романов. В 1866 году был опубликован поэтический сборник “Потерянные рассказы о Милете” и примерно в то же время он начал работу над романом “Павсаний Спартанец” (так и не будет закончена). Он также взялся за рифмованную комедию на тему Уолпола, но она не принесла прежних достижений в драматической линии. Тем не менее он упорно продолжал работать над ней, и закончил ее в Торки (курорт в Англии), куда он отправился по болезни зимой 1868-69 годов. В том же году он опубликовал свой превосходный метрический перевод Горация. Затем он задумал “фантастическую историю о воображаемой расе, живущей в недрах Земли с очень высокоразвитой цивилизацией”. Эта история была опубликована под названием “Грядущая раса” в 1871 году. Похоже, что “Павсаний” завис в процессе написания и был опубликован только после смерти автора. То же самое можно сказать и о двух других произведениях – “Парижане” и “Кенельм Чиллингли”. Но первая из них была достаточно далеко продвинута в написании, чтобы быть напечатанной в виде серии в журнале “Blackwood’s Magazine”, а последняя осталась в рукописи, и была опубликована после смерти автора. 

В “Грядущей расе” Бульвер-Литтон собрал едва ли не все мистические понятия, артикулированные в викторианской науке. По мнению некоторых исследователей, введя в литературу специальную терминологию (Врил, Страж Порога и т.д.) Бульвер-Литтон стал создателем особого поджанра – оккультного фэнтези. Роман этот оставил заметный след в истории фантастической литературы и оказал влияние как на Уэллса так и на Жуля Верна. В нем Бульвер подвел некоторые итоги предшествующей фантастики и поставил вопросы, еще долго обсуждавшиеся в пределах и за пределами этого жанра. В одном из своих писем Бульвер рассказывает, где он нашел зародыш “Грядущей расы”. В 1870 году он написал Джону Фостеру, чтобы тот, делая критические замечания по книге, помнил: “Единственный важный момент – держать в поле зрения дарвиновское положение о том, что Грядущей расе суждено вытеснить наши расы”. Развитие этой темы дало простор для тихой сатиры и изобретательности.

По сюжету “Грядущей расы”, один молодой американец проник через глубокую штольню в подземный мир, и обнаружил, что под землёй существует цивилизация высшей организации, основанной на свойствах загадочной энергии “врил” (нечто вроде усовершенствованной формы электричества или магнетической силы). Обладающие этой энергией могут, в частности, подавлять агрессию, что обеспечивает обществу гармоничное существование. Он и врачует, и приводит в действие машины, и помогает прокладывать дороги сквозь скалы. Врилии, как называет себя этот народ, могут даже летать и носят на себе крылья, наподобие ангельских. Возможно, Бульвер был знаком с восхитительными “Говри” из “Питера Уилкинса” Палтука (1750) с их одеждой из крыльев. Если окинуть взглядом фантастику, предшествующую бульверовской, то выяснится, что именно он впервые заговорил о коренном переломе в развитии производительных сил, связанном с открытием новых научных принципов, и о вытекающих отсюда социальных и политических последствиях.

Но каких?

По Бульверу, подобный перелом не разрушит существующие социальные институты, а, напротив, закрепит их, разве что сделав несколько более патриархальными. Впрочем, роман Бульвера нес в себе черты не только утопии, но и антиутопии. В обществе, где исчезли все виды социальных и личных противоречий, исчезли заодно и все виды искусства, и жизнь здесь необычайно скучна. Но врилии этого не замечают. Это люди усредненные, без индивидуальности. К тому же врил – это источник величайших опасностей. С его помощью можно уничтожать все живое на огромных расстояниях, и хотя врилии никогда не повредят своим соплеменникам, другие народы они попросту не считают за людей, и поэтому роман создает ощущение угрозы для всей современной цивилизации. А от кого исходит эта угроза? Правильно, от народа, чье общественное устройство должно напоминать коммунистическую утопию. То есть, “Грядущая раса” может считаться скрытой критикой коммунизма. Но что еще интереснее, так это то, что произведение “Грядущая раса” имела в будущем некоторое влияние на нацистскую идеологию (как и “Риенци” ранее).

Все “оккультные” произведения Бульвера пользовались популярностью в кругах нацистских теоретиков. В блоке своих “метафизических” произведений – “Занони” (1842), “Привидения и их жертвы” (1859), “Странная история” (1862) и “Грядущая раса” (1871), выделяющихся на фоне “ньюгейтских”, исторических, семейных и “светских” романов автора – Бульвер-Литтон стремился стереть грань между мистикой и наукой, приравнять сверхъестественную энергию к силам вроде магнетизма и электричества; показать, что спиритуализм – не псевдо-наука, но альтернативная форма религии.

Последние драмы, полные либерализма и реализма

“Грядущая раса” стала последним прижизненным романом Бульвера. Уже посмертно выйдет роман “Кенелм Чиллингли”, роман “Парижане”, недописанный роман “Павсаний” и неоконченная пьеса “Дарнлей”. В последние годы Литтон остро реагирует на события во Франции (Парижская коммуна 1871 года), и как литератор вновь обращается к реалистическому жанру. Из прижизненных публикаций последних лет, рядом с “Грядущей расой” можно вспомнить пьесу “Уолпол” (1869), “комедию на исторический сюжет”, написанную в 1869 году (на сцене эта пьеса поставлена не была). От консерватора лорда Литтона можно было ожидать самого злого разоблачения крупнейшего либерального премьер-министра прошлого века, прославившегося как величайший мздоимец. В действительности случилось иначе. Мудрый государственный муж, человек, до конца преданный интересам своей страны, добрый, благожелательный и беспристрастный – таким предстает перед читателем Уолпол в пьесе Бульвера. Уолпол не только берет и раздает взятки. Он подкупает политических противников своей душевной широтой и любовью к родине. С добродушной улыбкой вспоминает Бульвер “своеобразную манеру” Уолпола вести государственные дела. Он целиком присоединяется к той оценке, которую в минуту раздумья дает себе сам Уолпол.

“Историки, – говорит герой Бульвера, – немало, наверно, поиздеваются над моими промахами и пороками. Они раскопают всех прохвостов, которых я подкупил, и подивятся ценам, которые я им назначал. Но им придется признать, что делалось это во благо родины. Я сорил деньгами, но не проливал кровь, и когда Англии угрожали Франция и Рим, сумел усилить страну и сделать ее более свободной. Все это заставит позабыть о моих методах, – заключает Уолпол”.

Так Бульвер делает последний штрих в своем новом кредо. За туманными словами о “благе родины” скрывается полнейшее оправдание политического аморализма. Цель оправдывает средства – если эта цель состоит в усилении буржуазного государства. Это было высказано тем самым Бульвером, который утверждал некогда, что “счастье иль несчастье – лишь в наших душах”. Неизвестно, работал-ли он над пьесой “Дарнлей” с того момента, как начал ее писать в далеком в 1851 году, но в отличии от пьесы “Мы не так плохи, как кажемся”, которая пыталась рисовать самые разные типажи общественных групп с хороших сторон (откуда и произошло название), в “Дарнлей” все было гораздо критичнее. Поставлена она была в Придворном театре (1877 год), причем последнее действие написал малоизвестный английский драматург Чарльз Коглан, который внес также свои коррективы в текст первых четырех действий. Широко объявленный, долго готовившийся спектакль, однако, провалился, при том, что в нем были заняты популярный актер Чарльз Келли (Дарнлей) и Эллен Терри (леди Дарнлей), признанная впоследствии крупнейшей английской актрисой конца XIX века. 

В “Дарнлее” Бульвер снова попытался воплотить на сцене современные типы, подвергнуть критике современные нравы. Удивительно точными штрихами, без тени снисхождения написал Бульвер образ буржуазного стяжателя Селфби Фиша. Не окутывает он романтическим флером и образы аристократов лорда Фицхоллоу и сэра Френсиса Марсдена. Они действительно “так плохи, как кажутся”. Но ближе всего подошел драматург к жизни в образе главного героя своей пьесы. Дарнлей – крупный биржевой делец, решительный, трезвый, с огромным размахом. Зуд приобретательства у него в крови. В отличие от героя “Денег” он знает не только, как тратить деньги, но и как их приобретать, и он отнюдь не исполнен морального негодования против той власти над людьми, которую дает ему богатство. Дарнлей – теоретик стяжательства, убежденный, что деньги – именно деньги, а не человеческий труд и не человеческий разум – главный двигатель цивилизации, сильнейшее орудие в борьбе за прогресс. Эта пьеса Бульвера – пожалуй, самое буржуазное его произведение. Не только все требования буржуазной морали должны быть соблюдены – не меньше следует заботиться и о буржуазных приличиях. Спокойный и обеспеченный буржуазный дом, где не помышляют о светских успехах, где детей воспитывают в сознании долга и жена – помощница мужу, – вот за что ратует Бульвер. Его герои едва не терпят жизненный крах потому, что муж, чрезмерно увлеченный погоней за деньгами, а жена – капризами моды, на время забыли свой долг. И Бульвер извлекает на свет все аксессуары семейной мелодрамы, чтобы устрашить героев, преступивших на полшага границы буржуазной добродетели, – устрашить заодно и зрителей.

Эволюция, которую проходит Бульвер-драматург, может показаться на первый взгляд прямо обратной эволюции Бульвера-политика. Считаясь одним из видных сторонников анти-дворянской избирательной реформы, Бульвер воскрешает в “Герцогине де Лавальер” образы доблестных аристократов былых времен и вздыхает о временах, когда “чувства правили миром”. Начав отходить от либералов и связав, наконец, свою судьбу с консерваторами, Бульвер, напротив, становится заметно трезвее и “буржуазнее”. На смену торийским воздыханиям об испорченности общества, погубленного корыстью новых правителей, приходит славословие богатства. На смену выспренности — деловая простота. На смену морали феодальной — мораль буржуазная (что позволят более критично оценить его сельские идиллии 50-х годов). 

Критика консерватизма древней Спарты

Еще одна незаконченная работа – это исторический роман “Павсаний, спартанец“, в котором Литтон возвращается к тематике античности, и выбирает крайне интересного персонажа (который был фактически либералом греческого образца, мечтающий о реформах, и это в предельно аристократической и консервативной Спарте). Главный герой романа, Павсаний, рисуется вполне типично, как высокомерный выскочка, склонный к роскоши и разврату, который из-за женщины предал родную Спарту. Эти личностные и нравственные черты стали причиной его свержения и гибели. По сути, сочинение очередной раз нападает на “сильную личность” и осуждает тиранию. Но при этом Павсаний не лишен и многих хороших черт. Пытаясь реформировать Спарту по либеральному образцу Афин, он выступил против железной диктатуры спартанских нравов. Сам Литтон находится скорее на стороне Афин, и выставляет Спарту в крайне противоречивом свете, скорее осуждая подобное государственное устройство. Ум и талант Павсания оказались бессильны в борьбе с судьбой, надменный гордый дух сломлен душевными муками. Павсаний предстает в романе как трагический герой, судьба которого предопределена. И вполне возможно, что здесь, как и в “Грядущей расе”, скрыта полемика с коммунистами, известными любителями государства Ликурга. 

В общем, спартанский образ жизни и система взглядов на мир представлены в романе Бульвер-Литтона противоречиво. Афиняне восхищаются спартанцами, природе которых свойственно сочетание физического совершенства, силы духа и спокойного отношения к миру. На олимпийских играх никто не мог соперничать со спартанцами выносливостью и благородством осанки. Для греческих скульпторов они, по выражению Бульвер-Литтона, служили воплощением идеальной формы (“nobler ideal”, “purest form”, “harmony of countenance”). В V–VI главах романа Бульвер-Литтон, избирая в качестве источника сочинения Плутарха и Платона, описывает воспитание и повседневную жизнь спартанцев. Суровая дисциплина, умеренность, культ физического совершенства, достигаемого с помощью гимнастических упражнений, формировали стойких, мужественных воинов.

Но все это, вещи которые составляют славу и счастье каждого спартанца, в душе Павсания вызывают лишь ненависть и желание освободиться от оков закона и традиций. Причины глубокого внутреннего конфликта героя Бульвер-Литтон исследует в ретроспективной главе (Кн. I, Гл. 2), когда Павсаний вспоминает железную дисциплину сурового, безрадостного детства, жестокость наставников. Его мать – Алетейя – гордость Спарты, но в ее душе нет доброты и тепла. Когда Павсаний отправился в свою первую криптию – преследовать в горах несчастных илотов – именно мать потребовала показать по возвращении меч, обагренный кровью врага. В романе возникает символический образ Спарты-тюрьмы, клетки, из которой невозможно вырваться. Свобода в Спарте более напоминает “вечное рабство” (“eternal servitude”), а люди – военные машины (“machines”), “в дни войны – полубоги, в дни мира – рабы”. Каждое действие ограничено установленными правилами, железными оковами суровой традиции (“of iron custom”, “sullen custom”). Железная жизнь (“iron life”) состоит из круговорота тиранических обязанностей (“tyrannic duties”).

“Унылая, бесстрастная Спарта, ты – тюрьма души. Твои бесплодные скалы и застывшие правила способны погубить любую смелую мысль”.

Мотив тюрьмы, рабства, тесноты, “неестественной неволи” еще отчетливее звучит в эпизоде, когда Павсаний на борту своего судна созерцает морской простор. Образ моря, появляющийся в начале романа как символ перемен и непостоянства, становится символом свободы и движения вперед. Павсаний осознает, что несовершенное государственное устройство препятствует развитию Спарты. Как сын своего Отечества, истинный патриот, он одержим стремлением исправить “темные”, неестественные законы, разрушить цепи, сдерживающие развитие страны. Он мечтает взойти на трон предков и возвысить Спарту, поставив ее во главе Греции. Противопоставление развития, движения вперед и статичности, страха перемен составляет сущность трагического конфликта романа. Павсаний стремится убедить эфоров, решающих судьбу страны, что Спарта застыла в развитии, что нужно двигаться вперед, создавать флот, заниматься торговлей. Пагубно думать, что все уже сделано и уже нет необходимости совершенствоваться. Однако эфоры приходят к решению, что Спарта будет жить по законам, установленным предками. После того как политические замыслы Павсания были расценены эфорами как тщеславные и преступные, регент оказался в трагической ситуации выбора. В его сознании сталкиваются патриотизм и стремление к свободе: 

“Несчастье родиться в Спарте! Если бы я был рожден афинянином, я никогда бы не восстал против своей страны. Свободные Афины, мы стремились бы вперед вместе”.

Согласившись на предложения Ксеркса, Павсаний осознает собственную преступность. «Надежды освободиться от власти эфоров сделали меня изменником своей страны, ищущим милости ее врага», «во мне и герой, и предатель».

Своеобразным интеллектуальным центром повествования в романе является философский диалог центральных персонажей. Павсаний, Клеоника и Алкман от этико-социальных категорий личной свободы и патриотизма в процессе своего диалога приходят к общефилософским и космогоническим проблемам возникновения мира, бессмертия души, соотношения в космосе добра и зла. Посредством художественных образов Бульвер-Литтон воссоздает в романе своеобразие философских исканий эпохи. Романист опирается на собственные исследования ранней греческой философии, представленной в виде краткого очерка в работе “Афины. Их возвышение и падение” (1837). Бульвер-Литтон отмечает, что если в создании историографических трудов Рим соперничал с Грецией, то в области философии Элладе не было равных. Относя расцвет философской мысли к милетской и элейской школам, Бульвер-Литтон называет имена мудрецов, излагает суть философских учений, комментирует отдельные тезисы космогонических и этических воззрений. Среди милетских философов, искавших первоначало, выделяется Анаксимандр, размышлявший над категориями “Все”, “Ничто” и “Бесконечное”, пришедших на смену мифологическому Хаосу. Философов элейской школы: Ксенофана, Парменида, Зенона, а также Анаксагора и Гераклита Эфесского – он называет глубокими мыслителями, первыми метафизиками, основавшими идеализм как одно из главных направлений мировой философии. Отдельно Литтона очень интересует тематика бессмертия души, и то как ее представляли себе древние греки. Но об этом в подробностях мы не будем говорить. Также в тексте “Павсания-спартанца”, помимо философских понятий и терминов: “эманация”, “универсальное”, “первоначало”, “первоэлемент”, “ничто”, “пустота”, он включает такие категории, как Божественный Закон (“Divine Principle”), Необходимость (“Necessity”), Природа (“Nature”).

Из философов особое внимание Литтона привлекают “высокий спиритуализм” Анаксагора и взгляды Ксенофана на природу Божества. Но все таки наиболее оригинальным мыслителем эпохи “золотого века” Перикла он считает Анаксагора. В очерк помещены биографические сведения о его сложном пути в философии, изгнании и основные тезисы его учения. Литтона привлекает идея деятельного “Ума” – движущей силы, которая упорядочивает первоначальный хаос, созидает и преобразует мир. Традиционная мифологическая система, согласно которой гармония, порядок созданы из Хаоса, обогащается у Анаксагора категорией Разума. Такое особое, специфическое место в греческой философии занимает, по мнению романиста, личность и философская система Пифагора Самосского. В  сочинении “Афины. Их возвышение и падение” (1837) Литтон представляет Пифагора как человека, сочетавшего мышление политика с восторженной мечтательностью, героя тысяч легенд, окружавших его рождение и жизнь, полубога и мошенника. Пифагор изображается как политический деятель, обладавший честолюбивыми замыслами, разработавший собственную социально-политическую систему. В очерке Литтона, посвященном Пифагору, выражена мысль о том, что философ обогатил человеческие знания в различных областях – математике, метафизике, этике, астрономии, музыке. Он составил целую эпоху в истории мировой мысли, и его интеллектуальные открытия значимы и непреходящи. 

Критика Парижской коммуны и британского утилитаризма

Уже “Грядущая раса” может восприниматься в качестве критики коммунистических тенденций общественного развития и критики научно-технического прогресса. Это вполне в духе произведений Бульвера на протяжении всего консервативного периода 40-60х годов. Грядущая раса врилей, вооруженная высочайшими технологиями, выражает страх автора перед “подземными” силами революции, зреющими в недрах общества, и манифестируют угрозу всей цивилизации в случае, если эта сила вырвется наружу. Очевидно, что это Парижская коммуна вызвала дальнейший сдвиг Бульвера “вправо”. Теперь он был убежден, что лишь власть аристократии (правда, толковавшаяся им довольно широко) обеспечит расцвет страны, свободу и благосостояние народа. Что это действительно так, говорит недописанный роман “Парижане“, за который он принялся незадолго до смерти (опубликован в незаконченном виде в 1873 году). Здесь он хотел на примере соседней страны преподать урок собственной, и призывал английскую буржуазию вернуть значительную долю власти тому классу, который обладает наследственной привычкой к управлению, достаточными духовными ценностями и воспитанием, чтобы вызвать в народе уважение и тем самым обеспечить – в интересах той же буржуазии – должный порядок в стране. Этот роман, впрочем, вполне подходит под жанр реалистический, правда со стороны консерватора. Это был взгляд на парижское общество всех рангов и мастей накануне осады и падения Парижа: старая аристократия, финансовые и промышленные воротилы, рабочие классы, богема и изгои, социалисты и коммунисты с их спецификой и подрывной деятельностью. Насколько можно судить по незаконченному роману, автор собирался представить Парижскую Коммуну как стихийную вспышку плебейских страстей, примерно также, как была обрисована французская революция 1789 года в романах “Занони” и “Лукреция”. 

---

Итак, что мы видим. В “консервативный период” творчества Литтона, который мы называем так, во многом просто потому, что он вступил в партию тори, написаны два “веселых” произведения реалистического жанра (“Мой роман” и “Что он будет с этим делать”), которые прямо продолжают тенденции, начавшиеся еще в конце 40-х годов. Здесь же он пишет пьесы, более реалистического содержания, чем когда-либо раньше (“Уолпол” и “Дарнлей”), при чем одна из которых восхваляет политику знаменитого представителя партии вигов. Да, его романы описывали сельскую идиллию в веселых тонах, и не несли в себе серьезного критического пафоса (т.е. могут рассматриваться как консервативные в рамках реализма), и тем более, он также написал и два мистических романа (“Приведения и их жертвы” и “Странная история”), при чем с весьма христианским пафосом нравоучений. Конечно, в “Грядущей расе” он косвенно осудил коммунистические утопии, а в “Парижанах” прямо осудил восстание в Париже. Это безусловно акты консервативные. И даже в романе, критикующем древнюю Спарту (казалось бы, вот она, апологетика Афин и либерализма) – звучит восхваление идеалистической философии и веры в бессмертие души.

Но все же, нельзя закрывать глаза на то, что похвала Павсанию и Афинам, восхваление либерала Уолпола, критика общества в пьесе “Дарнлей” и игра на поле реалистического жанра – немного не вяжутся с консерватизмом автора. Стоит признать, что либеральные тенденции, которыми горел Литтон в 20-30е годы XIX века еще долго дают о себе знать. В том числе это касается и последнего крупного романа Литтона, о котором мы будем говорить, “Кенелма Чиллингли”, в котором автор будто бы подводит итог всему своему творчеству, и в том числе, переходу от либерализма к политике тори.

“Кенелм Чиллингли” во многом – итоговый роман Бульвер-Литтона. Нельзя, конечно, сказать, что в нем соединились все направления творчества писателя. В нем нет ничего от фантастического или от “ньюгетского” романа, но все равно присутствуют черты, роднящие его даже с ними. Бульвер иногда называл себя писателем “метафизическим”, стремящимся к философскому обобщению, а то и просто к отвлеченным рассуждениям, по возможности включенным в художественную ткань повествования. Так, сделав Юджина Эрама крупным ученым, Бульвер от его лица познакомил читателя со многими своими соображениями о литературе, истории, жизни. Нечего и говорить, что в таком, тяготеющем к философии, жанре, как фантастика, он тем более выказывал себя “метафизическим писателем”. В “Кенелме Чиллингли” тоже немало общих рассуждений, споров о литературе и жизни. Но основа этого романа иная. Он представляет собой очень сложный симбиоз стернианского романа (в первой его части имя английского писателя, зачинателя литературы сентиментализма, Стерна, прямо упомянуто – и не зря, ибо весь эпизод с выбором имени для героя очень напоминает соответствующее место из “Жизни и мнения Тристрама Шенди”), романа большой дороги, лучшие образцы которого Бульвер нашел в “Джозефе Эндрусе” и “Истории Тома Джонса, найденыша” Филдинга, “Жиль Блазе” Лесажа и романах Смоллета, романа воспитания (здесь Бульвер обратился к “Годам учения Вильгельма Майстера” и “Годам странствий Вильгельма Майстера” столь любимого им Гете) и, наконец, романтической повести. Историю любви своего героя к Лили автор писал, возвращаясь душой к годам своей юности. Когда ему было семнадцать лет и он еще только готовился к поступлению в университет, он встретил и полюбил девушку своего возраста, с которой каждый день гулял на берегу реки. Однажды девушка не пришла на свидание, а три года спустя он получил письмо, в котором она поведала ему, что ее заставили выйти замуж за нелюбимого и она умирает от чахотки. Теперь Бульвер заново переживал минувшие дни. По свидетельству его сына, работая над главой, где описываются страдания героя на могиле возлюбленной, Бульвер весь день находился в подавленном состоянии, а когда читал эти места вслух, не мог удержаться от слез.

Соединить все эти достаточно разнородные, хотя и не противостоящие друг другу тенденции было, разумеется, делом нелегким. Но Бульвер и здесь имел перед собой неплохой образец. В одном из отступлений, столь характерных для его романов, он как-то писал, что особое достоинство “Истории Тома Джонса, найденыша” в том, что автор его сумел в конце собрать вместе всех разбросанных по его страницам персонажей. Роман большой дороги уже до Бульвера обрел достаточную цельность, и автору “Кенелма Чиллингли” не приходилось прокладывать новых путей, тем более, что в романе, озаглавленном “Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь”, не так-то уж много приключений. Роман большой дороги вынужден был потесниться, чтобы оставить место для всего остального. Прежде всего для “взглядов на жизнь”.

Они у Кенелма не остаются одинаковыми на протяжении нескольких лет, описанных в романе. Он начинает как провозвестник “новых” идей. В своей речи перед арендаторами отца, в своих спорах с бродячим менестрелем он выступает как типичный утилитарист – представитель того направления в этике, которое считает пользу основой нравственности и критерием человеческих поступков. В Англии XIX века это философское течение, созданное Джереми Бентамом (1748-1832), получило широкое признание, и Бульвер, высмеивая (а в чем-то и окарикатуривая) его, включался в споры, очень важные для состояния современной ему мысли. Задача Бульвера показать, в какой мере эти взгляды противоречат тому, что просветители называли “человеческой природой”. Кенелм всегда остается хорошим, некорыстным человеком, и жизнь, возраст, житейские ситуации, в коих он ведет себя согласно своему характеру, а не взглядам, побуждают его в конце концов переменить последние. Отныне он представитель той доброй старой патриархальной торийской традиции, за которую всегда стоял его отец, “лучший из людей”. Не последнюю роль в этом духовном перерождении героя играет и романтическая любовная история, развертывающаяся на последних страницах книги. Разве любовь подчинена законам пользы?

А. К. Виноградов в предисловии к изданию 1932 года назвал Кенелма Чиллингли “неприкаянным молодым человеком”. Слова эти найдены очень точно. Кенелм из тех, кто словно бы рожден искать смысл жизни. А он – Бульверу ли было этого не знать! – слишком непрост, чтобы хоть в чем-то открыться неискушенному взгляду. И Кенелм каким-то внутренним чутьем это понимает. Потому-то он и пускается в путь. Но подлинное знание приходит к нему не как к стороннему наблюдателю. И даже не как к помощнику в чужих бедах и недоразумениях. Знание надо выстрадать. И если раньше герой сторонился активной деятельности и презирал политику, то теперь, по мнению Бульвера, ему самое время принять в ней участие. Как Кенелм, сохранивший всю свою непосредственность и честность, впишется в крут прожженных политиканов, не без знания дела изображенных Бульвером на страницах романа, другой вопрос. Но Бульвер оставляет его открытым. Роман на этом кончается.

Здесь нет никакой случайности. Нарисовать портрет Кенелма преуспевающего парламентария значило бы грубо нарушить художественную правду. Для этой роли больше подходит другой персонаж романа – Гордон Чиллингли – человек напористый и осторожный, циничный и обходительный, обдумывающий каждый свой шаг. Внимательный читатель заметит, что хотя этот персонаж изображен без всяких прикрас – Бульвер очень к нему снисходителен. Автор никак не хочет, чтобы Гордона просто сочли плохим человеком. Но в этой снисходительности немало подспудного критицизма, притом далеко выходящего за пределы данного конкретного образа. Гордон Чиллингли всего лишь следует законам политической жизни, сложившимся в английской парламентской практике. Его ли в этом винить или систему?

Английский парламент не раз оказывался объектом жестокой критики. Диккенс ненавидел парламент дореформенный и не изменил своего отношения к парламенту послереформенному. Бернард Шоу высмеивал английский парламентаризм при каждом удобном случае. Но свидетельство Бульвер-Литтона имеет особое значение. Он сидел в парламенте в отличие от Диккенса не на репортерской скамье, а на скамье депутатов – сначала слева, потом справа, и он не делает ни для кого секретом, что парламент, который он так хорошо знает “изнутри”, – не более чем орудие в руках правящих классов, защитник всего, что идет на пользу верхушке общества. Конечно, здесь тоже немало ссор, но все это дела семейные…

В этих эпизодах романа Бульвер-художник побеждает Бульвера-политика.

Но все же объявить “Кенелма Чиллингли” политическим романом было бы заметным преувеличением. При всей разнородности его художественных тенденций преобладающую роль в его структуре играет все-таки роман воспитания. Разумеется, в подобном произведении важную функцию приобретает образ главного героя. Стернианская традиция имела здесь для Бульвера не последнее значение – ведь именно Стерн настаивал на сложности человеческих характеров и неоднозначности человеческих поступков. И Бульверу очень хотелось в данном случае пойти по стопам этого классика предшествующего столетия. Признаемся, что человеческие характеры не слишком удавались Бульверу. Герои “Пелэма”, “Юджина Эрама” тяготели к тому, чтобы стать законченным воплощением добродетелей или пороков. В тех случаях, когда Бульвер пытался этого избежать, характеры чаще всего получались бледные, невыразительные. По отношению к Кенелму Чиллингли этого сказать нельзя. В его образе есть сразу и определенность и пластичность, его видишь и чувствуешь, и загадкой для читателя он оказывается лишь в той степени, в какой является загадкой для самого себя. Это и придает внутреннюю динамику роману, не слишком напряженному по сюжету, а порою и несколько рыхлому. Но это общий недостаток произведений Бульвера. В целом же, прочитав “Кенелма Чиллингли”, нетрудно получить общее представление о творчестве Бульвера-романиста. Неполное, конечно, но ведь в распоряжении нашего читателя находятся и другие его романы. И, думается, ознакомившись с ними, читатель согласится с мнением В. Г. Белинского:

“Бульвер – писатель не гениальный, но с талантом”.

Итоги творчества

Несмотря на то, что Бульвер-Литтон занимал столь видное место в английской политике и литературе и был близко знаком с ведущими людьми своего поколения в этих двух областях, он все же вел очень одинокую жизнь. Его самым близким литературным другом был Джон Форстер, а лучшим политическим другом – Дизраэли. Хотя он жил в своем прекрасном поместье Кнебуорт, у него не было домашней жизни из-за его несчастливого брака. Но мало кто прожил более трудоемкую или напряженную жизнь с точки зрения умственной деятельности. Более того, за отведенный промежуток времени мало кто добился большего в области литературы и политики, чем Бульвер-Литтон. Его жизнь прошла в атмосфере конфликтов и борьбы. Как в общественной, так и в личной жизни он подвергался нападкам враждебной критики. Ему приходилось выдерживать нападки как литературных, так и политических критиков. Ему также приходилось бороться с постоянным нездоровьем. И все же, несмотря на все противодействие, он “мужественно и настойчиво шел к цели своего стремления”. 

Хотя Бульвер-Литтон – выдающееся имя в двух отдельных и разных областях, именно как литератор, а не как государственный деятель, он внес свой величайший и наиболее весомый вклад в английскую цивилизацию, и именно благодаря этому его имя останется в истории. Он обладал плодовитым гением и легким пером. Как и следовало ожидать от человека с таким складом ума, его произведения демонстрируют некоторые довольно вопиющие недостатки стиля, на которые критики быстро указывали и отмечали для нападок. По этой причине он, возможно, никогда не был в фаворе у тех немногих критиков, которые ищут только недостатки. Но он никогда не терял своей популярности среди широкой читающей публики. Его романы известны почти во всех странах и имеют честь быть переведенными на разные языки. Его пьесы выдержали испытание сценой еще при жизни автора, а некоторые из них и сегодня с лестным успехом идут на театральных подмостках. Таков послужной список достижений Бульвер-Литтона в английской литературе.

Бульвер пережил и всех своих литературных соперников и всех своих критиков ранних лет. Он обрел известность далеко за пределами Англии. Первое собрание его романов вышло уже в 1840 году, а в 1854 году закончилось начатое двумя годами раньше пятитомное издание “Поэтических и драматических произведений”. Всего за время жизни Бульвера вышло сто десять томов его произведений. Они переиздавались в Англии и переводились на иностранные языки — французский, испанский, немецкий, русский. Он имел почет, положение, большой достаток. То была ничем почти не омраченная старость. В последние годы жизни лорд Литтон привык проводить зимы в Торки, чтобы поддержать свое здоровье. Здесь он и скончался 18 января 1873 года. В знак признания того, что лорд Литтон занимал видное место в общественной жизни своего поколения, ему была оказана честь публичных похорон в Вестминстерском аббатстве.

Дополнение: Эпикур в произведениях Бульвер-Литтона

Как в первую очередь “эпикурейский” ресурс, мы не можем не упомянуть об отношении Литтона к Эпикуру. Уже в “Пэлеме” он много упоминает “эпикурейцев”, среди которых римский обжора Луккула и кулинар Апиция. Тему с Апицием он повторяет в “Отверженных”, где есть интересная цитата с отсылкой на Мура: 

Это что-то из вашего утилитарного или, как вы это называете, эпикурейского [см. статью об “эпикурействе” г-на Мура в “Вестминстерском обозрении”. Хотя критика этой работы сурова и несправедлива, тем не менее та часть, которая касается настоящей философии Эпикура, представляет собой одну из самых мастерских вещей в критике.] принципа.

Единичное упоминание эпикуреизма в нейтральном ключе находится и в романе “Деверё” (где в пользу эпикуреизма высказывается лорд Болингброк, споря с Поупом). Единичное упоминание есть и в “Поле Клиффорде”, и в “Юджине Эраме”. В дилогии про Эрнста и Алису также упоминается эпикуреизм, как учение низменное и исказившее первоначальную умеренно-утилитаристическую доктрину самого Эпикура. Эти “эпикурейцы” рисуются неплохими в целом ребятами, добродушными весельчаками. Но с точки зрения философии – это полный ноль. Такое же отношение к эпикуреизму мы находили в “Помпеях”. Несмотря на весь пуританский пафос автора – едва-ли не самым положительным персонажем романа был римский эпикуреец Саллюстий, лучший друг главного героя и его спаситель. Это произведение, по причине самого сеттинга, изобилует упоминаниями эпикуреизма. Правда отношение к этой философии было традиционно консервативным и осуждающим.

После долго перерыва эпикуреизм всего раз упоминается мимоходом в романе “Ночь и утро”, а в “Последнем бароне” и “Гарольде” он уже использует это слово иногда без привязки к философии, как синоним гедонизма. В “Кэкстоунах” вновь появляется эпикуреизм, который прямо противопоставлен “духовному” стоицизму Зенона. В философском смысле эпикуреизм также упоминается в сочинении “Мой роман”, и наверное в самой унизительной форме, чем когда-либо до этого. Эпикурейские боги упоминаются в романе “Что он с этим будет делать”. А в романе “Странная история” Литтон прямо называет Юлия Цезаря – эпикурейцем, и иронизирует, что ему всё равно пришлось быть суеверным, а значит он не совсем отделался от мистического. Эпикурейская философия и эпикурейские боги появляются также в романах “Кенелм Чилингли” и “Парижане”. И как можно понять, практически нигде тема философии Эпикура не становится предметом серьезного анализа и обсуждения, хотя “Кенельм Чилингли” во многом был критикой утилитаризма, а значит в известной степени и философии Эпикура.

Основные источники

• Edwin W. Bowen – “Bulwer-Lytton Forty Years After”, The Sewanee Review, Jan., 1918, Vol. 26, No. 1 (Jan., 1918), pp. 92-111 (ссылка)
• Mary Bernice McGrath – “Sensationalism of Bulwer Lytton”, Loyola University Chicago, 1946.
• Ciolkowski, Laura – “The Woman (In) Question: Gender, Politics, and Edward Bulwer-Lytton’s ‘Lucretia.’” NOVEL: A Forum on Fiction, vol. 26, no. 1, 1992, pp. 80–95. (ссылка)
• Ю. И. Кагарлицкий – “Бульвер-Литтон — романист”, (ссылка)
• Ю. И. Кагарлицкий – “Бульвер-Литтон — драматург”
• Е. В. Сомова – “Художественное осмысление истории в романе Э. Бульвер-Литтона «Павсаний-спартанец»” (ссылка)
• А. Ф. Любимова – “Утопия Э. Бульвера-Литтона «Грядущая раса»” (ссылка)
• М. Л. Купченко – “Проблема личности и общества в романе Э. Бульвера-Литтона «Юджин Эрам»” (ссылка)
• М. Л. Купченко – “Проблематика романа Э. Бульвера-Литтона «Девере»” (ссылка)
• А. А. Белик – “Розенкрейцеровский роман Э. Бульвер-Литтона «Занони»: вопросы поэтики” (ссылка) 
• О. А. Иванова – “Особенности рецепции и оценки «Ньюгейтского» романа в XIX веке” // Вестник ОГУ. 2011. №16 (135). (ссылка)